Моей любимой учительницей была, конечно, Ирина Григорьевна. Я любила писать сочинения на такие непростые и разнообразные темы, которые она придумывала для нас каждую неделю. Она читала лучшие сочинения или отрывки из них в классе. Прикольно было, когда несколько сочинений, прочитанных ею, оказывались написанными мной, потому что мальчишки ленились писать сами, обещали мне, например, переписать решенные задачи по математике, а я с удовольствием писала сочинения, естественно, сохраняя особенности стиля и лексики ученика, для которого писала. Соглашения наши хранились в тайне, знал эту тайну узкий круг, никто не забавлялся, никто не выдавал. У нас в классе вообще было не принято выдавать своих, за это учителя нас особенно уважали, и даже директор Леонид Исидорович. Неважно, был ли серьезный повод для расспросов и расследований, или нет.
В школе тогда еще вовсю сохранялась советская пионерско-комсомольская атрибутика, утренние линейки с подниманием красного знамени и отданием рапортов и т. д. Конечно, уже во многом способные критически мыслить восьмиклассники не могли не заметить комического эффекта, когда завуч Леонид Мартынович, высокий, черноволосый, с орлиным носом, печатая шаг, резко поворачивая под прямым углом, шел отдавать рапорт директору о построении школьной пионерской дружины на утреннюю линейку. Тут кто-то голосом бабы-яги в торжественной тишине и гнусавил из задних рядов: «Ох ты, гой-еси, добрый молодец!» – понятно, что в восьмых классах тогда проходили былины. Все хихикали, торжественность улетучивалась. Директор потом пытал меня: ты же знаешь, кто это сказал… Но со вздохом сам же и замечал: знаешь, но не скажешь.
Были, конечно, и более серьезные случаи для разговоров с директором. Мы залили каток на нашем маленьком стадионе возле школы. На следующий день предполагали кататься на коньках. Последние сдвоенные часы были уроки английского языка, которые следовало провести в кабинете иностранных языков – была тогда такая «кабинетная» система. Английский преподавала очень миловидная молодая блондинка Людмила Ивановна, мама мальчиков-близняшек, которые потом снимались в главной роли в фильме «Приключения Электроника». Зимой темнеет рано, все мысли у нас в тот день были о катке, и мы придумали! Кабинет закрыт на ключ, а ключа нигде нет! Учительница предложила пойти поискать завхоза и взять ключ у него. Весь класс бешеным табуном ринулся искать завхоза, сбивая ведра с мыльной водой у уборщиц, которые уже мыли лестницы, и падая в лужи… Кто-то нам сказал, что завхоз в подвале, в живом уголке. Мы помчались в подвал, где находилось бомбоубежище и проходили занятия по ГО – гражданской обороне, с надеванием противогазов по команде «Угрожаемое положение». По длинному узкому коридору подвала мы пошли уже потише, услышав, как завхоз, пожилой мужчина, кормит зверей и птичек – а там были ежики, кролики, белки, канарейки и даже полярная сова – и при этом что-то напевает себе под нос. Из приоткрытой двери доносился «звериный» запашок…
И тут меня осенило. «Т-сс!» – сказала я классу, тихо прикрыла дверь и, взяв стоящую в углу лопату, воткнула черенок в ручку двери. Мы на цыпочках ушли из подвала, чтобы сообщить учительнице, что завхоза нет, ключей нет! Она, конечно, крайне недовольная всей этой историей, вынуждена была сказать: ну что ж, идите домой. И мы понеслись за коньками…
На физкультуре я не блистала успехами, болтаясь, как сарделька, на канате или, как рыхлый кочан капусты, с трудом перекатываясь через незабвенного «козла», но на лыжах и особенно на коньках могла выглядеть более достойно, поэтому я так стремилась продемонстрировать свои новые «норвежки». Разве могли мы в этом конькобежном угаре вспомнить про завхоза, запертого в подвале, в вонючей комнатке со зверюшками и птичками? Никому из нас это даже жестокостью не казалось, не доходило, что на самом деле это жестокость и есть. Но тогда мы, узнав, что сторож освободил охрипшего завхоза только под утро, даже смеялись… Тяжелым был разговор с директором, но «зачинщиков» никто не выдал, твердо стояли на том, что были все вместе, кроме двоих, упавших в мыльные лужи на лестнице, которые так промокли, что их уже не отпустили из дома на каток. На следующий день после уроков стояли в классе два часа. За многими приходили родители, с удивлением узнававшие о подвигах своих чадушек.
Развлечение оказалось очень запоминающимся…
Наталия Смородинская«To be or not to be»
Почти все шестидесятые годы я проучилась в московской школе № 17 – специальной, «с преподаванием ряда предметов на английском языке». Как и другим московским спецшкольникам, нам приходилось зубрить на английском историю, географию и даже физику, что оказалось, надо признать, не самым удачным экспериментом. А уроки английской и американской литературы, введенные с восьмого класса, захватили нас с головой.
Новый предмет стал нашим интеллектуальным прорывом. Вела его Нина Самойловна Головкова (в те годы Шпекторова) – жена Г. Головкова, автора «Канцелярии тайной мглы» и других чудесных книжек по истории России. Несмотря на свою молодость, она сразу стала для нас непререкаемым авторитетом. На ее уроках надо было «соответствовать»: планка обсуждений и требований была поднята, наверное, до уровня филфака. Но эти серьезные знания она преподносила нам просто и талантливо. По доморощенным учебным пособиям, сделанным на печатной машинке, мы увлеченно ринулись в мир Диккенса, Байрона, Голсуорси, разбирали и заучивали тексты Шекспира, Шелли, Байрона.
