В седьмой класс к нам из детской колонии поступил Толик Федосеев, отец его привез. Такой небольшого роста паренек, и не качок, а дрался как в кино. Жил независимо. Никого не трогал, справедливый был. Блатные старшеклассники Япончик, Макака, Боцман, Баланда его однажды в коридоре возле туалета поучить смирению решили. Рожи у них после этого неделю светились, у Макаки два ребра было сломано, у Боцмана нога не гнулась, а у Толи – ни царапины! Его даже тотемская шпана боялась, черным дьяволом звали, он в черной кожаной куртке ходил. На поговорку «дают – бери, а бьют – беги» он говорил: не побегу. Смелый был парень. Потом его отец забрал. Интересно, как сложилась его судьба?
Зимой в спальнях было холодно, вечно пьяные кочегары топили не очень и плюс высокие потолки и большие окна – это был старый купеческий дом, да и зимы здесь морозные. Спали под двумя байковыми одеялами и простыней вместо пододеяльника. С простыней теплее, хотя она и тонкая, но воздушная прослойка сохраняет тепло, греет (так нас учили воспитатели, и это действительно так). А вот в Вожбальском интернате, где пришлось поучиться брату Саше, зимой спали в одежде под тюфяками, все вместе, так теплее (наверно потому, что простыней у них не было). Сдвигали кровати и освободившимися тюфяками укрывались, а на полу делали ледяной каток, чтобы быстрее добираться до своего места.
Раз в полтора месяца каждый класс, начиная с пятого, дежурил неделю по столовой. Там приходилось делать все: от самой приятной работы – хлеборезом – до мытья посуды. Очень много посуды. Меня часто ставили хлеборезом: я умел ровно половинить буханку, а потом каждую половину разделить на восемь равных кусков. Вася Климов с клинообразной, вечно стриженной головой (мы все там часто ходили стриженными наголо, чтоб вши не заводились) под общее восхищение колол об свою макушку крупную картошку – пополам! А парикмахеры обычно появлялись неожиданно, и всегда на вечерней подготовке, чтоб никто не сбежал. Дверь запиралась, и, пока карнали первого несчастного, мы судорожно чесали головы гребнями, выхватывая их друг у друга, чтоб доказать, что у нас вшей нету. Но гниды-то все равно оставались. Коля Конев вычесал однажды сто двадцать пять вшей, мы считали, пока его не увели под наши восторженные возгласы. Такой рекорд и слава! Коля остался навеки в нашей памяти, многое уж забылось, а это нет.
По воскресеньям нас строем водили в кинотеатр. Я до сих пор не люблю смотреть кино в кинотеатрах, в темных залах, хотя сам много лет работал киномехаником, в том числе и в том самом кинотеатре. Я не любил то удручающее состояние, когда выходишь на улицу из темного зала, где два часа был в каком-то другом, ярком, захватывающем, нездешнем мире, а этот, реальный, сильно проигрывает киношному. Я и сейчас иногда испытываю нечто похожее: по сравнению с кино мир статичен, малоподвижен. Я сейчас понимаю, что это хорошо. Но хорошо, когда ты свободен, а тогда было только плохо, потому как тянулось долго. Тогда, в школе-интернате.
До интерната мир был лучше кино. Выходя после фильма из деревенского клуба, мы возвращались к жизни счастливой: стоял родительский дом, падал снег или солнце светило, все было хорошо! Паслись овцы, шли коровы, текла река, в реке – рыба, дома ждали родители, бабушка с дедом, в печке – каша, стояла школа с первой учительницей, доброй Галиной Васильевной, за деревней – бор с грибами и ягодами. И уже никогда не вернуться в тот красочный, полный жизни мир детства…
Недавно был в Тотьме, зашел в интернат – там сейчас сельскохозяйственный лицей. Ком к горлу. Батареи под окнами всё те же, мы около них вечерами грелись, паренцу жевали. Напротив кабинета директора – глазам не поверил – так и висит картина «Утро в сосновом бору». Я даже невольно проверил: не там ли моя записка? В конце коридора к столовой все такая же узкая дверь, но новая. Добрый охранник, выслушав про мою здесь учебу когда-то и про коридор этот, сказал, что сейчас в столовую можно зайти с улицы и пообедать недорого. Да только вот есть расхотелось…
Юрий ЛукинПро физику и многое другое…
От слова «косинус» во мне тоска и трепет, как от всего, что не вмещает разум. Из теорем помню лишь про квадрат гипотенузы, да и то благодаря анекдоту про Пифагора. Но физика…
У физики был шанс стать одним из любимейших моих школьных предметов, когда я впервые увидел Его.
Какой размашистой энергичной походной Он вошел в наш класс Кушвинской средней школы № 3, что в Свердловской области, с какими интонациями гулкого бархатистого голоса объявил физику важнейшей из наук!
Каждый Его урок был потрясающим спектаклем, где все крутилось, вертелось и даже закручивалось вокруг Него – худощавого и нескладного двадцатидвухлетнего выпускника Нижнетагильского пединститута, с горящим взором подвижника и сеятеля Доброго и Вечного на ниве народного просвещения!
