У Мельникова «было такое чувство — неразумное, конечно, но противное, — будто вся компания смеется над ним. И Наташа тоже».
Итак, он страдает. Веселье и радость вокруг не заражают его, а напротив, повергают в тоску. Чем она вызвана? А тем, что Наташин великодушный и, надо сказать, истинно педагогичный поступок снова представляется ему дешевым заискиванием перед ребятами, приспособлением к обстоятельствам.
Обида за Наташу, за себя, не сумевшего сделать из нее человека (так ему кажется), туманит Мельникову глаза. Он более чем когда-либо раньше безжалостен к своим коллегам-учителям, дергает их, раздражается по любому поводу. Это новое состояние Мельникова замечает даже Светлана Михайловна, больше, нежели все остальные, всегда от него терпевшая и, казалось бы, уже ничему в нем не должная удивляться: «Что с вами? — спросила она, страстно желая понять. — Почему вы стали таким?» — «Каким?» — «Другим!»
Этот «другой» — влюбленный и одновременно несчастный из-за неоправдавшихся на Наташу надежд — Мельников и принимает решение уйти из школы. Не в другую — а вообще из школы долой!
А Наташа, понимая, что в душе его происходит что-то большое, неладное, грозящее и ему самому, и ей катастрофой, все время старается быть рядом с Мельниковым, глаз с него не спускает, словно умоляет его: «Ну, успокойся. Я, честное слово, все та же Наташа, которая помнит твои заветы, верит им и следует им. Только очень тебя прошу — постарайся меня понять…» Они гуляют по вечерней Москве. Мы не слышим, о чем они говорят, но видим: все спокойней, добрее у Мельникова лицо…
И вот наконец Мельников и Наташа сидят друг против друга в только что опустевшем 9-м «В». Они говорят о Шестопале.
«— А знаете, что он написал в этом сочинении?
— Откуда я могу знать? Теперь это никто не узнает, — засмеялся Мельников.
— Он написал: «Счастье — это когда тебя понимают…»
Мельников замирает на секунду, а потом долго глядит Наташе в глаза, несмело улыбается, словно прося прощения. Он потрясен простотой и точностью афоризма. Он сам склонен к афористическому мышлению, сам много думал и говорил в своей жизни о счастье, а оказалось — вот оно в чем: в том, чтобы тебя понимали!
«И все?» — спрашивает он.
«Все!» — отвечает Наташа.
Мельников смотрит на Наташу. Наташа смотрит на Мельникова. И — о чудо на наших глазах! — они наконец понимают друг друга…
Так славься же, Генка Шестопал, поэт и мыслитель!
А вы, так полюбившиеся нам Илья Семенович и Наталья Сергеевна, будьте счастливы!
Разговор о вошедших в сборник произведениях мы начали с киноповести «Доживем до понедельника» потому, что читатель (когда он был зрителем) уже познакомился с Мельниковым и Наташей, с Генкой Шестопалом и всеми теми, кто «оживил» героев Г. Полонского на экране. Так легче входить в курс дела: через то, что уже известно, о чем уже есть достаточно четкое представление. В ином случае мы с равным основанием могли бы начать наш разговор с любой из трех других повестей.
Но мы начали с киноповести Г. Полонского — и это продиктовало, свой «сюжет», свою очередность рассказа о привлеченных под одну обложку школьных повестях. И здесь на очереди должна быть «Нейлоновая туника» Елены Воронцовой. Уже потому хотя бы, что школа в повести находится, как и у Г. Полонского, в большом городе (там — Москва, здесь — Ленинград), а главная героиня — учительница литературы и русского языка Марина Львовна Смусина — так же, как и Мельников, в трудный момент своей жизни вдруг усомнится в полезности сеять «разумное, доброе, вечное».
Это уже потом, в конце повести, она скажет: «Ребят надо уважать. Они не обязаны делать то, к чему сам не относишься серьезно». А когда она только еще входила в жизнь своих восьмиклассников, то думала о них так: «Настоящие питекантропы!» В разговоре с завучем Ириной Васильевной эта же мысль облекалась, правда, в более мягкую форму: «Я злюсь, когда меня не понимают».
Значит, опять в этом все дело? Не понимали Марину Львовну ученики — ходили они у нее в «питекантропах», а сама она переживала, мучилась, считала себя несчастнейшей из несчастных. Но вот добилась у них понимания — и тут же почувствовала себя счастливой. Так? Не слишком ли это просто?
Да, это слишком просто и не совсем так.
А как же непросто? Как же должно быть, да и бывает на самом деле? На самом деле, если ты хочешь, чтобы тебя понимали, надо самому уметь понимать других. Вот этому-то Марина Львовна и не была обучена, этого-то она и не умела делать.
Так же, как Мельников у Г. Полонского, Марина Львовна у Е. Воронцовой человек незаурядный. Несмотря на свои молодые годы, она хорошо образована. Она прекрасно знает литературу, театр, сама пишет инсценировки и сама их ставит. Из нее так и брызжет энергия, ее выдумки будоражат не только подшефные классы, но и всю школу. Вокруг нее все кипит, пенится. Она не бережет ни себя, ни других, только бы было все на самом высоком уровне: если урок, то блестящий спектакль; если в организованном ею школьном театре спектакль, то блестящий урок литературы, после которого школьники воистину поймут, что есть Пушкин, Рылеев, Некрасов, что есть гражданственность в русской поэзии.
