К тому времени восхищение Маргаритой достигло пика. Она сумела сделать то, чего не смог ни один из учителей немецкого, включая Грету. Маргарита сделала немецкий языком общения. До неё немецкий был всего лишь предметом для изучения, скучное единство словаря, грамматики и синтаксиса – мёртвые знания, которые никому не могли пригодиться в будущем за исключением особо одарённых. И действительно, к чему было изучать язык, если вылезти за пределы страны не было ни малейшей возможности даже под предлогом обмена опытом? С приходом Маргариты всё переменилось, словно она окропила наши скудные знания живой водой, и сразу стало ясно, что с ними делать. Став нашей классной руководительницей, Маргарита постоянно переходила на немецкий, и эта форма общения приобрела оттенок секретности, наподобие того, как это было, когда немки хотели сказать друг другу что-то, что было не для нашего слуха.
Теперь и мы пользовались этой возможностью на переменках и после занятий, выучив идиомы, которых не знали наши сверстники и тем более учителя по другим предметам. Наш словарный запас, произношение и беглое владение устным языком стали на порядок выше. И даже отстающие изо всех сил подтягивались, чтобы не хлопать ушами и быть в курсе происходящего.
Поначалу Грета ничего не заподозрила и тараторила в нашем присутствии как ни в чём не бывало. Но в один прекрасный день кто-то не выдержал и хмыкнул на одну из её реплик, брошенных Маргарите, и у неё вытянулось лицо. Она гневно взглянула на Маргариту и быстро вышла из класса.
Наши успехи Грета расценила как посягательство на её вотчину, а Маргариту – как предателя, выдавшего противнику военную тайну. С этого момента она никогда больше не заходила в наш класс во время уроков и очень сухо здоровалась с Маргаритой. Мы же веселились вовсю, набирая словарь и продвигаясь вперёд семимильными шагами.
Два года с Маргаритой перевернули наши представления о многом. Седьмой и восьмой классы прошли под знаком демократичности отношений между нами и ею, нашим классным руководителем. Маргарита была демократична по природе. Она не притворялась, не стремилась завоевать наше доверие панибратским отношением. Даже наоборот, учила нас почтительности и уважению, но делала это как друг, который делится опытом, а не в качестве назидания. Это ещё сильнее сплачивало нас вокруг неё. Нам действительно было интересно её мнение, почему она думает так, а не иначе по тому или иному вопросу, и это становилось предметом обсуждения.
Всё оборвалось в девятом классе. Первого сентября Маргарита объявила нам, что мужа её командируют в другое место, а это означало только одно… В классе воцарилась тишина, будто это не мы только что радостно галдели, приветствуя Маргариту – загорелую, стройную, напитавшую наше черноморское солнце.
– Да не переживайте вы так, у нас ещё полно времени, – лепетала Маргарита, сама растерявшись от такой реакции.
– Сколько? – выпалила Феля, будто речь шла о жизни тяжелобольного.
– До декабря…
Это немного успокоило.
– Потом я вам свой новый адрес оставлю, будем писать друг другу. Но Маргарита ошибалась. До декабря ей продержаться не удалось.
Заслышав о том, что её соперница покидает школу, Грета немедленно взяла дело в свои руки. Она побежала к директрисе и стала убеждать её, что нехорошо в середине года менять классного руководителя и что нужно всё оформить в начале, включая и новые немецкие группы. Об этом нам поведала Прыткова, которую Сусанин отправил в учительскую принести очки, забытые на столе. Дверь в кабинет директрисы была приоткрыта, и Прыткова, которая собиралась уже бежать обратно, вдруг услышала весь разговор и почти забыла о поручении.
Когда она наконец появилась в классе, на ней лица не было.
– Что-то ты сегодня долго за очками бегала, – пробормотал Сусанин, кивая в знак благодарности.
Прыткова тихо села на место и просидела так до звонка, не поднимая глаз. Поле урока она прикрыла дверь и жестом попросила всех оставаться на местах.
– Слушайте, – начала она прерывающимся голосом, – Маргариту забирают.
– Что? Куда? Кто забирает?
Еле сдерживая слёзы, Прыткова поведала нам всё, что слышала.
– Сволочи, – процедила Феля сквозь зубы. – Пожалеют ещё!
На следующий день Маргарита пришла в класс заплаканная и после урока стала прощаться. Мы окружили её, ни о чём не расспрашивая. Всё было так безнадёжно, что дальше некуда.
