ь нас, пожалеть, смилостивиться! И, по-моему, нас пощадили. Да наверняка пожалели. Ведь к десятому классу ни у кого из нас не было судимости. Но фломастеры так и не нашлись. С этого случая нам запретили приносить в школу посторонние предметы и выкладывать на парту что-либо кроме учебника, тетрадки, карандаша и ручки.
Каждый понедельник мы сдавали деньги на неделю за завтраки и обеды в школьной столовой. Завтрак на шесть дней стоил 2 руб. 40 коп., завтрак + обед – 3 руб. 60 коп. Это была необязательная процедура. Поэтому я впервые задумала «крамолу»: просила у мамы деньги под предлогом «на обед», а сама прятала рублики в старом валенке. Хранила их там целую неделю, не тратила. А потом… Потом опять не тратила. Впервые тогда я познала это прекрасное чувство обладания собственным капиталом! Нас всегда учили, что деньги – это плохо, это зло. Но какое же чувство свободы давало осознание того, что это «зло» у тебя есть. И тебе почему-то не плохо, а даже наоборот – радостно!
Вот так я помню свою школьную жизнь с первого по третий класс. Может быть, я была слишком мала, чтобы оценивать правильно свои поступки, поступки других людей. Моя первая учительница, Смирнова Елизавета Степановна, уважаемый педагог, прожила долгую трудную жизнь, воспитала несколько поколений учеников. И я не хочу обидеть светлую память о ней своими темными вкраплениями. Но то, что я написала, чувствовала тогда и чувствую до сих пор.
А так – да, все мы родом из детства… Как иначе?..
Марина ШатероваНе забывается – а хотелось бы!
Недавно призадумалась: десять лет были отданы школе, а что я могу вспомнить о тех годах, кроме тихой ненависти к учебе, ко всему тому, что нам навязывалось через силу, одноклассников, которые меня не любили, да и учителей, которые тоже запросто могли в лицо гадостей наговорить?
Вообще, дети, у которых есть старшие братья и сестры – школьники, знают, что после садика надо идти в школу и что их там ждет. А я сама была старшей сестрой младшего брата, и консультироваться, что и как, мне было просто не у кого.
1 сентября 1989 года в павлоградскую школу № 4 привел меня папа. Я испуганно крутила головой по сторонам и лупала глазами – кругом полно народу и все такие нарядные, радостные, крикливые, а я вообще не могу понять, куда меня привели и что меня ждет.
Учеба давалась мне с трудом, так как по темпераменту я ближе к флегматику, поэтому мне требовалось больше времени, чтобы усвоить материал. Усложняли учебный процесс частые пропуски школы из-за простуды.
В первом классе зимой (было начало третьей четверти) я шла в школу, поскользнулась и повредила спину. Полгода тогда провела в больнице, дома и два месяца в санатории. После этого все оставшееся время в школе и в первом институте нагло «косила» от физкультуры. Вообще, я очень часто ломала руки – чуть ли не каждую зиму ходила в гипсе. Дело в том, что на Украине климат какой-то неправильный в плане зимы. Нет такой зимы, как, например, в Беларуси, куда мы переехали в 1995 году, – выпало много снега, взялся хороший морозец, и так до весны. Там же постоянно оттепели, снега как такового вообще мало было. Что-то выпадет, растает, подморозит, снова рас тает. И получается каток размером с город Павлоград, где, собственно, мы и жили. Коммунальных служб там не было вообще, либо они работали только в центре. Если что-то где-то и посыпалось песочком, то только возле больницы и то явно своими силами. Поэтому представьте, как я обрадовалась, переехав в Минск, что тут, в Беларуси, не только зима нормальная, но и коммунальщики есть, которые и снег почистят, и лед отковыряют, и песочком посыпят…
Вообще, первый раз я руку сломала в шесть лет и не на льду: ехала с родителями в поезде и упала со второй полки. «Добрый» папа загнал меня на вторую полку, велел не бояться, и я поверила. Это была боковая полка – параллельно проходу. Поезд качнуло, и я спросонья оказалась на полу у ног какого-то мужика, который в это время шел по проходу со стаканами в руках. Вот такой был прикол. Поэтому, собственно говоря, у меня и почерк всегда был корявым. Но если раньше он хоть читаемый был, то теперь я временами сама его понять не могу. Хорошо, что в наш компьютерный век иметь красивый почерк уже не столь важно.
Но раньше были совершенно другие времена, особенно в школе. Помню, во втором классе (через год после моей травмы спины) мы что-то писали, учительница ходила по проходу между рядами и смотрела, кто и как работает. Уж не знаю, проверял ли кто наши тетради кроме лично нее (она же была единственной учительницей по всем предметам и классной руководительницей), может быть, какое– то ее начальство (завуч или кто-то еще), или это была ее личная инициатива, чтобы все дети писали красиво, и не важно, кто сколько раз руки ломал, кто левша или у кого-то что-то с мышцами, и он не может писать таким стандартно каллиграфическим почерком, как в прописях.
Видя кривой и косой почерк, она впадала в ярость, орала и даже била нас своей метровой деревянной линейкой. Чаще всего доставалось двум толстым мальчикам-двоечникам, которые были тунеядцами по определению, а не потому, что часто болели и пропускали школу.
