но меня и за тройки ругали, и четверку считали не вполне подходящей отметкой. Чуть что: «Твой отец окончил школу с золотой медалью, а мать с серебряной, а у тебя никакого прилежания!» Но это мама. А папа, похоже, совсем не интересовался моей учебой. Или интересовался, но так, что я об этом не знала. Он был в курсе того, что у нас происходило, и писал по разным поводам небольшие стихи. Я, к сожалению, помню немногие. Записывала их в тетрадку, а потом, когда однажды принесла ее в школу показать подруге, один одноклассник вытащил ее у меня из портфеля, начал читать вслух, а когда я попыталась отобрать, просто порвал на кусочки. Переписывать ее заново я не стала, думала, и так помню. А теперь уже и не восстановить.
В шестом классе мне стали выписывать «Пионер», и мои мысли начали обретать формулировки. Я, как бы сказали теперь, фанатела по повестям Крапивина. Мне казалось: вот где-то там, в Свердловске, совсем другая жизнь. Там пионерские сборы – не копия классного часа, там понимают, что общественная работа – она потому так и называется, что делается для общества, а не для отчета. А друзья – это те, с кем делаешь общее дело.
И, конечно, я нарвалась. Однажды в ответ на упреки, что мои действия вредят коллективу, я заявила, что никакого коллектива у нас нет, а есть сборище мальчиков и девочек. Фактически я процитировала «Колыбельную для брата», но этого никто не заметил. Мне объявили бойкот. А в конце недели пропесочили меня на пионерском сборе за то, что я же его и нарушила, когда помогла подруге выполнить домашнее задание. Какая в этом была логика, мне непонятно до сих пор. Но, несмотря ни на что, несчастный «учебный сектор» с меня не снимали аж до восьмого класса.
Мне оставалось тихо завидовать параллельному классу, у которого классным руководителем была пожилая математичка: она не предъявляла ко мне никаких претензий, но посоветовала моим родителям выписать мне «Квант», а в восьмом классе я начала ездить в МГУ в вечернюю математическую школу.
Смена классного руководителя в седьмом классе ничуть не помогла мне во взаимоотношениях с одноклассниками – я так и оставалась фактически вне класса. Мне еще раз объявляли бойкот. Несколько раз я демонстративно прогуливала уроки после очередного конфликта. При этом, как ни странно, воображала себя сильной личностью. К восьмому классу у меня уже было несколько подружек.
В восьмом классе произошла одна дикая, с моей точки зрения, история. Дело все в том, что нас в классе было очень много – больше сорока. Видимо, и в параллельных тоже – и тогда не было практики делить большие классы. И вот однажды среди учебного года прислали еще одну новенькую. В отличие от тех, кто появился 1–2 сентября, эту встретили не просто плохо, а очень плохо – возгласами: «Ну вот, еще одна», – и намеренным игнорированием. Она как-то сжалась и даже не делала попыток общаться. И я не подошла. Не потому, что чего-то боялась – я к тому времени не боялась ничего. Просто каждый раз находились другие дела: дописать самостоятельную, доделать уроки, просто идти в столовую или другой кабинет… И через несколько дней она исчезла. Сначала сказали – заболела, а потом мы узнали, что ее отдали в другую школу, в колхоз, так как в городке была только одна наша школа. Я потом очень долго винила себя за то, что она ушла.
С середины седьмого класса отличников начали принимать в комсомол. Обо мне речь не шла: я-то практически отличница, но вот с общественной точки зрения… Во всяком случае, когда я поинтересовалась рекомендацией, отказали наотрез. Вспомнили обо мне только в середине восьмого, когда неохваченными оказались совсем уж неуспевающие да еще я. Тогда как-то неприлично стало: человек с всего двумя четверками, одна из которых по физкультуре, даже общественную работу какую-то делает, профориентацией занимается, и как, почему… В срочном порядке приняли. Как оказалось, мне повезло: на собеседовании в элитную столичную школу № 179 вопросом членства в комсомоле интересовались, без него могли и не взять.
