– Алеша, послушайте. Мы едем к вам, мы с Давидом. Сейчас же. Не запирайте дверь. До свиданья.
Он уже не пытается не промокать. Они едут в Академию вместе, мальчик сидит на раме тяжелого старого велосипеда, выглядывая из-под желтого плаща, вопя от удовольствия и высоко задирая ноги, когда они перебираются через лужи. Светофоры не работают, улицы почти пусты. Киоскеры на городской площади давным-давно собрали пожитки и разошлись по домам.
У входа в Академию стоит машина. На заднем сиденье – мальчик, в котором он узнает одноклассника Давида, лицо прижато к стеклу, а его мать меж тем пытается закинуть чемодан в багажник. Он предлагает помощь.
– Спасибо вам, – говорит она. – Вы – отец Давида, верно? Помню вас по концерту. Давайте уйдем от дождя?
Они прячутся в подъезде, Давид же забирается в машину к другу.
– Ужас, да? – говорит женщина, стряхивая воду с волос. Он узнает ее, вспоминает имя: Изабелла. В дождевике и на высоких каблуках она довольно элегантна, довольно привлекательна. Взгляд у нее беспокойный.
– Вы о погоде? Да, сроду такого дождя не видал. Будто конец света.
– Нет, я про сеньору Арройо. Для детей очень неприятно. Такая репутация была у Академии. А теперь вот ума не приложу. У вас на Давида какие планы? Оставите здесь?
– Не знаю. Нужно обсудить с его матерью. А что именно вы имеете в виду – о сеньоре Арройо?
– А вы не слышали? Они расстались, Арройо, и она сбежала. Вероятно, это можно было предвидеть – молодая женщина, мужчина постарше. Но посреди учебного года, не предупредив родителей. Не понимаю, как Академия сможет дальше работать. Таково слабое место маленьких предприятий: они слишком зависят от отдельных людей. Ну, нам пора. Как же разлучать детей? Вы наверняка гордитесь Давидом. Такой умный мальчик, говорят.
Она поднимает воротник дождевика, смело шагает под дождь, стучит в окошко машины.
– Карлос! Карлито! Мы уезжаем. До свиданья, Давид. Может, как-нибудь заедешь к нам поиграть. Мы с твоими родителями созвонимся. – Махнув на прощанье рукой, она уезжает.
Двери в студию распахнуты. Они поднимаются по лестнице и слышат органную музыку, стремительный бравурный пассаж звучит вновь и вновь. Алеша ждет их, лицо напряженное.
– Там все еще дождь? – говорит он. – Иди сюда, Давид, обнимемся.
– Не грусти, Алеша, – говорит мальчик. – Они ушли к новой жизни.
Алеша бросает на него, Симона, растерянный взгляд.
– Дмитрий и Ана Магдалена, – терпеливо объясняет мальчик. – Они ушли в новую жизнь. Они будут цыгане.
– Я совершенно сбит с толку, Алеша, – говорит он, Симон. – Я выслушиваю разные истории и не понимаю, какой верить. Я требую разговора с сеньором Арройо. Где он?
– Сеньор Арройо играет, – говорит Алеша.
– Это я слышу. Тем не менее, могу я с ним поговорить?
Быстрый, блистательный пассаж, который он уже слышал, теперь переплетается с более тяжелым, басовым, он, кажется, как-то смутно связан с первым. В музыке нет грусти, нет задумчивости, ничего такого, что подсказывало бы, что музыканта бросила красивая молодая жена.
– Он за клавишами с шести утра, – говорит Алеша. – Вряд ли он хочет, чтобы его прерывали.
– Хорошо, время есть, я подожду. Вы не могли бы проследить, чтобы Давид переоделся в сухое? И можно мне позвонить?
Он звонит в «Модас Модернас».
– Это Симон, друг Инес. Передайте ей, пожалуйста, в Новиллу. Скажите, что в Академии неприятности и что ей нужно без промедления вернуться домой… Нет, у меня нет ее номера… Просто скажите «неприятности в Академии», она поймет.
Он усаживается ждать Арройо. Не будь он так раздражен, мог бы наслаждаться музыкой – как блестяще музыкант переплетает мотивы, какие дарит гармонические сюрпризы, какая у него логика решений. Настоящий музыкант, несомненно, – обреченный на роль школьного учителя. Неудивительно, что он не склонен общаться со взбешенными родителями.
Алеша возвращается с пластиковым пакетом, в нем – мокрые вещи мальчика.
– Давид пошел поздороваться со зверями, – докладывает он.
Мальчик врывается в студию бегом.
– Алеша! Симон! – кричит он. – Я знаю, где он! Я знаю, где Дмитрий! Пошли!
Они идут за мальчиком по боковой лестнице в обширный, плохо освещенный подвал музея, мимо строительных лесов, мимо полотен, приваленных как попало к стенам, мимо группки мраморных ню, перетянутых вместе веревками, пока не оказываются в маленькой выгородке в углу, собранной из фанерных листов, сколоченных тяп-ляп, без потолка.
– Дмитрий! – кричит мальчик и колотит в дверь. – Тут Алеша! И Симон!
Нет ответа. Он, Симон, замечает, что дверь в выгородку заперта на замок.
– Там никого нет, – говорит он. – Тут заперто снаружи.
– Он там! – говорит мальчик. – Я его слышу! Дмитрий!
Алеша подтаскивает секцию лесов, прислоняет ее к стенке выгородки. Поднимается, заглядывает внутрь, поспешно спускается.
