В назначенный день нас повели в прекрасное здание на Приморском бульваре, где в неподобающей уставу роскошной комнате дворянских времён нам устроили экзамен. За длинным столом восседал совет комсоргов во главе с председателем райкома. При взгляде на их лица у меня заныло под ложечкой.
Нас было всего несколько человек, все с прекрасными рекомендациями, отличники и хорошисты. Но предчувствие у меня было плохое.
– Ну что ж, начнём, – сказал председатель райкома и стал вызывать кандидатов по списку.
Первыми шли «ашки», затем нас трое. Сначала зачитывались характеристики, а потом задавались вопросы. Пока дело дошло до меня, все лёгкие вопросы закончились.
Когда назвали мою фамилию, я встала и почувствовала на себе взгляды комиссии, которые не предвещали ничего хорошего. Не скрою, к комиссии я отнеслась предвзято, причём сразу как вошла. И мне показалось, это было обоюдно. Даже отменная рекомендация не помогла. Вопросы пошли на засыпку. У Янки аж глаза округлились. Мне ничего не оставалось, как стоять и хлопать ушами, ответив всего на один или два нормальных вопроса, заданных мне сердобольной женщиной средних лет, и принять приговор.
– Девушка, вам придётся подучить устав и прийти снова, – заключил председатель.
Да, как же! Разбежалась! Нет, этого я не сказала, только подумала.
– Ну чего они к тебе приклеились! – сокрушалась всю дорогу Янка. – Ничего, мы тебе поможем. Подтянем тебя по всем вопросам, и всё будет как надо.
– Ты чего? Да я больше туда ни ногой! И на ваши собрания даже не вздумай меня тягать. Ясно?
– Как? Мы обязаны тебе помочь!
– Слушай, я просто счастлива, что мне не нужно присутствовать на этих собраниях. Я же сказала тебе, больше не пойду! Ни к вам, ни туда. У меня ещё навалом времени до десятого класса.
И я таки не пошла. А Янка вскоре стала комсоргом и влилась в новую жизнь, махнув на меня рукой.
Только в десятом классе, когда отлынивать уже было нельзя, я с группой троечников отправилась на переэкзаменовку. Пролистала устав, решив не обременять себя, и преспокойненько предстала перед лицом знакомой уже комиссии.
К моему удивлению, меня узнали сразу.
– Что ж это вы, девушка, так долго не приходили? – поинтересовался председатель.
– Готовилась, – угрюмо ответила я.
– Раз готовились, то мы вас принимаем, – последовал ответ.
Я не могла поверить своим ушам и ещё несколько минут простояла, ожидая вопросов. В это время вызвали уже Чебурека и спросили, почему он хочет вступить в комсомол.
– Взносы хочу платить, – брякнул Чебурек.
Ему велели сесть, что он с радостью и сделал.
– А вы, девушка, почему стоите? – обратился ко мне один из членов комиссии. – Садитесь, не отвлекайте нас.
За столом хмыкнули. Женщина, которую я помнила с прошлого раза, с укоризной покачала головой.
Вскоре процедура по принятию была завершена. Допрашивать особенно было некого. И так было ясно, что никто ни в зуб ногой, а выпустить из школы такое количество некомсомольцев было невозможно. Мы распрощались с комиссией, и та сердобольная женщина проводила нас к выходу.
– До свидания, – улыбнулась я ей на прощание, помня добро, которое она пыталась сделать.
– Да ты не сердись, – сказала она мне тихо. – Они просто ещё раз посмотреть на тебя хотели, оттого и завалили. Шутнички! Не ожидали, что ты только через два года заявишься.
М-да…
А через год мне вновь пришлось столкнуться с подобным шутничком. Но я уже была научена горьким опытом. Он преподавал у нас на курсе научный коммунизм. По причинам, никому не понятным, он решил завалить меня на экзамене. Хоть я на все лекции ходила и на все вопросы ответила. Ни с того ни с сего он назначил мне переэкзаменовку, причём единственной на курсе, и, вдобавок в какое-то сумеречное время. Тут и всплыла в памяти история с поступлением в комсомол. Недолго думая, я побежала к декану, расчудесному Ивану Михайловичу, тепло относившемуся к моим родителям, и поведала ему про беспочвенную переэкзаменовку. Дузь, увидевший мою зачётку, в которой стояло «отлично» по каждому предмету, рассвирепел и вызвал к себе этого несчастного.
Через несколько минут профессор по-свойски вошёл кабинет и, широко улыбаясь, поприветствовал декана. Я сидела в уголке, и он не заметил моего присутствия.
– Вызывали, Иван Михайлович? – бодро осведомился он.
– Вызывал, – подтвердил с недобрыми интонациями в голосе Дузь. – Ты что ж это наших лучших студенток в ряды политически безграмотных записываешь, факультет позоришь?
Профессор опешил, не понимая, шутит ли Дузь – известный любитель розыгрыша – или говорит всерьёз.
– Каких студенток? – спросил он, запинаясь.
Дузь вместо ответа указал по направлению закутка, в котором сидела я.
Профессор удивлённо повернулся в мою сторону, и лицо его мгновенно стало багровым.
– Узнаешь? – с издёвкой осведомился Дузь.
Профессор кивнул и откашлялся.