Например, от нас требовалось проанализировать разницу между двумя переводами монолога Гамлета – вариантами Лозинского и Пастернака. И мы, как верно подметил мой одноклассник Вадик Махонин, ее каким-то нюхом улавливали и уже без помощи преподавателя определяли, что Лозинский суховат, но ближе к тексту, а Пастернак этим текстом живет. «Где нам было знать, – признается Вадик, – что в пятидесятые годы Пастернак был опальным поэтом, изгнанным из Союза писателей, а Лозинский – придворным советским переводчиком, удостоенным госпремий и орденов?»
Настоящей гордостью школы стал английский театр. В других школах тоже шли спектакли, но ставить трагедии Шекспира на староанглийском – на это отважилась только Нина Самойловна! Благодаря ее энтузиазму постановка английской классики вошла у нас в систему: играли в оригинале не только Шекспира, но и разные пьесы О. Уайльда. Это позволяло проникнуть в истоки английской культуры, понять ее глубинный смысл, почувствовать очарование.
Получить роль в спектакле было мечтой каждого старшеклассника. И вот, о счастье, – в неполные пятнадцать мне неожиданно доверили сыграть Корделию – третью и самую преданную дочь короля Лира. Повезло, что это была именно чистосердечная Корделия (от английского cordial): ни Регану, ни Гонерилью я бы играть не хотела, ведь они были «лживыми тварями».
Для роли Корделии требовалось однотонное серое платье. Такого у меня дома не нашлось. Зато у соседки по коммуналке нашлось длинное темно-синее. Для полноты картины мне пришлось по локоть отрезать его рукава: режиссер (какой-то молодой профессионал, привлеченный по дружбе Ниной Самойловной) сказал, что в сцене, когда Лир делит наследство, у Корделии должны быть обнаженные руки – это подчеркивает искренность ее чувств. Ведь на вопрос Лира о том, что же поведает о своей любви к отцу его третья дочь – «последняя, но не меньшая». Корделия скромно молвит: “Nothing, Sir” – «Ничего, сэр». Это резко контрастирует с велеречивыми признаниями в любви к отцу ее старших сестер. Поэтому у Реганы и Гонерильи на руках были всякие украшения, да и разодеты они были в пух и прах.
Лир в роскошной мантии сильно возмутился ответом Корделии: “NOTHING will come of ‘nothing’!” – «Ничего и будет ничего!» (ну, как-то так) вкрадчиво, но звучно произнес Аркаша Шатов, мальчик из старшего класса. И я – по замыслу режиссера – забивалась с перепугу в дальний правый угол сцены. Хотя – по замыслу Шекспира – должна твердо стоять на своем: ничего – потому что истинная любовь не требует громких слов.
До второй части пьесы мы так и не дошли. Но и первой хватило для сильных впечатлений, особенно о яркой игре Аркаши. Он открывал и весь спектакль: «King Lear!» (торжественно)… Пауза. И уже тише, с мягким английским придыханием: «Part one». И все! В зале воцарилась мертвая тишина, магия началась…
Через много лет я узнала, что у «нашего» Лира случился такой поворот в судьбе в сторону духовного служения!.. В девяностые годы под его патронатом находились Пироговская клиника и все «градские» больницы на Ленинском проспекте. Однажды посол Британии, посетивший Первую градскую, услышал, как Аркадий читает тяжелым пациентам монолог Гамлета на языке Шекспира. Посол был настолько впечатлен, что подарил больнице несколько десятков английских инвалидных колясок – беспрецедентный случай в истории советских клиник. А в двухтысячные годы Аркадий, постриженный под малую схиму, был уже большой величиной в РПЦ – епископом Смоленским и Вяземским Пантелеймоном.
А как проникновенно играли девятиклассники в «Гамлете»: ни в каких «взрослых» постановках пьесы я потом никогда не видела такой искренности. Гамлета играл Юра Белостоцкий – стройный, эмоциональный, притягательный, настоящий принц! На фоне его благородного силуэта появившийся на киноэкранах Смоктуновский казался мне кикиморой, да и говорил он на русском. Над сценой гибели Гамлета рыдала половина школьного зала: да что там мы, дети, – даже солидные иностранные дяди, пару раз заезжавшие к нам в школу посмотреть и присмотреться, тайно сглатывали слезу. Не менее убедителен был Лаэрт в исполнении Алеши Крылова, в дальнейшем – блестящего синхрониста. Рассказывают, что однажды, тренируясь в фехтовании (а шпаги в спектакле были настоящие), они с Юрой слишком вошли в роль и угодили в милицию по статье «хулиганство».
Театральный проект Нины Самойловны быстро развивался, ребята играли на сцене Дворца пионеров, других московских площадках, их приглашали на телевидение. Но высокие идеалы Шекспира, вошедшие в юные сердца и головы, его нетленные вопросы-вызовы о чести, предательстве, свободе, нравственном выборе оказались в конечном итоге несовместимыми с двойными моральными стандартами советского общества. Иного и быть не могло!