Не успевают они поймать его, Давид тоже взбирается по лесам. Видно, как на вершине он столбенеет. Алеша лезет за ним, снимает его.
– Что там? – спрашивает он, Симон.
– Ана Магдалена. Идите. Заберите Давида. Звоните в «скорую». Скажите, несчастный случай. Скажите, чтоб скорее приезжали. – Тут колени у него сдают, и он оседает на пол. Лицо бледное.
– Скорей, скорей, скорей! – говорит он.
Все дальнейшее происходит в спешке. Приезжает «скорая», за ней – полиция. Из музея выводят всех посетителей, у входа выставляют охрану, лестница в подвал перегорожена. С обоими мальчиками Арройо и оставшимися пансионерами Алеша уходит на верхний этаж здания. Сеньора Арройо не видно и не слышно – органный чердак пуст.
Он, Симон, обращается к одному из полицейских.
– Можно нам уйти? – спрашивает он.
– Вы кто?
– Мы – те, кто нашел… кто нашел тело. Мой сын Давид здесь учится. Он очень расстроен. Я бы хотел забрать его домой.
– Я не хочу домой, – объявляет мальчик. Вид у него решительный, упрямый; потрясение, от которого он поначалу притих, кажется, отпускает его. – Я хочу увидеть Ану Магдалену.
– Этому уж точно не бывать.
Звучит свисток. Без единого слова полицейский оставляет их. В тот же миг мальчик срывается бегом в студию, мчит вперед, пригнув голову, как маленький бык. Он, Симон, догоняет его лишь у подножья лестницы, где двое медиков с носилками, укрытыми белой простыней, пытаются протиснуться мимо столпившихся людей. Простыня за что-то цепляется, и на миг обнажается покойная сеньора Арройо – вплоть до оголенной груди. Левая сторона лица синяя, почти черная. Глаза широко раскрыты. Нижняя губа ощерена. Медики стремительно поправляют простыню.
Полицейский берет мальчика за руку.
– Отпусти меня! – орет тот, пытаясь вырваться. – Я хочу ее спасти!
Полицейский без усилий поднимает его и держит, брыкающегося, на весу. Он, Симон, не вмешивается – ждет, пока носилки не погрузят в машину «скорой помощи», а дверцы не закроются.
– Можете его отпустить, – говорит он полицейскому. – Дальше я сам. Это мой сын. Он расстроен. Она была его учительницей.
У него нет ни сил, ни настроения ехать на велосипеде. Они вместе с мальчиком бредут по однообразному дождю обратно домой.
– Я опять промок, – ноет мальчик. Он, Симон, обертывает его в дождевик.
В дверях их встречает Боливар – в своей обычной царственной манере.
– Посиди рядом с Боливаром, – велит он мальчику. – Пусть он тебя погреет. Пусть даст тебе своего тепла.
– Что дальше будет с Аной Магдаленой?
– Сейчас ее уже привезли в больницу. Я об этом больше говорить не буду. На сегодня хватит.
– Дмитрий ее убил?
– Понятия не имею. Я не знаю, как она умерла. Но вот что хочу у тебя спросить. Та маленькая комнатка, где мы ее нашли, – это туда тебя Дмитрий водил смотреть на картинки с женщинами?
– Да.
Глава 12
Наутро небо после больших дождей впервые проясняется, и Дмитрий сдается сам. Он приходит в полицейский участок.
– Это я, – объявляет он молодой женщине за стойкой, та не понимает, о чем речь, и тогда он достает утреннюю газету и тычет пальцем в заголовок: «СМЕРТЬ БАЛЕРИНЫ», с фотографией Аны Магдалены, голова и плечи льдисто прекрасные. – Я ее убил, – говорит он. – Я виновный.
За следующие несколько часов он пишет для полиции исчерпывающий отчет о происшедшем: как под неким предлогом уговорил Ану Магдалену сопроводить его в подвал музея, как ее изнасиловал, а потом удушил, как запер тело в выгородке, как два дня и две ночи бродил по городу, безразличный к холоду и дождю, обезумевший, пишет он, хотя от чего обезумевший, не сообщает (от вины? от горя?), пока, наткнувшись на утреннюю газету в киоске, с фотографией, чей взгляд, по его выражению, пронзил его до глубины души, не пришел в себя и не сдался – «решив заплатить долг».
Все это звучит на первом слушании, которое происходит на фоне пылкого общественного интереса: ничего столь чрезвычайного в Эстрелле на памяти горожан не происходило. Сеньора Арройо на слушаниях нет: он заперся в Академии и ни с кем не желает говорить. Он, Симон, пытается пробиться на слушания, но толпа у крошечного зала суда такая плотная, что он бросает эту затею. По радио он узнает, что Дмитрий признал свою вину и отказался от адвоката, хотя судья объяснил ему, что сейчас не время и не место каяться. «Я совершил худшее преступление на свете: я убил того, кого люблю, – передают его слова. – Секите меня, повесьте меня, сокрушите мне кости». Из зала суда его отводят обратно в камеру, по пути он терпит град издевок и оскорблений от зевак.
Откликнувшись на его звонок, Инес возвращается из Новиллы – в сопровождении старшего брата, Диего. Давид возвращается к ним в квартиру. Поскольку занятий нет, он весь день играет с Диего в футбол. Диего, по его словам, «великолепно» играет.
Он, Симон, встречается с Инес за обедом. Они обсуждают, что делать с Давидом.
– Он вроде, как обычно, преодолел потрясение, – говорит он ей, – но я сомневаюсь. Ни для какого ребенка, увидевшего такое, не может не быть последствий.