А вопрос, оставаться ли в своей школе после восьмого класса, для меня вообще не стоял – я была готова уйти даже в ПТУ. Но тут – взяли в Москву, чего никто, кажется, не ожидал. Выпускного вечера после восьмого класса не было. Моя мама предложила отпраздновать это событие мне с подругами, но каким-то образом об этом узнал практически весь класс, хотя большинство из них никогда не бывало у нас в гостях. Все пришли и стали веселиться, напрочь забыв, что делают это у классной «белой вороны», которую так долго бойкотировали.
Ни на один вечер встречи выпускников этого класса меня не приглашали под предлогом «Ой, а мы не знали, где тебя искать», хотя я до сих пор прописана в городке, а он не так уж сильно разросся со времен моего детства.
Может, никак не могут смириться с тем, что мне на это наплевать?!
Елена КурдюмоваКомсомол и я
Вначале небольшое уточнение по времени и пространству: я училась в средней школе (без номера, иногда писали № 1) поселка Великий Бурлук Харьковской области в 1977–1987 гг., время событий рассказа – 1983–1986 гг.
1
По дороге в школу мы, трое друзей, обычно встречались на углу: со стороны рабочих домиков колхоза имени Димитрова подходили Олег с Аленой, а я – с улицы Чкалова. Дальнейшие полчаса пути до школы мы преодолевали вместе. Я и Алена были подружками и ровесницами, Олег – на год старше нас. Он нравился мне, и это было моей тайной. Алена в нашей небольшой компании всегда являлась центром внимания: маленькая и ладненькая, очень красивая, юморная, она никогда не лезла за словом в карман, а поэтому скучать рядом с ней не приходилось. Я в ее присутствии всегда оставалась в тени и в основном больше молчала.
В тот день Олег появился на месте нашей встречи сам. Он сказал, что Алена с мамой срочно уехали к родственникам: там заболела бабушка.
Оставшись впервые с Олегом один на один, я вдруг поняла, что нам сейчас будет совершенно не о чем говорить, и очень растерялась, ведь главным связующим звеном между нами была Алена. Некоторое время мы помолчали. Потом Олег взял инициативу на себя, беседа завязалась и вошла в обычное русло. Сначала говорили о школе и об уроках, остановились на литературе, он сообщил мне, что любит Есенина и не любит Маяковского, потом читал мне Есенина, потом читал свои стихи…
Когда уже почти дошли до школы, Олег вдруг сказал:
– Мне через неделю исполняется четырнадцать. Надо вступать в комсомол. А так не хочется!
– Ты что? – удивилась я. – Как можно не хотеть в комсомол?
– Я про то, – ответил Олег, – что мне дадут какое-нибудь общественное поручение. И надо будет тянуть эту нагрузку! Ведь комсомольцу стыдно не выполнять поручение!
Как в воду глядел мой товарищ. Примерно через полмесяца он стал комсомольцем. А еще через пару месяцев его, скромного, ничем не выделяющегося хорошиста, вдруг выбрали комсоргом школы. Как это произошло – для меня осталось загадкой. Теперь в подчинении у восьмиклассника Олега находилось около двухсот пятидесяти комсомольцев нашей школы – ученики восьмых-десятых классов. Он оказался на виду, и многие интересные девочки обратили на него внимание. А я вдруг решила, что мне совсем не светит быть рядом с ним…
2
Прошел год. Было 20 сентября – день моего рождения. У нас в школе в комсомол принимали двадцатого числа каждого месяца. Мне не терпелось попасть туда, поэтому я написала заявление заранее, чтобы стать комсомолкой прямо в день своего четырнадцатилетия.
Комиссию по приему возглавлял Олег, а в саму комиссию входили члены школьного комитета комсомола. За порядком следила вожатая, но, так как наши комитетчики были ребятами серьезными, она там просто отдыхала. После школьного этапа, примерно через неделю, нас водили в райком и там уже принимали окончательно. Задачей школьного комитета комсомола было подготовить кандидатов, а именно: заставить выучить все то, что полагалось знать настоящему комсомольцу.
Для поступления в комсомол прежде всего требовалась серьезная теоретическая подготовка. Перво-наперво учили комсомольский устав. Вообще само поступление напоминало мини-экзамен по истории КПСС и истории комсомола. На вопрос «Для чего ты поступаешь в комсомол?» полагалось отвечать: «Чтобы быть в рядах передовой советской молодежи!» Этот ответ звучал как клич, как призыв, как заклинание, как пароль к будущей комсомольской жизни. А главное – мы свято верили в эти слова.