Он неизменно начинал с фразы: «На все, что происходит в жизни, физика задает вопрос: “А почему?!” При этом дугой оттопыривал указательный палец, подносил его к правой щеке и, вывернув руку кругообразным движением, с силой втыкал в ближайшую горизонтальную поверхность – чаще всего в столешницу второй парты среднего ряда, отчего Ленька Большаков сперва вздрагивал, а потом целый месяц таскал с собой стыренную у младшеклассников чернильницу-непроливашку, и – что самое удивительное! – сумел-таки однажды подловить физика. Физик, кстати, на наш взгляд, повел себя не совсем адекватно: всего лишь удивился, обнаружив на пальце нечто, вернул чернильницу Леньке и протер палец носовым платком, не переставая интригующим, как у Пуаро Агаты Кристи, голосом рассказывать историю про буравчик.
После первой четверти он уволился по собственному желанию. Естественно, обстоятельства, мотивирующие это желание, мне неизвестны, но подозреваю, что таковое было прямым следствием фатальной ошибки: представляясь традиционным «Здравствуйте, дети! Я ваш новый учитель физики, а зовут меня…», помимо имени-отчества, он назвал свою фамилию: Вовкотруб. Имя-отчество из моей памяти стерлись, а то, как эта фамилия пишется, я узнал много позже. Думаю, некоторые из моих одноклассников по-прежнему воспринимают ее только по звучанию.
В 1973–1974 учебном году, когда некоторым еще казалось, что распад «Битлз» – чья-то неумная шутка, когда из каждого утюга с хрипами и всхлипами звучали «Дым на воде» и незабвенная «Шизгара», а переписать на магнитофон «Обратную сторону Луны» с пласта почиталось за счастье, когда «Марш рыбаков» Доривала Каимми перепевался пацанами во дворах словами «Погасло солнце, и в песках темно, прошедший день принес печаль, а генералы уже спят давно, и их мечты уносит вдаль», когда Костя Ионов, которого я знаю из прожитых пятидесяти пяти лет пятьдесят три года, играл в школьной группе «Квинта» на фирменной с виду гитаре (сделанной моим соседом по парте Сашкой Татауровым), – в третьей школе девятиклассники вели войну с учителями за право носить длинные волосы и покидали поле боя (временно) лишь из-за предательства коллаборационистов-родителей.
Я держался до последнего.
Обвинения в пресмыкательстве перед загнивающим Западом меня не впечатляли. Проживание в маленьком рабочем городке на Урале, куда ссылали столичных вольнодумцев, иногда провоцирует легкую нотку диссидентства в подростковом нигилизме.
«Тихое доброе слово» педагогов было слишком тихим по сравнению с тогдашними моими комплексами. Был я толстым и некрасивым, поэтому девчонкам хотелось нравиться более чем, а волосы у меня и сейчас пышные и шелковистые.
Родители работали по сменам, даже в детский садик из-за отсутствия мест меня устроить у них не получилось, и с трех лет я был предоставлен сам себе.
Конкретно удалось надавить на меня военруку Михаилу Егоровичу (за глаза – Горынычу) Храмцову: за ним стоял авторитет советской армии и реальная для меня перспектива в скором будущем на два года влиться в ее ряды. Но тройку по военному делу вряд ли можно засчитать его победой, а поскольку троек у меня в аттестате навалом, на Горыныча я почти не обиделся.
Более чем приблизилась к успеху завуч Балабкина, однажды заявившая, будто я своей прической напоминаю ей евнуха. Повторяю: я был тогда толстый и некрасивый, поэтому допускаю, что действительно напоминал. И это меня задело по-настоящему. До зубовного скрежета. До желания бросаться на стенку. До готовности кого-нибудь убить. Например, себя.
Спасла, как ни странно, общегородская допризывная комиссия. Проводили ее в Кушвинском ГПТУ, и это был классный перфоманс времен развитого социализма: штук двести шестнадцатилетних гавриков голыми слоняются по актовому залу от стола к столу, за которыми восседают узкие специалисты в белых халатах… И вот когда я стоял перед пожилым и невеселым хирургом, меня и осенило попросить заверенную его личной печатью справку, согласно которой с репродуктивными органами у меня все в порядке. Дядечка просветлел лицом, не чуждый, как выяснилось, того специфического юмора, который отличает медицинских работников от нормальных людей, справку мне выдал с легкостью и, я бы даже сказал, с радостью.
В день, когда справка была предъявлена по назначению, наша классная вошла в кабинет, сгибаясь пополам от смеха, и выгнала меня с урока. Под предлогом, что мое присутствие мешает ей сосредоточиться и абстрагироваться от пережитого в учительской, где Ирина Николаевна Балабкина долго и весьма нелестно выражалась в мой адрес, пока ей кто-то не посоветовал ни в коем случае не озвучивать столь сильных выражений в моем присутствии во избежание еще одной справки, согласно которой все, обо мне в сердцах завучем сказанное, мягко говоря, не будет соответствовать действительности.
В конце апреля, когда озабоченные моральным обликом советских школьников товарищи перестали обращать внимание на мои роскошные локоны, а я решил, что себе уже все доказал, я подстригся.
Есть мнение, что пионерская организация и комсомол были хорошей школой менеджмента и именно поэтому бывшие комсомольские активисты оказались неплохими бизнесменами. Признавая правомерность такой оценки, все-таки рискну предположить, что школой менеджмента комсомол был не ахти, судя по состоянию современной российской действительности, на фоне которой преуспевают отдельные господа из бывших комсомольских товарищей. Это во-первых.