Риткина дачка ни в какое сравнение не шла с дачей Ковалевского. Зато там было как дома. Не нужно было напрягаться по поводу внешнего вида, да и вообще не нужно было напрягаться. Весь день валялись на песке, иногда заходили в воду. Какой-то девятиклассник из Киева бренчал ластами и маской у нас над головами. Наконец уломал пойти вместе поплавать. Мы погрузились в воду, она слегка зашипела от жара наших тел, побарахтались, посмотрели, как мальчик юлил вокруг нас в своих ластах, и вышли на берег.
Только плюхнулись на подстилку и начали ловить кайф от обсыхания, как над нами нависла туча в виде головы его разъярённой мамаши.
– Девочки, сколько вам лет? – яростно выкрикнула она.
Мы синхронно открыли глаза и, ничего не понимая, выпалили в унисон:
– Шестнадцать!
Она оторопела на секунду. Но всё-таки сказала заготовленное:
– А моему мальчику только пятнадцать! Не подходите к нему!
И тут же смылась.
Мы снова закрыли глаза.
– Ты поняла, чего она примахалась? – спросила я.
– Нет, – ответила Ритка.
– И я не поняла. Возраст ей наш нужен был…
Ритка хмыкнула:
– Конечно, смотримся мы роскошно, такие наяды у них в Киеве точно на песках не валяются, но надо же в руках себя держать!
Мальчик вскоре вылез из воды, снова подошёл к нам и стал капать ластами на подстилку.
– Отойди, – сказала Ритка. – Не видишь, ты нам солнце загораживаешь.
Мальчик бросил ласты на песок и сел чуть поодаль.
– Ну, чего? – спросила Ритка, не открывая глаз.
– Ничего, просто так, – сказал мальчик.
– Сиди, ладно. Только нам не мешай.
Мальчик вздохнул и больше не мешал. Он просидел с нами, пока его мама не стала собираться домой.
– Мы ещё увидимся? – спросил он нас.
– Увидимся. Иди давай, – сказала Ритка.
– Спасибо. Хорошие вы девчонки!
Он взял свои ласты и поплёлся за мамой.
– Завтра пойдём на другое место, – сказала Ритка, когда он отошёл.
Я кивнула.
Какое-то время мы смотрели, как снижалось солнце над водой и она местами становилась бордовой.
– Пора, – сказала Ритка.
На даче уже пахло обедом. Что-то булькало в кастрюльках, разносился запах свеженарезанного зелёного лука с редиской.
– Девочки, мыться и за стол, – скомандовала тётя Ганна, Риткина мама. – Борщ уже выключаю, картошка доваривается. Пока сядем, будет готова.
Мы смываем с себя море в дворовом душе, насухо вытираемся и надеваем одежду, которая не обвалялась в песке.
Стол накрыт, жар от борща такой же, как от наших тел. Меньше всего хочется есть горячее, но, во-первых, нельзя обижать тётю Ганну, а во-вторых, после моря аппетит зверский.
– Я вам сейчас холодной сметаны положу, она борщ остудит, – словно читает наши мысли тётя Ганна.
Она достаёт из холодильника стеклянную банку с базарной сметаной. Банка тотчас туманится от испарений, исходящих из кастрюли. Так и хочется приложить к ней щеку или лоб.
Тётя Гана берёт большую ложку и накладывает нам в тарелки сметану поверх борща. Борщ аж вздрагивает от соприкосновения с холодом.
– Как же вкусно! – говорю я, зачерпнув ярко-красную гущу с белоснежным сметанным облаком поверх.
Ритка улыбается с прищуром:
– У мамы всегда вкусные борщи.
А тётя Ганна тем временем нарезает чёрный хлеб с чесноком и посыпает солью:
– Ешьте, ешьте.
После такого уже и картошка не полезет.
– Мам, давай картошку назавтра, а то мы сейчас лопнем, – говорит Ритка.
– Назавтра так назавтра, – соглашается тётя Ганна. – Днём поедите.
Мы встаём из-за стола.
– Пройдёмся немного? – спрашивает у меня Ритка.
Я киваю.