В школе я была отличницей, у меня была хорошая память. Выучить устав и историю для меня не составляло труда. Но вот материалы пленумов… Так до сих пор и не поняла, как их можно запомнить.
В день рождения родители подарили мне наручные часы минского завода «Луч» – самые красивые часы в Советском Союзе. Они были маленькие, изящные, золотистые – мечта любого! Но в нашей школе запрещали носить часы до четырнадцати лет – считалось, что это предмет роскоши, и, кроме того, отвлекает детей от учебы. Поэтому мои законопослушные родители позволили себе купить такой подарок дочери только в день моего четырнадцатилетия.
Итак, я стояла перед комиссией. Часики приятно и непривычно оттягивали мне левую руку, я была вся во внимании, готова ответить на любые вопросы. Сначала все шло замечательно. Для порядка у меня спросили имя и фамилию, хотя все сидящие хорошо меня знали. Потом спросили дату рождения. «Так ты у нас сегодня именинница! – сказал Олег. – Ну тогда с днем рождения!»
А дальше последовали вопросы и ответы. Сначала я отвечала блестяще, потом раза три «сыпанулась» на пленумах. Меня приняли с условием, что перед приемом в райкоме пленумы я должна еще подучить. В перерыве Олег подошел ко мне. «Ты что так плохо подготовилась? – возмутился он. – Не вздумай меня опозорить в райкоме!»
Вопреки нашим опасениям, в райкоме все прошло гораздо проще. Первое, о чем меня спросили: «Как ты учишься?» Я ответила, что на отлично. «Отличница?! – переспросил секретарь райкома. – А чем летом занималась?» Я ответила, что работала в колхозе в огородной бригаде по уборке овощей. «Я предлагаю принять!» – сказал секретарь, и все проголосовали единогласно. Впрочем, как еще могли проголосовать в то время?
Через некоторое время, довольно быстро, я тоже стала членом школьного комитета комсомола, где выполняла обязанности секретаря: писала протоколы заседаний комитета и школьных комсомольских собраний. Попросту говоря, я стала личным секретарем у Олега.
3
Близился день рождения комсомола. Мы готовили праздничный концерт. К мероприятию подходили ответственно и серьезно.
Несколькими годами ранее в нашей школе был замечательный хор. Его организовал новый учитель музыки Николай Викторович Мозговский. Он начинал с того, что записывал учеников четвертых-седьмых классов на хор практически принудительно. Но надо сказать, что, попав туда однажды, дети ходили на хор с большим удовольствием.
Мы были обычными учениками без специального музыкального образования, но тем не менее пели на два голоса. Хор занимал на областных смотрах города Харькова на ниже третьего места среди всех районных и городских хоров. Наши выступления были сделаны профессионально и всегда занимали основную часть всех школьных и районных праздничных мероприятий.
Но в последнее время Николай Викторович начал очень усиленно заниматься своей карьерой, и это пошло не на пользу нашему хору. Во-первых, Мозговский решил, что учителем музыки, скорее всего многого не добьешься, и поступил на исторический факультет, чтобы получить второе высшее образование. Во-вторых, он вступил в партию и стал парторгом школы. С этого момента наш хор попросту прекратил свое существование.
Шел концерт. Каждый класс приготовил свои художественные номера, основой которых все равно были те песни, что мы когда-то выучили на хоре.
В середине концерта в актовый зал завалила группа подростков хулиганского вида. Они уселись на последнем ряду и стали вести себя развязно: громко разговаривали, бросали в адрес выступавших непристойные реплики. Несколько раз им делали замечания. Дважды прерывали концерт, чтобы призвать их к дисциплине. Потом хулиганов попросили уйти. Они на время замолчали, но вскоре снова принялись за свое.
