После каждого сражения на поле оставалось много убитых стариков, женщин, детей… Так гнали нас фашисты больше двух месяцев. Нас было три сестры: трех, пяти и восьми лет – и мать. Мне было пять. И я своими маленькими ножками прошагала Орловскую и Брянскую области, и мы уже шли по Гомельской области, когда нас освободила Красная Армия. Как началось большое сражение, мать выкопала ямку, сунула туда нас, детей, и накрыла своим телом. И мы так лежали три дня.
Когда наши войска выбили немцев со станции, нашей радости не было предела: мы побежали встречать наших солдат. Они шли грязные, в пыли, крови, бинтах, но счастливые, улыбались нам. А матери плакали от счастья, что вырвались из плены, что живы.
И потом мы пошли назад, домой. Шли почти два месяца. Когда подошли к своему поселку – это было в конце октября, – увидели, что от него остались только печки и трубы: домов нет, сожжены. Женщины плакали, кричали, причитали. Ведь впереди зима, где жить?
Два года мы жили в соседней деревне в доме родственников, которых угнали в Германию. А когда летом 45-го те вернулись, нам пришлось уйти из их дома, потому что он был очень маленький.
Мы пошли в свой поселок. Мать напилила больших суков с фруктовых деревьев, с ракит, построила шалаш, и стали мы жить в шалаше. Нашли на пепелище нашего дома обгорелую кровать, подогнули ножки и поставили в шалаш. Другую кровать сделали из сучьев. В погребе нашли старый улей. До войны отец держал пчел. Этот улей поставили на бок, и получился стол. На нем ели, а внутрь ставили чашки. Еще на нашем пепелище мы нашли маленькую игрушку – белую фарфоровую собачку длиной с палец. У собачки была отбита передняя лапка.
Но эта единственная игрушка для нас, трех девочек, была ценнее всего на свете. Много лет мы хранили ее, берегли.
Моя старшая сестра закончила первый класс. Летом ученики копали торф для школы, чтобы в холода топить печку. Угля не было, так как все шахты были разрушены.
В школу брали с восьми лет, а мне еще не исполнилось, поэтому меня не записали в школу. А я так хотела!.. Я дома училась вместе с сестрой, умела считать и читать. Чтобы меня записали в первый класс, я стала помогать копать торф для школы. Торф – это большие куски земли примерно 20 × 20 × 20, а то и больше, мокрые, тяжелые. Старшие ученики копают в яме торф, подают наверх, а мы, мелюзга, эти кубы оттаскиваем. Очень тяжелый труд.
Надо мной подсмеивались, подшучивали старшие дети: бери большие куски, а то не запишут в школу. И я пыхчу, с трудом тащу этот торф, стараюсь изо всех сил, только чтоб приняли в школу.
И вот наступило 1 сентября 1945 года. Мы пошли в школу. Меня сначала не приняли, но приходить в школу разрешили, а к концу четверти оказалось, что я читаю лучше всех и считаю хорошо, и тогда меня записали. Я стала школьницей и очень этим гордилась. В школу мы ходили за три километра. Так как мы жили в шалаше, то уроки приходилось делать на улице, на пеньке. В шалаше темно. А пенек, где спил, не гладкий, шершавый, писать очень трудно и буквы получались неровные. Да и сидеть на корточках, согнувшись около пенька, тоже неудобно. Но делать нечего. Я писала и плакала. И очень старалась, чтобы было хорошо.
А еще беда. Осенью дожди часто, у нас черноземы. После дождей много червяков дождевых. Я их очень боялась. Обуви не было. Ходили в школу босиком. Бегу, перепрыгиваю лужи, боюсь наступить на червяка, плачу. Ужас! А еще холодно, ноги мерзнут. Пока пробежишь три километра босиком, ноги отмерзнут, становятся красные, как у гуся. Прибежишь в школу, а там печка натоплена, тепло. Сядешь, ноги начинают отходить, покалывают. И когда отогреются, так хорошо становится.
В октябре мама осилила и купила мне галоши. Галоши – черные, блестящие, внутри мягкие с красной фланелькой. До чего хорошо: тепло, сухо! Когда я пришла первый раз в галошах в школу, все сбежались смотреть на эту красоту. До сих пор помню эти галоши.
У всех у нас после войны не было ни обуви, ни одежды. Ходили оборванными, в заплатках. А пальто нам шили из шинелей – неважно, русских или немецких солдат. Что нашли в окопах, тому и были рады. Эти пальтишки мы называли шинелишками. Я свою шинелишку носила до четвертого класса. Потом выросла, и ее стала носить моя младшая сестра.
Школа наша была в частном доме. За перегородкой жила женщина, а в комнате – класс. Вместо парт были длинные лавки. Высокая лавка – это стол, низкая лавка – чтоб сидеть. На лавку вмещалось шесть или семь человек.
Один учитель учил сразу два класса: первый и третий, или второй и четвертый. На двух лавках сидел первый класс, на следующих двух – третий.
Первым учителем у меня был Павел Ильич. Он привил нам любовь к знаниям, стремление учиться, познавать новое.
Когда копали торф для школы, Павел Ильич говорил девочкам, чтобы брали и таскали куски торфа поменьше, не надрывались. Берег нас.