Марина Львовна скажет потом о своих учениках: «Я сделала их разборчивыми людьми и сама пострадала от их разборчивости». Красиво. Но не от этого она пострадала…
Вот отказался участвовать в ее постановках наиболее думающий «артист» Коля Горошкин. Вот не явились на репетицию Шура Жемчужников, Дима Напастников, Юра Федосеев. Где они?
«— Марина Львовна, они не придут, — высказалась наконец Таня Мусина.
— Почему не придут?
— Шурик говорит, он полностью с вами во взглядах разошелся. Он говорит, вы видите в театре только саму себя, — объяснил Тюков.
— Саму себя?
— Но вы же правда мало с нами советуетесь. — Это сказала Лена Обухова.
— Ленка! — Таня дернула подругу за руку.
— Что? Правда, Марина Львовна, вы же сказали: в воскресенье идем в библиотеку — и ушли. А может быть, мы не можем?
— Ленка!
— Шурик сценарий написал, — вступил в разговор Миша Анциферов.
— Какой?
— Не знаю. Он говорит, что вам не покажет…»
Вот отчего пострадала Марина Львовна. Но она отказывается этому верить. Она убеждена, что была «с ребятами на равных». И недоумевает: за что они ее так не любят?
Ирина Васильевна ей говорит: она с учениками не очень добра, высокомерна, недемократична.
Тут-то и почувствовала себя Марина Львовна близкой к отчаянию: не только ученики, но и тонкая, умная Ирина Васильевна ее не понимает.
Надо из школы уходить.
«Не уходите», — страстно уговаривает ее Е. Воронцова. В последней главе, словно бы потеряв всякую надежду на помощь Марине Львовне со стороны кого-либо из своих героев, она сама становится действующим лицом «Нейлоновой туники». Она присутствует на уроках у Смусиной, бродит с ней по улицам Ленинграда, слушает ее и, к радости своей, убеждается, что кризисное состояние у молодой учительницы уже позади. Она почти совсем «исцелилась».
Каким образом? Неужели сама себя исцелила?
Нет. Но она оказалась благодатным объектом для исцеления. Обиды и неудачи не повергли ее в отчаяние окончательно, а заставили взглянуть на себя глазами учеников. И тогда она поняла этих «человекообразных». Поняла, как трудно им было и неловко говорить ей правду в глаза, сознавая, что они всего лишь ученики, а она их учительница, притом не такая, как большинство — «от сих до сих», но сумевшая за какие-то несколько месяцев вызволить их из пещерного царства долбежки и списывания и поднять до уровня мыслящих гоминидов.
Вот кто ее исцелил. Ее собственные «экс-питекантропы». Правдой в глаза. И когда она это поняла, то, не скрывая радости — за них, ею самой наученных говорить правду, за себя, преображенную, новую, — сказала: «К детям надо идти от доброты, ласки, от того, что ребенку хочется, а мы часто идем от принуждения — должен!»
Это она сказала автору повести. И автор в знак того, что хорошо понимает — это не просто красивые слова, а истинная теперешняя суть отношения Марины Львовны к своим ученикам, — скажет: «Когда я была на уроках, мне так хотелось у вас учиться».
Е. Воронцова приехала в Ленинград с миссией «скорой помощи». Но та, что, казалось, нуждается в помощи, помощь оказала сама — писательнице. Она помогла ей глубже проникнуть в сложный мир отношений учителя и учеников, на примере собственных заблуждений, неудач и обид открыв перед ней всегда такую желанную, такую искомую для каждого пишущего возможность: оттолкнувшись от единичного жизненного факта, выйти на проблему общественного, так сказать, звучания. Этой проблемой в «Нейлоновой тунике» и стала проблема коммуникабельности, насущной необходимости для людей всегда быть в поиске общих точек соприкосновения, общего приложения сил. А это и есть понимание людьми друг друга, та самая первая ступенька, с которой начинается путь к счастью…
На эту ступеньку тужится влезть и герой повести Владимира Тендрякова «Весенние перевертыши», паренек из поселка Куделино Дюшка Тягунов. Но будто бы в страшном сне, кто-то держит его за рубаху сзади и, как он ни вырывается, как ни бьется, — только лишь занесет над ступенькой ногу, ступенька эта, как заколдованная, уплывает из-под ног.
Нет, Дюшка-то сам и родителей своих, и учителей хорошо понимает. Он не обижается, что матери с отцом не очень-то до него: мать — врач в поселковой больнице, днем у нее операции, по ночам дежурства; отец — инженер по механической выгрузке леса, целый год он изо дня в день пропадал на реке, укреплял на оседающем берегу громадину кран, а теперь гордится: «Мое детище». И вот все эти «краны, тягачи, кубометры, инфаркты, нефриты», вся эта «гора забот», которая как бы стоит между ними и вроде бы разделяет родителей и их сына, в Дюшкином понимании никакой такой «горой» не является… Дюшка говорит своему другу Миньке:
«Вон кран стоит, он мне вроде брата, Минька! Потому что поставлен отцом. Я отца, Минька, люблю. Он, увидишь, еще такое завернет здесь в поселке — ахнут все! И мать у меня, Минька, хорошая. Очень, очень, очень хорошая! Она людям умирать не дает. Сама, Минька, устает, ночей не спит, чтоб другие жили. Это же хорошо, скажи, что нет? Хорошо уставать, чтоб другие жили. Правда, Минька?..»