Это смутило ребят.
А сводить счеты с женщиной, у которой сдали нервы, — непорядочно! — закончил он.
— И что… помогали они? Ихние забастовки? — трусливо вобрал Сыромятников голову в плечи.
Илья Семенович не ответил, оглядел их всех еще раз и повернулся, чтобы уйти восвояси: у него не было больше ни аргументов, ни желания уламывать их… Но тут он увидел бегущую Наташу.
Ребята насторожились, переглянулись: теперь учителей двое, они будут снимать стружку основательнее, злее… За ворону, за срыв уроков вчера и сегодня, за все…
Наталья Сергеевна была, как и Мельников, без пальто, но не мерзла — от возбуждения. Блестя сухими глазами, она сказала легко, точно выдохнула:
— Я хочу сказать… Вы простите меня, ребята. Я была не права!
И девятый «В» дрогнул. Произошло замешательство.
— Да что вы, Наталья Сергеевна! — хором заговорили девочки, светлея и сконфуживаясь.
— Да что вы, — заворчали себе под нос мальчишки.
— Нет, вы тоже свинтусы порядочные, конечно, но и я виновата…
Срывающийся голос откуда-то сверху сказал взволнованно:
— Это я один виноват! Ворона-то — моя…
Все задрали головы и увидели забытого наверху Генку. Он еще что-то пытался сказать, спускаясь с лестницы, но все потонуло во взрыве смеха — по его адресу. Обрадовался разрядке девятый «В»!..
— А я на Сыромятникова подумала!
— Что вы, Наталья Сергеевна, я ж по крупному рогатому скоту!
А Мельников, стоя спиной к ним, завязывал шнурок на ботинке. Ветер трепал его шарф и волосы. У него было такое чувство — неразумное, конечно, но противное, — будто вся компания смеется над ним. И Наташа тоже.
Потом урок английского языка шел своим чередом. Зная, что они похитили у Натальи Сергеевны уйму времени, ребята старались компенсировать это утроенным вниманием и активностью.
— What is the English for…[6] ехать верхом? — спрашивала звонко Наташа.
И в приливе симпатии к ней поднимался лес рук. Все почему-то знали, как будет «ехать верхом»!
— То ride — rode — ridden! — бодро рапортовал Сыромятников. Даже он знал!
Вошла в класс Светлана Михайловна. Все встали.
— Ах, все-таки пожаловали? — удивленно сказала она. — Извините, Наталья Сергеевна. Я подумала, что надо все-таки разобраться. В чем дело? Кому вы объявили бойкот? Садитесь, садитесь. Воспользовались тем, что завуч бюллетенит, что учительница молодая… так? — Она ходила по рядам. — Только не нужно скрытничать. Никто не собирается пугать вас административными мерами. Я просто хочу, чтобы мы откровенно, по-человечески поговорили: как это вас угораздило — не прийти на урок? Чья идея?
Молчит девятый «В» в досаде и унынии: «опять двадцать пять!..»
— Так мы уже все выяснили! — сказал Батищев.
— Наталья Сергеевна сама знает, — подхватил кто-то из девочек.
— Да… у нас уже все в порядке, Светлана Михайловна, — подтвердила сама Наталья Сергеевна.
— Вот как? У вас, значит, свои секреты, свои отношения… — Светлана Михайловна улыбалась ревниво. — Ну-ну. Не буду мешать.
По классу прошелестел облегченный вздох, когда она вышла.
Школьная нянечка тетя Граня выступала в роли гида: показывала исторический кабинет трем благоговейно притихшим первоклассникам.
— Вишь, как давно напечатано. — Она подвела их к застекленному стенду с фотокопиями «Колокола», «Искры» и пожелтевшим траурным номером «Правды» от 22 января 1924 года. — Ваших родителей, не только что вас, еще не было на свете… Вон ту газету читали тайно, за это царь сажал людей в тюрьму!
— Или концлагерь, да? — компетентно добавил один из малышей.
— Не, этого тогда еще не было… А ну, по чтению у кого пятерка?
— У него, — сказали в один голос две девочки, — у Скороговорова!
— Ну, Скороговоров, читай стишок.
Она показывала на изречение, исполненное плакатным пером:
Кто не видит вещим оком
Глуби трех тысячелетий,
Тот в невежестве глубоком
День за днем живет на свете.
Семилетний Скороговоров, красный от усилий и общего внимания, громко прочел два слова, а дальше затруднился.
Тут вошел Мельников.
— Это, Илья Семеныч, из первого «А» ребята, — певуче объяснила ему тетя Граня. — У них учительница вдруг заболела и ушла, а что им делать — никто не сказал… Вот мы и сделали посещение, а трогать ничего не трогали.
— Ну-ну, — неопределенно сказал Мельников и подошел к окну. Внезапно он понял что-то.
— А как зовут вашу учительницу? — спросил он у малышей.
— Таисия Николаевна!
А одна из девочек несмело сказала:
— На арифметике у нее глаза были красные-красные, а голос тихий-тихий. А второго урока уже не было.
Мельников поморщился и ничего не сказал.
— Илья Семеныч, а вот как им объяснить, таким клопам, выражение «вещим оком»? Я сама-то понимаю, а изъяснить…
Рассеянный, печальный, Мельников не сразу понял, чего от него хотят.
— Ну, пророческим, значит, взглядом. Сверхпроницательным…
Первоклассники глядели на него мигая.