– Идите, идите, я тут посижу на ступеньках, – отвечает тётя Ганна, доставая папиросу. Курить папиросы – это её фронтовая привычка, хоть врач давно уже велел ей переходить на сигареты с фильтром.
Мы идём по улице, фонари слегка покачиваются, как шлюпки на волнах.
– О чём ты думаешь? – спрашиваю Ритку.
Она чуть улыбается. Догадайся, мол, сама. И я начинаю догадываться – и догадываюсь до того, что вижу, как мы идём с ней по жизни, как эти две длиннющие тени, и дача уже позади, и много ещё чего позади, а мы идём и идём, будто и впрямь в будущее можно вот так запросто притопать.
Улица заканчивается пустырём, и мы поворачиваем и возвращаемся на дачу.
Вокруг дачи уже совсем темно. И море внизу тоже тёмное.
Тётя Ганна всё ещё сидит на ступеньках.
– Даже не верится, что это наше последнее школьное лето, – вздыхаю, присаживаясь возле неё.
– Ну какое там последнее! Скажешь тоже! – откликается тётя Ганна, закуривая очередную папиросу. – Вот у нас было действительно последнее, когда война началась. Потом уж не до лета было все годы.
Мы с Риткой только переглядываемся. Досталось же людям такое! Война для нас – это что-то из фильмов. Мы не из военного и даже не из послевоенного времени, как Риткина старшая сестра. Наше время – время пляжей, качелей и каруселей, время мороженого и детских сказок, время яркого праздничного города, живописных прилавков на Привозе и анекдотов.
– Даже не представляю, как люди со школьной скамьи воевать шли, – говорю.
– Никто не представлял. А вот пошли. Кто со школьной скамьи, кто с университетской. По-разному было. Да.
– Мама, расскажи про чёрную женщину, – просит Ритка, усаживаясь на ступеньку рядом.
– Какую ещё чёрную женщину? – спрашиваю, взглянув на тётю Ганну. Вроде бы фронтовичка тётя Ганна страшилками не славилась.
– Мам, ну расскажи, ну! – дёргает её за рукав Ритка.
– Не нукай. Разнукалась. – Тётя Ганна тушит окурок в баночке с водой.
– Расскажите. Интересно же, – присоединяюсь к Риткиной просьбе, видя, что тётя Ганна склоняется на уговоры. – Это о привидении, что ли?
– Можно и так сказать, конечно. – тётя Ганна задирает голову и смотрит на звёзды. – Небо очистилось. В привидения я не верю, но объяснить некоторые вещи до сих пор не могу. Вообще на войне много всяких странных случаев было, и не только со мной. В тридцать седьмом году отца моего, Риточкиного деда, посадили, а мама оставила нас с братом у сестры и отправилась к мужу на Север на вольное поселение, чтоб рядом быть. Нас, как прослышали об этом власти, тут же в детдом упекли. Меня в один, брата – в другой. Тяжело нам было. Сначала с родителями расстались, потом друг с другом. Да. Со временем мама всё же сумела забрать нас к себе, у неё уже работа была, комната, так что предъявила справку и заполучила нас обратно. И жили мы в поселке рядом с лагерем до самой войны. А как война началась, я сразу же на фронт и попросилась. Радисткой. Мама волосы на себе рвала, умоляла. Но разве меня остановишь? Я, как танк, выберу направление и напролом. Да. Но провоевала я совсем недолго, до сорок второго. Как-то во время боя связь повредило, и я поползла, чтобы наладить её. Провода нужно было соединить.
Доползла под разрывы снарядов, во рту зубами зажала то, что для соединения проводов требовалась. Подползла, всё соединила, и тут в меня снаряд попадает. Прямо в живот. Глубокое полостное ранение. Ничего не помню, ни как меня с поля вытащили, ни как в госпиталь отправили. Впала в кому сразу же и пролежала в ней месяц, а то и больше. И вот что дивно – все думали, что я ничего не чувствую, а я всех сверху видела и слышала. Представляете? Вот как смотрю сейчас на это небо, звёзды вижу, так и палату свою с медперсоналом видела. При этом ещё и каждое лицо, каждую деталь. Чётко так! И кто что говорил, слышала, и как приговорили меня к скорой смерти, как не верили, что приду в себя. Никто не верил, только всё ждали, пока дыхание остановится. А оно не останавливалось. Помню, форточка там была возле моей постели. Я как насмотрюсь на них, наслушаюсь, устану, так в неё и вылетаю. Парю себе в полной синеве – тихо, благодать. Такого здесь не испытаешь. И так легко мне становилось, так хорошо, что и возвращаться не хотелось.