Не знаю, насколько больно им было, они ведь не «гремели костями» в отличие от меня. Я это все веду к тому, что однажды от учительницы очень сильно перепало мне. Увидев в тетради мои каракули, она разоралась и отлупила со всей дури меня своей длинной деревянной линейкой. Спина потом ощутимо болела в месте моей прошлогодней травмы.
Дома пожаловалась маме, надеясь, что она пойдет в школу и вставит училке мозги на место, но нет, та сказала: «Передай учительнице, что у тебя больная спина и тебя нельзя бить»… И ладно бы, если бы она работала и ей трудно было бы отпроситься с работы, чтобы в школу сходить, но нет, когда родился младший брат, она из декретного отпуска на работ у так и не вышла – сидела с ним, так как он все время болел.
А были и еще случаи с той же учительницей, когда она мне при всех подзатыльников надавала опять же за корявый почерк. Из одноклассников за меня никто не заступился, а к родителям жаловаться я уже не ходила: поняла, что бесполезно. Да если бы моего ребенка в школе кто-то обидел (тем более взрослый человек, учительница – более сильная по сравнению с ребенком), то я бы его засудила или сама бы пришла в школу и по клюву нащелкала. А тут полная беззащитность.
Лучше всего мне давались изложения по русскому языку. Это когда нам читали текст, мы его разбирали по абзацам, потом нам надо было его записать в тетрадь по памяти максимально приближенно к тексту. Однажды в третьем классе я такое изложение написала на пять. Это было удивительно для всех: для учительницы, которая гоняла меня и в хвост и в гриву, не видя во мне каких-либо перспектив, для класса, который видел во мне тихую троечницу, и для меня самой – наконец-то я достигла чего-то выдающегося. Когда учительница объявила, что у меня по изложению пятерка, то класс сначала потрясенно замолчал, потом зашумел, закрутил головами, один из мальчиков-отличников нашего класса сказал, что это я у него списывала, хотя мы и сидели в противоположных концах класса. Учительница решила прочесть для класса вслух мое изложение и, пока читала… нашла орфографическую ошибку, а дома, пока проверяла, не заметила, наверное, было поздно, и она была уставшей. И в журнал поставила четверку, а в тетрадке так и осталась красоваться пятерка. Обидно, конечно, но, похоже, это была моя расплата за пять минут славы.
Первые три класса школы пришлись еще на советский период. Помню сбор макулатуры. Он, правда, не был таким уж массовым, но человек пять-шесть точно что-то принесло. Учительница взвесила их макулатуру, перевязанную веревкой, ручными весами (колечко надевается на палец, а снизу крючок, на который вешается груз) и похвалила тех учеников, чей вес макулатуры был большим. Были линейки на 9 Мая возле памятника воинам Великой Отечественной войны, рассказы о войне нашей учительницы немецкого, настоящей немки, после войны вышедшей замуж за русского.
После травмы позвоночника и больницы я два месяца провела в санатории. Там мы тоже учились в школе, только в классе сидели ученики разных возрастов, и учительница давала отдельные задания разным возрастным группам. Помню, что все дети были поделены на отряды, у которых были названия и девизы. По утрам у нас была линейка, на которой каждый отряд хором прокрикивал свое название и девиз. Мой отряд назывался «Звездочка», а девиз был в стихах:
Звездочка лучистая, мы твои лучи,
Стать людьми хорошими ты нас научи.
На линейке также разбирались разные инциденты, произошедшие накануне.
А еще помню, как меня приняли в октябрята. Нас, второклашек или третьеклашек, точно сейчас не вспомню, вывели на сцену местного дома культуры, выстроили в ряд. Девочки-пионерки с красными галстуками на шее подходили к каждому из нас и прикалывали к лацкану школьного фартука красную звездочку с профилем Владимира Ильича. В пионеры меня так и не приняли – просто к тому времени не стало уже той страны, где бы это могли сделать.
В старших классах – с пятого по седьмой – у нас в Павлодаре было так: если учитель заболеет, а его некем заменить, то образовывались «форточки» – если тепло, то просто бегали на улицу гулять во дворе школы. Или у нас были «спаренные уроки», когда нас подсаживали к другому учителю, который в это время вел урок у другого класса. Брали стулья в соседнем кабинете, и в итоге за каждой партой сидело по трое-четверо. Вот так и занимались. Это было тяжело и неудобно, но, с другой стороны, если народа в классе в два раза больше, то учительница будет спрашивать учеников из обоих классов, значит, за сорок пять минут урока кого-то «пронесет» (в хорошем смысле слова) – не вызовут.
Школа у меня была с физико-математическим уклоном. Поэтому первый год физики (в седьмом классе она началась, кажется) у нас закончился зачетом – нам заранее выдали список вопросов по всем темам, мы учили ответы на эти вопросы, после уроков надо было приходить в кабинет физики и сдавать эти темы физичке. Я сдала одной из первых и на пятерку, чем очень сильно всех удивила, так как ни отличницей, ни хорошисткой меня нельзя было назвать: четверок и трояков у меня было где-то в соотношении 50/50. Пятерки бывали, но не так часто, как хотелось бы, – я часто болела, особого интереса к учебе у меня не было, поэтому наверстывала пропущенный материал без особого энтузиазма.