– Так в чём проблема? Она что, против марксизма-ленинизма что-то имеет или не знает азов научного коммунизма?
– Да нет…
– Не понял. Да или нет? Занятия посещала? Конспект вела? По билету ответила?
Профессор на каждый из поставленных вопросов отвечал кивком.
– Значит, у тебя нет претензий?
Профессор отрицательно мотнул головой.
– Ну и прекрасно. Оставь зачётку и приходи завтра, – велел мне Дузь. – Отцу привет передавай.
Я поблагодарила и быстро вышла.
– Понимаешь, – сказал мне Дузь на другой день, – его племянник захотел жениться на какой-то девице, а семья была против. Кто эта девица, он не знал. Ему только сказали, что с вашего курса. Ну он и подумал на тебя. Не сердись! Зачётку не забудь взять у секретаря.
Я отправилась к секретарю за зачёткой, размышляя по дороге о происшедшем. Подумал на меня? Хм… С чего бы это? А на четвёртый палец правой руки посмотреть слабо было? У меня там, между прочим, обручальное кольцо красовалось, и замужем я с семнадцати лет, что легко было бы в деканате узнать. В общем, так это было или не так и был ли мальчик, не знаю, но в зачётке стояло «отлично». Причём заслуженно.
Прикид
Если бы нас попросили описать Крищенко, то большинство сошлось бы на эпитете «матёрый». За партой он сидел один и так, словно подгребал её под себя. Его локти лежали на всей поверхности, рассчитанной на двоих, а сиденье он занимал только своё, так как был хоть и плечистым, но поджарым. Синеокий, златогривый парубок мог бы вскружить голову любой старшекласснице, но никто из наших взрослеющих девиц не положил на него глаз. Наоборот, Крищенко не вызывал ни малейшего интереса. Он словно был вытесан из дерева, и дубовость настолько проступала наружу, что даже никто из мальчишек не пытался с ним подружиться.
Во время урока Крищенко сидел, опустив вихрастую голову долу и опираясь кулачищами о парту. Какие вихри кружили в его голове, никто не знал. И так бы и ушёл он из истории, если бы вдруг не запала на него одна малолетка из седьмого класса.
Бублик была из неблагополучной семьи, и вид у неё был какой-то сиротский. Когда она впервые заглянула в наш класс после уроков, никто и близко не поставил её рядом с Крищенко. Но оказалось, что именно его она и дожидалась. Может, это внимание, с которым мы поглядывали на гостью у дверей, так подействовало, только Крищенко не ответил на радостную улыбку девочки. Он, не спеша, собрал свои вещи в портфель и угрюмо вышел из класса. Бублик последовала за ним. Они молча прошествовали по коридору к лестнице, и впечатление было такое, словно Бублик собиралась понести его портфель.
– Ну как вам эта детка? – спросила Курица.
Мы с Риткой только плечами пожали. А что тут можно было сказать? Детка как детка. Худенькая, неприметная.
Но Курица не успокаивалась:
– Нет, вы только посмотрите! Она его прямо глазами поедает. Проходу не даёт. Дура малолетняя!
– А тебе-то что? – рассердилась Ритка.
– Как что? – Курица обиженно заморгала и ещё больше нахохлилась.
Но доводов никаких в свою пользу не привела.
После этого Бублик стала дожидаться Крищенко каждый день у порога класса. Он выходил по своему обыкновению, даже не взглянув в её сторону, и брёл прочь от окаянного места обучения. А Бублик окрылённо семенила за ним, не отставая ни на шаг. Говорили ли они о чём-то наедине? Ответить на этот вопрос было сложно. С Крищенко никто никогда ни о чём не разговаривал, и было ли вербальное общение с ним в принципе возможно, оставалось загадкой.
Всякий раз, как силуэт девочки вырисовывался за дверью, Курица демонстративно фыркала и хлопала крышкой парты. Мы только плечами пожимали, видя такую странную реакцию. А Бублик однажды, когда Курица выходила, возьми и поздоровайся с ней. Курица поначалу даже оторопела. Она уставилась на девчонку, которая была на голову выше, и, кивнув в ответ на приветствие, спросила, смягчившись:
– Детка, ты Крищенко ждёшь?
Бублик немедленно подтвердила и прибавила ещё более дружелюбно:
– А я Люся. Я из седьмого «В». Бублик моя фамилия.
– Бублик так Бублик, – буркнула Курица, ища нас глазами.
В этот момент подошли мы.
К Люське мы прониклись почти сразу. На переменках она стала приходить к нам, мы кормили её бутербродами и фруктами, которых стали брать с каждым разом всё больше. Крищенко отправлялся то ли в буфет, то ли в туалет, никогда не подходил к нам и не обменивался приветствием с Бублик.
– Он такой одинокий! – вздыхала Бублик, поглощая наши угощения.
А мы смотрели на её заштопанные колготки, на стёртые носки коричневых туфель, похоже маминых, на лоснящиеся локти её школьной формы и всё больше проникались к ней материнской жалостью.
Люська стала для нас чем-то вроде дочери полка. Мы учили её уму-разуму, помогали с домашним заданием и несколько раз приглашали на посиделки после уроков. Но она со вздохом говорила, что Крищенко категорически против и что после уроков они проводят время только вдвоём.