– Но на родительском собрании выступила мама Валентина и попросила оградить ее сына от нашей дочери. Она утверждает, что ты ему каждый день звонишь и требуешь, чтобы он шел с тобой в кино и покупал тебе конфеты. Мы что, не даем тебе конфет или в чем-то отказываем?
Я видела, что папа сильно расстроен:
– Папочка, я никогда ему не звонила. Честное слово!
К моему удивлению, мама вдруг за меня заступилась:
– Если девочка говорит, что не звонила, значит, не звонила.
Папа набрал телефон Подериных. И женщина, которая, не задумываясь, опозорила чужого ребенка перед родителями всего класса, услышав мой голос в телефонной трубке, тут же извинилась, признав, что звонил им кто-то другой. Но о ее извинениях кроме моих родителей так никто и не узнал.
На следующий день весь класс стоял в два ряда в коридоре перед дверью классной комнаты. Я шла через живой коридор, в начале которого стояли Валька Подерин и его ближайший друг Мишка Славин. Они попытались меня остановить. Но я, гордо подняв голову, прошла, не отвечая, мимо: я никому ничего не хотела объяснять…
Тогда я не знала слова «обструкция», но что это – почувствовала на своей шкуре: со мной почти все перестали общаться, а по школе гуляли слухи, что я обрываю телефон Вальке Подерину, а Галя – Мишке Славину.
Злая Черная разбираться, кто прав, кто виноват, не стала, отреагировала по-своему: вызвала наших родителей и заявила им, что девочки дурно влияют друг на друга. И Галю перевела в немецкий класс 5-й «Б». Теперь Галя училась на первом этаже и каждую перемену бежала ко мне на второй. Мы демонстративно под руку ходили по коридору все перемены.
В классе я оказалась совсем одна. А Мишка Славин меня начал преследовать и при большом скоплении школьного народа все время говорил что-то обидное. Я решила, что не стану жаловаться родителям, а сама с ним разберусь.
Я собрала все свои ценные вещи: велосипед, коньки, лыжи – и спрятала, а родителям сказала, что потеряла. Потом все это богатство подарила Лиде из моего класса. Она была крупная и очень сильная девочка, но училась плохо, была второгодницей, над ней все насмехались и никто с ней не дружил. Я же стала помогать Лиде с уроками, а та стала верным моим пажом и телохранителем. Сколько раз она появлялась вовремя и меня выручала! Теперь в школе уже никто не мог безнаказанно меня обидеть. А Мишку Славина после очередных его издевок в мой адрес при большом скоплении народа Лида отмутузила и скрутила ему руки за спиной, а я тонкой кожаной перчаткой отхлестала его зловредную физиономию, приговаривая:
– Будешь уважать девочек, скотина (ну просто как в моем любимом фильме «Мичман Панин» – «Будешь замечать офицера, скотина!»)!
Фильма этого, похоже, Мишка не видел, а если и видел, то в тот момент аналогии не понял. Но от меня отстал.
А к концу учебного года папе дали квартиру в центре Москвы, и мы переехали в Фурманный переулок. Там прошли счастливые годы моего взросления. Туда из роддома номер один я привезла своего первенца… Только это уже было в другой жизни. А та, тушинская, горьким осадком осталась в памяти навсегда.
Алексей ЗавьяловУтро в сосновом бору
В нашей волости, Сондоге, что в Вологодской области, в начале шестидесятых была только начальная школа – четыре класса, а потом все шли в восьмилетку за тридцать километров на Вожбал. Жили там в интернате, а в субботу после уроков бежали домой. В воскресенье после обеда возвращались. И так весь год: и в мороз, и в дождь, и в грязь со снегом, по тракторной дороге лесом, гатями. Зимой иногда нас подвозили в санях на тракторе, но половину дороги все равно приходилось бежать, чтоб не замерзнуть.
Нас у родителей было четверо: три брата и младшая сестра Света. На Вожбале пришлось поучиться только старшему, Саше. Полтора года он там отбыл. А начиная с моего года родившихся в шестидесятом стали отправлять в райцентр, что за семьдесят километров, в Тотемскую школу-интернат. С Вожбала-то на каждый выходной домой можно было прибежать, а из Тотьмы – только на каникулы.
Начальную школу я окончил почти отличником (чистописание хромало) и в интернате год еще по инерции хорошо учился, хотя мысли были больше о доме и о еде, а не об учебе. Народ в интернате собирался самый разный. Были там и детдомовские, были и из детских колоний, была тотемская блатная шпана, ну и мы, деревенские, мужики. Воспитатели и учителя подобрались хорошие, нормальные люди, желавшие нам добра и жалевшие нас.
После зимних каникул, на третий день, я сбежал. Накопил хлеба, украл два кухонных ножа в столовой (от волков). За картиной Шишкина «Утро в сосновом бору», что висела напротив кабинета директора, я оставил записку, чтоб меня не искали: «всё равно не найдете». Морозы стояли ночами за тридцать градусов. Добирался я по узкоколейке на лесовозах. Выловили меня только утром следующего дня в лесопункте Крутая Осыпь, это за семнадцать километров от дома. Там бы уже пешком пошел и дошел бы – мы подготовленные все были, не мороз это был для нас и не расстояние (знайте, дети, любой пятиклассник может пройти 17 километров по тридцатиградусному морозу). А в Осыпи меня уже ждали: директор с воспитателем (они на машине по зимнякам доехали) и отец на лошади с санями. Родные из-за меня натерпелись.
Меня отпустили домой на неделю. Святые люди! Тогда-то я обрадовался, но зря они это сделали (хотя если б не отпустили, то снова бы сбежал). У них не было выбора, наверное, но они создали прецедент (как сейчас говорят) – в интернате начались побеги, порой с драматическим и даже трагическим исходом.
