ь хоть как-то смахивает на семейную.
Однажды в пятницу он приезжает в Академию за мальчиком, но обнаруживает запертую дверь. После долгих поисков он ловит Дмитрия в музее.
– Где Давид? – требует он, Симон, ответа. – Где все дети? Где Арройо?
– Они уехали купаться, – говорит Дмитрий. – Они вам не сказали? Они уехали на озеро Кальдерон. Это подарок пансионерам – погода-то потеплела. Я бы тоже поехал, но увы, у меня обязанности.
– Когда они вернутся?
– Если с погодой повезет – в воскресенье вечером.
– В воскресенье!
– В воскресенье. Не волнуйтесь. Ваш мальчик прекрасно проведет время.
– Но он не умеет плавать!
– Озеро Кальдерон – самый спокойный водоем на всем белом свете. Никто в нем ни разу не утонул.
Этой новостью он встречает Инес, когда та возвращается домой: мальчик уехал на озеро Кальдерон на пикник, и в эти выходные они его не увидят.
– А где это озеро Кальдерон? – спрашивает она.
– В двух часах езды на север. Со слов Дмитрия, Кальдерон – это учебный опыт, который нельзя упустить. Детей вывозят на лодке со стеклянным дном, чтобы посмотреть на подводную жизнь.
– Дмитрий. Теперь, значит, Дмитрий у нас специалист в образовании.
– Мы можем поехать на озеро Кальдерон прямо с утра, если хочешь. Чтобы убедиться, что все в порядке. Можем повидаться с Давидом и, если ему там не нравится, привезем обратно.
Так они и поступают. Едут на озеро Кальдерон вместе с Боливаром, который дремлет на заднем сиденье. Небо безоблачно, день обещает быть жарким. Они пропускают съезд с трассы; когда подъезжают к маленькому поселению рядом с озером, уже полдень; в деревне всего один постоялый двор и одна лавка, торгующая мороженым, пластиковыми сандалиями, рыбацким снаряжением и наживкой.
– Я ищу место, куда возят школьные группы, – говорит он девушке за стойкой.
– El centro recreativo. Вам дальше по дороге вдоль берега. Примерно километр отсюда.
El centro recreativo – низкое приземистое здание у песчаного пляжа. На пляже развлекается множество людей, мужчин и женщин, взрослых и детей – все нагишом. Ану Магдалену легко различить даже на расстоянии.
– Дмитрий ни о чем таком не говорил – тут нудизм, – говорит он Инес. – Что будем делать?
– Ну, я уж точно раздеваться не собираюсь, – отвечает она.
Инес – миловидная женщина. Ей своего тела стесняться нет причин. Не произносит же вслух она вот чего: «Я не собираюсь раздеваться у тебя на глазах».
– Тогда давай я, – говорит он. Собаку выпускают, она скачет к пляжу, а он забирается на заднее сиденье и там снимает с себя всю одежду.
Внимательно вышагивая по камням, он добирается до песка в тот миг, когда причаливает полная лодка детей. Молодой человек с копной темных как вороново крыло волос держит лодку, пока дети вылезают на берег, плещась в мелкой воде, визжа и смеясь, все голые, Давид – среди них. Мальчик, узнав его, столбенеет.
– Симон! – выкрикивает он и бежит к нему. – Знаешь что, Симон! Мы видели угря, он ел детку-угря, и деткина голова торчала у большого угря изо рта, это так смешно, ты бы видел! И еще рыб, много-много рыб видели. И крабов. Всё. А где Инес?
– Инес ждет в машине. Ей нездоровится, голова болит. Мы приехали узнать, какие у тебя планы. Хочешь поехать с нами домой или останешься?
– Я хочу остаться. А можно Боливар тоже?
– Вряд ли. Боливар к новым местам не привык. Он может уйти и потеряться.
– Он не потеряется. Я за ним присмотрю.
– Ну не знаю. Обсужу с Боливаром и пойму, что он сам хочет.
– Ладно. – Не говоря больше ни слова, мальчик разворачивается и скачет обратно к друзьям.
Мальчику, похоже, не странно, что он, Симон, стоит перед ним голый. И, конечно, среди всех этих нагих людей, молодых и старых, его робость тоже быстро испаряется. Но он сознает, что избегает впрямую смотреть на Ану Магдалену. Почему? Почему именно перед ней он сознает свою наготу? Полового чувства у него к ней нет. Он просто ей не ровня, ни в половом смысле, ни в каком ином. И все же всякий раз, когда он пытается посмотреть на нее впрямую, что-то выстреливает у него из глаз, словно стрела, стальная и безошибочная, что-то, чего он не может допустить.
Он ей не ровня, в этом он не сомневается. Если б у нее были завязаны глаза, а сама она выставлена на обозрение, как статуи у Дмитрия в музее или как звери в клетках в зоопарке, он бы часами глазел на нее, завороженный, восхищенный безупречностью, какую она являет в особых тварных очертаниях. Но дело не только в этом, совсем. Дело не только в том, что она молода, полна жизни, а он стар и потрепан, и не только в том, что она, так сказать, вырезана из мрамора, а он, так сказать, слеплен из глины. Почему так сразу пришло на ум вот это – не ровня? В чем же глубинное различие между ними, которое он чувствует, но не может определить?
За его спиной слышен голос, ее голос:
– Сеньор Симон. – Он оборачивается и неохотно поднимает взгляд.
У нее на плечах песчаная пыль, груди ее розовы, обожжены солнцем, в паху – клочок меха, светлейшего бурого оттенка, такой редкий, что его почти не видно.