— Спасибо вам, — поджала губы тетя Граня и заторопила детей: — Пошли в химию, не будем мешаться.
Она увела всю троицу.
…Эта комната фактически принадлежала ему, Мельникову. Карты на стенах. Два-три изречения. Вместительный книжный шкаф — там сочинения классиков марксизма, Герцена, Ключевского, Соловьева, Тарле… Доска — но не школьная, а лекционная, поменьше.
Илья Семенович провел пальцами по книжным корешкам. Поднял с пола кнопку и пришпилил свисавший угол карты… Потом взял мелок и принялся рисовать на доске что-то несуразное.
Он оклеветал самого себя: сначала вышел нос с горбинкой, потом его оседлали очки, из-под них глянули колючие глаза… Вот очерк надменного рта, а сверху, на черепе, посажен белый чубчик, похожий на язык пламени… Все преувеличено, все гротеск, а сходство схвачено, и еще как остро!
Мельников подумал и туловище нарисовал… птичье! Отошел, поглядел критически и добавил кольцо, такое, как в клетке с попугаем. Теперь замысел прояснился: тов. Мельников — попугай.
Но Илья Семенович был недоволен. Туловище он стер и на сей раз несуетливыми, плавными штрихами любовно обратил себя в верблюда!
И опять ему показалось, что это не то… И не дилетантская техника рисунка смущала его, а существо дела: это шел поиск себя…
На доске были написаны темы:
«1. Образ Катерины в драме Островского «Гроза».
2. Базаров и Рахметов (сравнительная характеристика).
3. Мое представление о счастье».
Девятый «В» писал сочинение.
Светлана Михайловна бесшумно ходила по рядам, заглядывала в работы, давала советы.
Иногда ее спрашивали:
— А к «счастью» эпиграф обязательно?
— Желательно.
— А выйти можно?
— Только поживей. Одна нога там, другая — тут.
Генка Шестопал вертелся и нервничал. У него было написано: «Счастье — это, по-моему…»
Определение не давалось.
Он глядел на Рту, на прядку, свисающую ей на глаза, на ожесточение, с которым Рита дула вверх, чтобы эту прядку прогнать, и покусывала колпачок шариковой ручки… Генка смотрел на нее, и в общем идея счастья казалась ему ясной как день, но на бумагу перенести ее было почему-то невозможно…
Да и стоит ли?
Светлана Михайловна остановилась перед ним:
— И долго мы будем вертеться?
Генка молчал, насупившись.
— Ну соберись, соберись! — бодро сказала учительница и взъерошила Генкины волосы. — Знаешь, почему не пишется? Потому что туман в голове, сумбур… Кто ясно мыслит, тот ясно излагает!..
…И снова тишина. Трудовая, наполненная.
Была большая перемена.
Младшие ребята гоняли из конца в конец коридора, вклиниваясь в благопристойные ряды старшеклассников, то прячась за ними, то чуть не сбивая их с ног…
Школьный радиоузел вещал:
«…вымпел за первое место по самообслуживанию среди восьмых классов получил восьмой «Б», за дежурство по школе — восьмой «Г». Второе и третье места поделили…»
Мельников стоял, соображая с усилием, куда ему надо идти. Подошла Наташа.
— Что с вами? У вас такое лицо…
— Какое?
— Чужое.
— Это для конспирации!
Наташа спросила, сузив глаза:
— А как насчет «дистанции»? Держать ее… или как?
Мельников ответил серьезно, не сразу:
— Не знаю. Я, Наталья Сергеевна, больше вам не учитель.
— Вижу! — огорченно и дерзко вырвалось у нее. Помолчали.
— Где же наши? — Наташа оглядывалась и не находила никого из девятого «В».
— Пишут сочинение. У меня отобрали под это дело урок.
— Вам жалко?
— Жалко, что не два.
Слова были сухие и ломкие, как солома.
— Пойдемте посмотрим, — предложила Наташа, и Мельников пожал плечами, но пошел за ней к двери девятого «В» — по инерции, что ли…
Наташа заглянула в щель и сумела прочесть последнюю тему:
— «Мое представление о счастье»… Надо же! Нам Светлана Михайловна таких тем не давала, мы писали все больше про «типичных представителей»… А смотрите, физиономии какие — серьезные, одухотворенные…
Слышит ли он ее? О чем думает?
— А Сыромятников списывает! — углядела Наташа. — Чужое счастье ворует…
— Это будет перед вами изо дня в день, налюбуетесь, — отозвался Мельников.
Гудела, бурлила, смеялась большая перемена. Ребячья толкотня напоминала «броуново движение», как его рисуют в учебнике Перышкина.
— Не понимаю, как они пишут такую тему, — вздохнула Наташа. — Это ж невозможно объяснить — счастье! Все равно что прикнопить к бумаге солнечный зайчик…
— Никаких зайчиков. Все напишут, что счастье в труде.
Он был сейчас похож на праздного, постороннего в школе человека. Что это — позиция? Проза? Тоска?
Открылась дверь, выглянула Светлана Михайловна. Дверью она отгородила от себя Наташу, видит одного Мельникова.
— Может быть, зайдете? — предлагает она. Но, перехватив его взгляд, оборачивается: ах вот что! Воркуете? Но нельзя ли подальше отсюда, здесь работа идет, сказал ее взгляд. Резко закрылась за ней дверь. Звонок.