После того как пропели последнюю песню, на сцену поднялся Николай Викторович Мозговский. На правах парторга он заявил, что концерт был практически сорван, и поэтому все комсомольцы нашей школы лишаются праздничной дискотеки. Я думала, что все сейчас обиженно и обреченно разойдутся: в наше время учителей было принято слушаться. Но не тут-то было: на сцену к парторгу вышел наш комсорг Олег и заявил, что мы, добропорядочные комсомольцы, концерт не срывали, осуждаем поведение этих хулиганов и не собираемся разделять наказание, предназначенное им. Николай Викторович ответил, что если комсомольцы, считающие себя добропорядочными, допустили подобное поведение в своих рядах, то должны быть лишены дискотеки в обязательном порядке. Страсти накалялись. На сцену поднялся директор школы Николай Алексеевич Корякин.
Наш директор запомнился мне прежде всего своей золотозубой и при этом ленинской улыбкой. Никогда не помню, чтобы он ругался или повышал на кого-то из учеников голос. Этим занимались завучи. Вообще у наших завучей был имидж церберов: всегда свирепый вид, взгляд исподлобья и ужасно злые глаза. Когда они подходили к нам, то у нас тут же невольно, холодком по спине, пробегало чувство, что мы в чем-то провинились. Улыбка директора, напротив, всегда внушала доброжелательность, была вывеской нашей школы, а самого директора мы видели в основном только на общих праздниках. Как он работал с подчиненными педагогами, мне неведомо, но в нашей большой школе на полторы тысячи детей всегда был порядок.
Директор сказал: «Ребята, раз уж мы с вами здесь собрались вот так подискутировать, то давайте проведем внеочередное комсомольское собрание. Пусть каждый, кто хочет, выйдет и выскажет свое мнение». Собрание так собрание: я быстренько достала блокнот и ручку и приготовилась стенографировать.
Наши комсомольцы выходили один за другим. Каждый говорил примерно одно и то же: что все мы ждали этот день, что с удовольствием трудились и готовили концерт, что мы заслужили эту дискотеку, и было бы несправедливо в день рождения комсомола лишать нас праздника… Николай Викторович Мозговский стоял на своем, говоря, что дискотеки быть не должно. А Николай Алексеевич, с одной стороны, совсем не хотел наказывать нас за то, в чем мы были не виноваты, а с другой стороны, пытался вырулить перегиб Николая Викторовича, не уронив при этом его достоинства перед лицом учеников. Но тот не знал меры. В конце концов Мозговский за явил: «Перед вами здесь стоят директор и “выше”, а вы так себя ведете!» На что Олег ему ответил: «Вы считаете, что вы выше директора? Да если хотите знать, то, что сейчас говорит нам Николай Алексеевич, верно и справедливо, а то, что говорите вы, нам вообще до лампочки!»
Сообразив, что ему все равно придется капитулировать, Николай Викторович решил сдаться малыми потерями. Он закончил словами: «Что ж, пусть тот, кто считает себя настоящим комсомольцем, перед лицом своей комсомольской совести откажется от дискотеки, а все остальные могут туда идти, и пусть им будет стыдно!» – и с этими словами ушел со сцены.
Писать протоколы – очень нудная работа. А я была человеком творческим. Очень часто, чтобы не умереть со скуки от нудной формы и регламента, я писала протоколы в виде интересных диалогов, которые у нас порою случались на комсомольских собраниях.
Никто не ругал меня за такие протоколы, я подозреваю, что их вообще никто никогда не читал. В протоколе этого собрания я описала все, что говорил каждый, со всеми их репликами, даже самыми резкими. Это было целое литературное произведение; жалко, что я не сохранила его для себя.
Мне не нравились наши школьные дискотеки. Музыка там гремела очень громко, а я не люблю, когда много грохота. Но все равно ходила туда, ведь дискотеки любили мои товарищи, а мне хотелось быть рядом с ними. В тот день мы плясали с огромным удовольствием и с чувством победы, воплощая в танце всю страсть своей детской наивной души. После дискотеки шли домой в том же составе: я, Олег и Алена. Нас обогнали Мозговский и моя классная руководительница и так и шли почти всю дорогу в десяти метрах впереди нас. Людмила Николаевна что-то страстно пыталась доказать Николаю Викторовичу, очень темпераментно жестикулируя при этом. А Мозговский все время крутил головой и не соглашался с ней.
«Когда он был простым учителем музыки, то был моим любимым учителем. А теперь я даже не знаю», – сказала Алена, смотря ему вслед…