– Вы один? – спрашивает она.
Высокие плечи, долгая талия. Длинные ноги, мускулистые – ноги танцорши.
– Нет. Инес ждет в машине. Мы забеспокоились о Давиде. Нам ничего об этом выезде не сказали.
Она хмурится.
– Но мы разослали всем родителям оповещение. Вы не получали?
– Я никакого оповещения не видел. В любом случае хорошо, что все в порядке. Детям, судя по всему, нравится. Когда вы повезете их назад?
– Мы пока не решили. Если погода будет хорошая, останемся, может, на все выходные. Вы знакомы с моим мужем? Хуан, это сеньор Симон, отец Давида.
Сеньор Арройо, маэстро музыки и директор Академии Танца: не так он рассчитывал с ним знакомиться – не нагишом. Крупный мужчина – не толстый, не вполне, однако уже не юный: плоть его от шеи и груди до живота уже начала обвисать. Кожа – всего тела, даже лысого черепа – равномерно краснокирпичная, словно солнце – естественная его стихия. Видимо, поездка на пляж – его идея.
Они жмут друг другу руки.
– Это ваша собака? – спрашивает сеньор Арройо, маша рукой.
– Да.
– Красивый зверь. – Голос у него низкий и добродушный. Они вместе созерцают красивого зверя. Боливар же пялится на воду и не обращает на них внимания. Пара спаниелей приближается к нему, поочередно обнюхивая ему гениталии; обнюхать спаниелей Боливар не снисходит.
– Я объяснял вашей супруге, – говорит он, Симон. – В результате какого-то сбоя в общении мы об этом выезде заранее не знали. Мы думали, Давид будет на выходных дома, как обычно. Потому и приехали сюда. Немного забеспокоились. Но все в порядке, как я вижу, и мы сейчас уедем.
Сеньор Арройо смотрит на него с несколько игривой улыбкой. Он не говорит: «Сбой в общении? Объяснитесь, пожалуйста». Он не говорит: «Простите, что зря скатались». Он не говорит: «Не желаете ли остаться на обед?» Он ничего не говорит. Никакой болтовни о пустяках.
Даже веки у него, судя по всему, пропеклись. А глаза – голубые, светлее даже, чем у его жены.
Он, Симон, собирается с мыслями.
– Позвольте спросить: как у Давида дела с учебой?
Тяжелая голова кивает раз, другой, третий. А вот и отчетливая улыбка.
– У вашего сына – как бы выразиться? – уверенность в себе, редкая для человека столь юного. Он не боится приключений – приключений ума.
– Нет, не боится. И поет к тому же хорошо. Я сам не музыкант, но слышу.
Сеньор Арройо возносит руку и томно отмахивается от этих слов.
– Вам все удалось, – говорит он. – Вы же тот, кто взял на себя ответственность его растить. Так он мне говорит.
Сердце его ликует. Так вот, значит, что мальчик говорит другим людям: что он, Симон, тот, кто его вырастил!
– У Давида было пестрое образование, если можно так сказать, – говорит он. – Вы говорите, что он уверен в себе. Так и есть. Временами более чем. Он бывает упрямым. С некоторыми учителями ему это не сошло с рук. Но к вам и к сеньоре Арройо он питает глубочайшее уважение.
– Ну, если так, нам необходимо очень стараться, чтобы его заслуживать.
Он и не замечает, как сеньора Арройо, Ана Магдалена, успела ускользнуть. Она вновь появляется в поле его зрения, уходит вдоль берега, высокая, изящная, а вокруг нее резвится стайка голой детворы.
– Мне пора, – говорит он. – До свиданья. – А затем: – Числа, два, три и так далее – я все пытаюсь понять вашу систему. Лекцию сеньоры Арройо я слушал внимательно, расспрашиваю Давида, но, признаюсь, мне все еще трудно.
Сеньор Арройо вскидывает бровь и ждет.
– Счет в моей жизни значительной роли не играет, – упорствует он, Симон. – В смысле, я считаю яблоки и апельсины, как и все остальные. Я считаю деньги. Я складываю и вычитаю. Муравьиная арифметика, о которой ваша жена говорила. Но танец двух, танец трех, благородные и вспомогательные числа, призыв со звезд – вот это все ускользает от меня. Вы в обучении дальше двух и трех заходите? Дети когда-нибудь берутся за настоящую математику – за икс, игрек и зет? Или это все погодя?
Сеньор Арройо молчит. Полуденное солнце лупит их сверху.
– Не дадите ли подсказку, за что уцепиться? – говорит он, Симон. – Я желаю понять. Искренне. Я искренне желаю понять.
Сеньор Арройо говорит:
– Вы желаете понять. Вы обращаетесь ко мне, словно я – мудрец Эстрелльский, человек, у которого есть все ответы. А я – не мудрец. И ответов для вас у меня нет. Но позвольте сказать пару слов об ответах вообще. По моему мнению, вопрос и ответ ходят вместе, как небеса и земля или как мужчина и женщина. Мужчина отправляется в мир и ищет там ответ на свой главный вопрос: «Чего мне не хватает?» Однажды, если повезет, он обретает ответ: женщины. Мужчина и женщина соединяются, они есть одно – давайте обратимся к такому выражению, – и из их единства, их союза, возникает ребенок. Ребенок растет, пока однажды этот вопрос не посещает и его: «Чего мне не хватает?» И круг возобновляется. Круг возобновляется, потому что ответ уже содержится в вопросе, как нерожденное дитя.