Вот Серега Ульяновский ушел весной в свою Тарногу – сто километров по бездорожью, дошел, но стоптал ноги так, что отслоилась кожа на пятках, а две девчонки замерзли на дороге зимой в сорокаградусный мороз, не дойдя до дома километров десять из сорока: сели отдохнуть… Говорят, какой-то говнюк на бензовозе не взял, хотя они и голосовали. Да хоть бы и не голосовали! Моего младшего брата Ивана тоже через год сняли с лесовоза: моим проторенным путем пошел.
А учеба? Да какая там учеба! Три года я отбыл в интернате, брат Ваня – два, Саша – два с половиной, его после моего побега тоже перевели в тотемский интернат, чтоб мне было веселее. Сестре не пришлось, к счастью, – семья переехала в Тотьму. Учились ни шатко ни валко: все дни считали до каникул, вычеркивали в календаре. Нас, сондогских, вместе с девчонками было человек двадцать. Мы держались все вместе. Скидывались, у кого были деньги, и на всех покупали в пирожковой булочки.
В город было опасно выходить. Тотемская шпана лютовала: братья Тиховы, Цыка, братья Хрычи, Суббота, Аника – всех не помню. Они все с ножичками ходили, многие через колонии прошли, могли подколоть или запинать до полусмерти. Были случаи. Мы их побаивались, но все равно делали вылазки, – по двое, перебежками, от угла к углу. Городские шарой ходили, жестокие были, звери. Из тюрем не вылезали, многие там и сгинули. Мы в драки с ними не ввязывались, да и драться-то не умели. Мы и драк-то до интерната не видали: у нас в деревне как-то все мирно жили, мужики даже по пьянке не дрались. Недавно один старик сказал: как в лукошке там жили.
До сих пор у меня к Тотьме нет теплых чувств, хотя столько лет прошло. Не было там праздника без поножовщины, чтоб кого-нибудь не убили или не покалечили. Многие имели тюремный опыт, молодежи было у кого учиться. Север. Кругом зоны и поселения, леспромхозы с вербованными, бывшими уголовниками. По Тотьме и мужику-то не местному опасно было ходить даже днем – законы действовали тюремные.
Голодные мы были всегда. Лет десять назад Ванино письмо на чердаке родительского дома нашли. Ваня пишет, что живем хорошо, учимся тоже, ну и все такое на страницу, а в конце приписка, чтоб прислали «мяса печеного и паренцы (пареная репа). Побольше». Передачи нас выручали, мы их все вместе ели.
Кормили нас в два захода: вначале младшие классы, потом мы. На обед отпускали после последнего урока, а на ужин – после домашней подготовки. Толпа из всех классов вначале сбивалась, неслась, как голодное стадо, вниз по широкой лестнице, потом сужалась в коридоре к столовой, размазывая зазевавшихся учителей по стенам, а потом ломилась в узкую дверь, за которой была крутая лестница вниз, шесть ступеней. Протиснувшиеся, продавленные напором толпы ученики сразу валились, прыгали вниз, но внизу были еще одни узкие двери, – создавалась буферная подушка из тел, поэтому травм особых не было. В столовой порядка было больше, так как места за каждым классом и учеником были закреплены, и можно было тем, кто дежурил по столовой, «паснуть» другу побольше еды.
Очень жалко было детдомовских ребят из младших классов. У нас родители, дом, мы на каникулы домой, а они весь год там, и передачку им никто не пришлет, голову не к кому приклонить. Мы некоторых подкармливали и старались быть с ними приветливыми. Помню, в первый класс пришел Гоша из детдома – крепыш такой, рыжий, на моего брата Ваню, что дома остался, похож. Мы спрашивали его: «Гоша, ты почему такой рыжий?» – «Я, – отвечал, – трактор ржавый проглотил». Он так «р» выделял, будто недавно выговаривать стал. Я его очень жалел, делился иногда, чем мог. До сих пор их жалко. Как будто долг какой-то перед ними.
Да, еще об учебе. Помню, в пятом классе, в начале зимы я заболел, температура высокая. С температурой пришел вечером на подготовку домашнего задания, мы все вместе его в классе делали, так мне старожилы у виска пальцами крутили: радовался бы да лежал в спальне. А я тогда не мог, но через год уже мог.
Детдомовские и те, что из колоний, ушлые были. Мы с ними не так боялись в город выходить. Они нас учили фене, учили воровать пирожки в тотемских столовых. Меня Васька Антонов натаскивал, я несколько украл, каюсь: на десять копеек покупали пару, а два-три еще в карманы совали. Возможно, женщины столовские видели это, но закрывали глаза, жалея нас, «инкубаторских», голодных.
Разные в классе были ребята. Были и одаренные. Вот Толик Красильников из Великого Устюга почти не занимался, но контрольные по физике и математике за десять минут решал, а потом нам помогал. Все мастерил что-то, красивые перстни напильником вытачивал из бильярдных шаров, наушники делал в коробках из-под гуталина – магнит, обмотка из медного провода, мембрана. Мы радио слушали, закинув из форточки на уличные провода один выход, а другой, землю, к батарее прицепив. Но психованным был, учителям грубил, и в седьмом классе его в колонию упекли. Яшка Коротаев из Тарноги ночами книжки у окна под уличным фонарем читал. Музыканты были. Был и свой вечный второгодник, Коля Некипелов, на задней парте сидел. Мы учились в пятом, а он должен был быть уже в восьмом. Такой мужик! Голос уж сломался, но добродушный, никого не обижал. Учитель пения ему говорит: ну, «недокипяченный», иди, пой. Коля только лыбится, а мы ржем. Он редко в классе появлялся: кочегарам помогал уголь таскать, они его подкармливали.