— Побывал у немцев — оттого-с. Вы изволили прочесть мою рукопись?
— Прочел.
— И?..
— И сдал в набор.
— В набор?!
Бывают в жизни каждого из нас минуты беспредельной, безумной радости, искупающие целые годы горьких испытаний, разочарований. В первое мгновение Гоголь словно даже не понял, не смел понять, что значит „в набор“; в следующее — он готов был кинуться на шею к благодетелю-редактору. Но тот окатил его уже ведром холодной воды, перейдя в небрежно-деловой тон:
— Корректуру я вам не посылаю, потому что, сказать не в обиду, — правописание у вас довольно-своеобразное.
— За правописание свое я не стою… — смущенно пробормотал Гоголь. — Но как вы нашли слог мой, идею рассказа?
— В слоге вашем есть также кое-какие недочеты, а что до идеи, то какая, помилуйте, идея в этакой народной небылице? То ли дело новейший роман Рафаила Зотова — „Таинственный монах“! Читали, конечно?
— Читать-то читал; но, признаться…
— Как! Он вам не нравится?
— Не очень, во всяком случае, гораздо менее нового романа господина Загоскина.
— „Юрия Милославского“? Гм… Вообще-то им многие зачитываются. Жуковский за ним целую ночь глаз не сомкнул. Пушкин поздравил автора восторженным письмом. Но „Таинственному монаху“ я лично все-таки отдаю предпочтение: он будет читаться еще тогда, когда о Загоскине, а тем паче о вас не будет уже и помину. Ну, да не всякому же быть большим талантом; спасибо, коли Господь наградил и маленьким дарованьицем. Пишите, пишите, молодой человек; мы вас не оставим! Главное же — не гонитесь за гонораром. Пишите не ради денег, а ради славы. Для поощрения вы будете получать бесплатно журнал. Вот вам сейчас январская книжка, вот и на дальнейший билетик к Оленину: можете сами заходить в магазин.
„Не гонитесь за гонораром“! Завернул заковыку! Ну как тут самому начать о гонораре? А вдруг не сойдемся в цене, и вынет он рукопись из набора: „Получите обратно“. Когда напечатает, ну, тогда будет еще время сторговаться.
— Покорнейше благодарю вас, — сказал Гоголь, принимая книжку и абонементный билет. — Весь рассказ, значит, будет напечатан в февральской книжке?
— Нет, я его разделил на два приема: хорошего помаленьку!
— А могу я рассчитывать также на несколько оттисков?
— Извольте, так и быть. Даю я их одним постоянным сотрудника, но как начинающему-то писателю не похвалиться перед друзьями своей первой ласточкой?
Свиньин покровительственно потрепал нового сотрудника по плечу.
— А фамилию вашу выставить полностью или одни только инициалы?
— Не знаю, право… Может быть, лучше без всякой подписи?
— Пожалуй, еще лучше. Одна ласточка не делает весны. Неравно обрежут крылья…
… - Что с тобою сталось, Николай Васильевич? — спросил Прокопович полчаса спустя входящего к нему в комнату приятеля. — Сияешь как месяц, выступаешь как балетмейстер…
— Да я готов теперь такие па отвертывать, — был ответ, — каких ни один балетмейстер и во сне не отвертывал!
— Не пожаловали ли тебе Святополка?
— Подымай выше!
— Еще выше? Уж не Льва ли и Солнца?
Вместо дальнейшего ответа Гоголь положил на стол перед приятелем бережно, как святыню, полученную сейчас от редактора новенькую книжку „Отечественных Записок“. Прокопович с недоумением взглянул на книжку, потом на Гоголя.
— Ты подписался?
— Нет, получил бесплатно и впредь буду получать.
— За какие заслуги?
— А ты все не догадываешься? Прокопович вскочил со стула.
— Неужели как сотрудник журнала?
— Похоже на то.
— Ну, поздравляю, голубчик, поздравляю!
И Гоголь очутился в объятиях восторженного друга.
— Нет, каков гусь, а? — говорил тот. — Хоть бы словечком заикнулся! Не предрекал ли я тебе еще в Нежине, что из тебя выйдет поэт?
— В данном случае я заявил себя не поэтом, а прозаиком-беллетристом.
— Ого! Это еще солидней, почтенней. Любопытно прочесть…
И, схватив журнал, Прокопович стал быстро его пролистывать.
— И не ищи, — остановил его Гоголь, — рассказ мой станет печататься с февральской книжки.
— А много ли ты взял за него?
— О гонораре у нас пока еще не было речи.
— Ну, так! Смотри, не продешеви! Но расскажи-ка теперь, расскажи, дружище, как было дело…
Глава одиннадцатая«БИСАВРЮК»
Начиная с 1 февраля, Гоголь чуть не каждый день наведывался из департамента в магазин Слёнина: не вышла ли февральская книжка «Отечественных Записок». В ожидании же он написал письмо к матери, где, жалуясь на то, что «жалованья получает сущую безделицу» (с января ему назначили по 30 рублей в месяц) и что «весь доход его состоит в том, что иногда напишет или переведет какую-нибудь статейку для гг. журналистов»[21], умолял доставлять ему по-прежнему «сведения о Малороссии или что-либо подобное».