В начальной школе были уроки пения. Музыкального инструмента никакого не было. Пел Павел Ильич, а мы ему подпевали. Пели всегда военные песни: «По долинам и по взгорьям…», «Раскинулось море широко», «Варяг» и др.
Павел Ильич говорил нам: «Учитесь лучше, старайтесь. Тогда наступит хорошая жизнь, вы будете нарядными ходить, конфеты будут у вас всегда». И мы старались. Мы так этого хотели. Всю жизнь вспоминаю его с большим уважением и любовью.
Владимир РабиновичСпасибо, что поверил!
Что оставляет после себя человек? Рожденных детей, построенные дома, посаженные деревья, воздвигнутые плотины, проложенные трубы, пошитую одежду, написанные песни… Но самое важное, что оставляет человек, – это частичку своей души. Мы можем не помнить имя того, кто родил, построил, написал, но его душа видна, если она там есть. Мы можем не помнить, откуда в нас именно то, что мы имеем, почему мы такие, кто нас такими сделал, но частичка души того человека, который повлиял на нас, в нашем подсознании, внутри… и она определяет нашу жизнь и поступки.
Окончив восьмой класс, я собрался пойти в девятый. Производственные трехлетки тогда только начали организовывать. Но меня не хотели принимать из-за плохого поведения. Никого из учителей не прельщала перспектива возни с трудным подростком. Однако на педсовете, куда меня пригласили вместе с родителями, я поклялся не нарушать дисциплину. Последнее слово оставалось за директором, Петром Васильевичем Бурнашевым. Он принял меня в школу, несмотря на сомнения учителей, за что до я до конца своих дней буду ему благодарен.
В девятом классе у меня появился друг – Вовка Устинов. Мать Вовки умерла, и отец воспитывал его один. Отец – фронтовик, подполковник, начальник медсанчасти крупного ракетного соединения, находящегося километрах в десяти от города. Вовка частенько бывал у отца в части. А отец его еще с войны увлекался стрелковым оружием. Дома он держал карабин, малокалиберку и пистолеты разных марок. Доступ у Вовки к этим вещам, очень привлекательным для каждого мальчишки, был свободным. Мы с трепетом рассматривали оружие, и, конечно, у нас чесались руки проверить его в действии. В городе это было невозможно.
– А не пойти ли нам в лес на охоту? – как-то предложил я.
Эта идея Вовке понравилась.
– Надо только придумать, чем объяснить свое отсутствие на уроках, – осторожно заметил он.
– Ха, тут и думать нечего: зря, что ли, твой «папахен» главным доктором служит, – моментально сориентировался я. – Вот ты бланки с печатями и стяни, когда его в кабинете не будет. А мы их потом заполним. Родителям скажем, что пошли в поход с классом.
Вовка достал бланки, и мы, дождавшись, пока его отец остался ночевать в части, отправились на охоту.
В то время уральская тайга на севере Свердловской области была еще нехоженой. Доехали мы на поезде до глухой станции и поняли, что без лыж нам далеко уйти не удастся. Шли по снежной целине и скоро выдохлись. Хорошо, что в лесной чаще наткнулись на небольшую хижину – зимовье охотников. Мы несказанно обрадовались, потому что там были дрова, чай, сахар и запас продуктов – консервов и круп. А также водка.
Растопили печку, вскипятили чай, разлили в жестяные кружки понемногу водки и открыли консервы. В тепле от выпитого нас разморило, и мы уснули на широких лавках, стоящих вдоль стен, крепким сном праведников.
Потом, через много лет, я удивлялся, как нам повезло. Не заблудились в лесу, не замерзли, не перестреляли друг друга, нашли зимовье охотников. Даже выпив водки, не опьянели сильно с непривычки и ничего не натворили.
Мы смело принесли справки о нашем отсутствии в школе по болезни, которые сами и заполнили, применив при этом свои детские познания в медицине. Однако на классного руководителя наша липа не произвела никакого впечатления. Сразу два ученика заболели одной болезнью и принесли справки, где стояла печать воинской части? Поднялся скандал, родителей вызвали в школу, нас вынудили признаться во всем. Вовкин отец тут же отвез оружие в часть.
Мне, как злостному хулигану «со стажем», грозило исключение из школы. О том, что ничего в жизни не бывает случайного, дошло до меня значительно позднее, но, конечно, не тогда, когда я сидел напротив учителя математики Бориса Соломоновича Гельруда в одном из пустых классов.
Занятия уже закончились, и в школе наступила непривычная тишина.
Математик учил еще мою старшую сестру и никак не мог поверить в то, что я такой непутевый.
– Владимир, давай поговорим по-мужски. Хочу, чтобы ты понял: дело весьма серьезное. У тебя есть два пути: первый – тебя исключают из школы, на работу по малолетству никуда не принимают, и ты сидишь на шее родителей, у которых на тебя нет миллионов. Твоим домом становится улица. Чем это грозит, ты знаешь лучше меня.
Второй – ты оканчиваешь школу и поступаешь в институт, я готов помочь тебе в учебе. Смогу договориться о переводе тебя в свой класс. Не хочу давить и заставлять выбирать то, что тебе не по нраву. Ты должен решить все сам. И еще: я не стал бы разговаривать с тобой, если бы не был уверен, что ты умный и способный человек.