Но всё-таки возвращалась, и сразу тяжесть такая на грудь наваливалась. Стала я всё чаще отлетать, и потом вдруг в какой-то момент, словно что-то во мне сказало, что это я в последний раз вылетаю, и если захочу вернуться, то уже не смогу. Я помедлила и осталась. И тут же в себя пришла. Вижу над собой все знакомые мне лица, хоть раньше никого из них не встречала, и сразу по имени каждого называю. Медперсонал оторопел. Откуда, мол, ты знаешь, как кого зовут? А врач мне при выписке признался, что много таких случаев слышал от тяжелораненых.
Она с наслаждением затянулась.
– А чёрная женщина? – спросила я.
Ритка одёрнула меня:
– Подожди, не дошли ещё.
– Да, не дошли. Это только зачин был, чтоб понятнее стало, как я оказалась в тех местах, куда чёрная женщина пришла. Ну, вот. После ранения меня демобилизовали. Врачи сказали, что детей иметь я никогда не буду. С этим и вернулась на Север к родителям, поначалу ничего им об этом не рассказав. Радости их не было конца. Вечером сели чай пить, и я призналась матери, что внуков не будет. Думала, заплачет, а она только рукой махнула – мало ли что врачи говорят, они знают только то, что выучили. Погоди ещё, забеременеешь, Бог даст. Ну и, как видите, права оказалась. После войны Жанночка родилась, а потом и Ритка, как подарок, появилась. Ну, вот. В посёлке нашу семью хорошо знали и любили и сразу с работой помогли. Устроилась я на выдаче продовольственных карточек. Работа ответственная, тяжёлая. Всякий раз смотреть, как голодные люди в очереди стоят, ждут карточек, не большая радость, скажу я вам. На Севере с едой всегда тяжко было, а тут ещё война. Как-то пришла я домой совершенно изнеможённая. Еле чай допила. Рухнула на койку и провалилась. И снится мне сон. Приходит ко мне женщина, вся в чёрном, смотрит так пристально в глаза мне, словно гипнотизирует. Я спрашиваю, что ей надо. А она отвечает, что карточки, мол, продуктовые у неё украли, детям есть нечего, и просит меня дать новые карточки, которые ей положены только в следующем месяце. Не просит даже, а как будто внушает мне. И говорит при этом: «Никого не слушай, меня слушай. Только меня. Если кто захочет тебе помешать, гони его прочь. А я обещаю тебе, что в следующем месяце не приду и никаких неприятностей у тебя не будет. Вот возьми это в залог нашего договора. – И вытаскивает монету. – Бери! Она будет напоминанием о слове, которое я тебе дала». И я проснулась. Сердце колотится, жутко стало, будто всё на самом деле произошло. Тут мама увидала, что я сама не своя. «Что с тобой, – спрашивает, – не заболела ли» Я воды попросила, села на кровать и рассказала весь сон в деталях. Мать перепугалась, стала меня умолять, чтобы я в тот день на работу не ходила. «Этот сон вещий, – говорит. – Сиди дома, не ходи никуда». Чуть ли не дверь собой загораживает. Тут во мне упрямство взыграло, словно кто-то на пружину какую-то нажал. Я вскочила с постели, собралась быстро и к выходу направилась. А что вы хотите? Молодая была, фронтовичка притом. А мама, как сейчас помню, хвать меня за руку, силой к столу усадила, сама напротив села и говорит: «Иди, коли решила, но помни одно – что бы там ни было, кто бы и как тебя ни упрашивал, не смей выдавать повторно карточки никому. Слышишь? Не смей. Никому. Заклинаю тебя». Страшно так сказала, сильно – за-кли-на-ю. До сих пор звучит у меня это её