«Это составляет мой хлеб, — писал он. — Если где-либо услышите какой забавный анекдот между мужиками в нашем селе, или в другом каком, или между помещиками, сделайте милость, описуйте для меня, также нравы, обычаи, поверья. Да расспросите про старину хоть у Анны Матвеевны или Агафьи Матвеевны, какие платья были в их время у сотников, их жен, у тысячников, у них самих, какие материи были известны в их время, и все с подробнейшею подробностью; какие анекдоты и истории случались в их время смешные, забавные, печальные, ужасные. Не пренебрегайте ничем: все имеет для меня цену… Нет ли в наших местах каких записок, веденных предками какой-нибудь старинной фамилии, рукописей стародавних про времена гетманщины и прочего подобного?»
Наконец, уже на седьмой день слёнинский приказчик подал ему желанный номер:
— Сейчас только из переплетной.
И точно, книжка была совсем еще сырая, благоухала не розами и ландышами — эка невидаль! — а свежими типографскими чернилами.
Но, Творец Небесный, что это такое? Название переиначено и вдвое длиннее: «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви».
И почему «Бисаврюк», и не «Басаврюк», как в оригинале? Верно, опечатка. Да нет же, и в тексте везде «Бисаврюк». Прошу покорно! Не спросясь автора, меняет даже имена. Нет ли и других еще поправок?
В кармане у Гоголя оказался перочинный ножик, с помощью его страница за страницей были тотчас разрезаны.
Так ведь и есть! Опять переделка, совсем искажающая смысл! Вот вставка, а вот пропуск… Экая подлая манера! Начинающий автор, так можно у него, значит, вырезывать целые куски мяса, — не закричит: «Караул!». Нет, сударь мой, извините, закричим!
С уликой своей под мышкой оскорбленный автор выбежал из магазина. Остановился он не ранее, как у подъезда своего обидчика, и то лишь потому, что наткнулся тут на его казачка, выскочившего без шапки на улицу.
— Что, барин твой у себя?
— У себя-то у себя, но нынче не воскресенье…
— Все равно. Я должен видеть его сию же минуту. Дверь в переднюю открыта?
— Открыта-с, но без доклада никого не приказано впускать. Обождите меня на лестнице.
— А ты куда?
— В ренсковый погреб за портером для Николая Ивановича.
— Для какого Николая Ивановича?
— Для господина Греча.
— Соиздателя Булгарина по «Северной Пчеле»?
— А это уж нам неизвестно. Так, Бога ради, господин, обождите на площадке. Не то будет мне встрепка!
— Значит, судьба: против судьбы, брат, не пойдешь!
Дверь в квартиру редактора, действительно, оказалась только притворенной. Тоже судьба, видно; доберешься до него без звонка, так поневоле примет. Пускай наговорится сперва с гостем, а там с глазу на глаз…
Оставив плащ в передней, Гоголь на цыпочках пробрался в гостиную. Так как день был не приемный, то хозяин не нашел нужным замкнуться наглухо в своем кабинете, и дверь туда была полуоткрыта, так что к Гоголю в гостиную ясно доносилось оттуда каждое слово.
Подслушивать, собственно говоря, не совсем благовидно; но как же быть-то? Государственных тайн у них, верно, нет; а чуть что, так можно заткнуть уши.
— Дельвиг в первом же номере своей «Литературной Газеты» заявил ведь, что в ней не будет места критической перебранке, — басил Свиньин.
— Человек он, точно, безобидный, ни рыба ни мясо, — проскрипел в ответ незнакомый Гоголю голос, — очевидно Греча. — А все ж таки коли дело коснется его лучшего лицейского друга, то как ему не вступиться? Но нашествие грозит нам еще с другой стороны: Вяземский, такой же приятель Пушкина, но вдвое зубастее, замыслил, слышно, тоже новый журнал — и пойдет перепалка! Ведь Фаддей-то Венедиктович у меня, вы знаете, какой бедовый: швырнут ему в лицо ком грязи, а он назад десять.
— Да, он высоко держит знамя пасквилей. Но вы-то, Николай Иванович, аккуратный, благоразумный немец, отчего за фалды его не попридержите? Сами ведь вы с Пушкиным никогда особенно не враждовали?
— О, нет. Лично я к Александру Сергеевичу решительно ничего не имею, но из-за этой вздорной журнальной перебранки отношения наши стали несколько натянуты. Тут как-то случай свел нас в магазине Белизара[22]. Он издали поклонился мне довольно принужденно. Я же подошел к нему с улыбкой: «Ну на что это похоже, Александр Сергеевич, что мы дуемся друг на друга, точно Борька Федоров с Орестом Сомовым?» Он рассмеялся — вы знаете ведь его славный, задушевный смех: «Очень хорошо!» Это его любимая поговорка. Пожали друг другу руку и приятельски разошлись. Беда вот только, что он терпеть не может моего ляха и при первом же случае продернет его эпиграммой. А то, вы знаете, с каким гонором: сейчас в раж, в бешенство! Мне же потом для компании расхлебывать с ним кашу!
— И то ведь вы еще на днях с ним да с Воейковым, как слышно, отсиживали на гауптвахте?
— Отсиживали, да только врозь: я на дворцовой гауптвахте, Булгарин в новом Адмиралтействе, а Воейков — в старом. Рассадили молодцов, как подгулявших мастеровых, чтобы неравно не вцепились еще в прическу друг другу. Хе-хе-хе! И смех и грех!