– А знаете что? – сказала Маргарита перед тем, как уйти. – Приходите-ка ко мне. Посидим, выпьем чаю с тортом.
Все резко повеселели:
– Конечно придём! И торт захватим.
– Да не нужно, я сама испеку… – Маргарита заулыбалась. – А если понравится, то рецепт дам.
В назначенное время мы заявились к Маргарите с кульком шоколадных конфет и открыткой, которую сочинили все вместе.
– Раз торт у вас уже есть, мы вам конфеток принесли, – сказала Феля, отдавая кулёк, а заодно и открытку.
Маргарита взяла открытку, и слёзы так и хлынули у неё из глаз. Открытка была написана нами по-немецки. Это было объяснение в любви с благодарностью за всё, что Маргарита для нас сделала, и клятвенные заверения в том, что мы никогда, никогда не забудем то, чему она нас научила. Имелись в виду не только познания в немецком, но и понятия чести, которые она сумела нам привить.
Мы даже представить себе не могли, что совсем скоро наши клятвы пройдут испытание на прочность. Произошло это уже в десятом классе. Когда всё и так стало распадаться, у нас появилась новая немка – практикантка из иняза. Анна Андреевна привела её в нашу группу и представила:
– Это Мария Ильинична. Она проходит практику в нашей школе. Прошу любить и жаловать.
Хоть практикантка и была одета по школьным стандартам, но было видно невооружённым глазом, что никакая она не Мария Ильинична, а самая что ни на есть борзая Машка. И впрямь, как только Анна Андреевна оставила нас с ней наедине, Машка лёгким движением руки сняла резинку с туго стянутых волос, плюхнулась на стул и, мотая облегчённо головой, вытянула длинные тонкие ноги в туфлях из Торгсина:
– Уф-ф!
Около минуты мы созерцали, как она взбивала руками рыжую копну освобождённых волос, расползаясь в напомаженной улыбке.
– Терпеть не могу эти школьные условности, – наконец вымолвила она низким, с трещинкой голосом. – Ну что ж, давайте знакомиться. – И она с лёгкостью перешла на немецкий, который шёл ей куда больше, чем школьный русский.
Машкины уроки не стоили доброго слова. Она болтала без умолку о себе и о своих представлениях о жизни, будто её персона вообще кого-то интересовала. Нет, мальчишки, конечно, повелись на неё, в особенности когда она заявилась на следующий день в прикиде то ли с Толчка, то ли из того же Торгсина, выставлявшего на обозрение её тощий низ и плотный верх. Но ненадолго. Чебурек покрутился возле неё ради понта, но на Прыткову это не произвело никакого впечатления, и он быстро отпал. Дольше всех крутился возле неё Кучер, но, как только Ройтманша перестала с ним разговаривать, тут же угомонился.
Сабоня несколько раз понуро глянул на неё, но потом и вовсе перестал замечать. То ли соблюдал верность своей новой пассии, то ли стыдился общего обозрения. Машка, наоборот, не только не стыдилась, но и жаждала его. Она не могла жить без двух вещей – обозрения и длинной чёрной сигареты, которую раскуривала с нами в развалинах на школьном дворе.
– А чё, неплохо тут у вас, – сказала она, когда на вопрос, где можно покурить, мы отвели её за школу. – Угощайтесь. – Она протянула нам пачку More.
Мы с Риткой застенчиво взяли сигарету на двоих, Курица вытянула одну для себя, Янка воздержалась, а Феля вообще не курила.
– Да берите, сколько хотите, – сказала Машка, видя, что мы стесняемся. И бросила пачку на стол. – У меня их много. Philip Morris есть, Salem… Вы с ментолом любите?
Разговор завязывался. В смысле, мы молчали, а Машка развязывала язык. У нас был девичник, так что вырисовывался трёп по душам.
– Ну, как девки? Лады у вас тут с вашими… Ну… этими…
– Огурцами, что ли? – звонко спросила Ритка.
Машка залилась хриплым смехом:
– Ну, да, с ними самыми. – Поскольку ответа не последовало, она Продолжила: – Эх, девки, девки. Где мои школьные годы! – И пошла чесать языком про свои приключения в подворотнях. – Мутерша доставала меня тогда по-чёрному. Не поступишь никуда, орёт, экзамены на носу, а ты ни в зуб ногой! А с чего бы это мне не поступить? Отец у меня – о-го-го кто в городе! А тут ещё и репетитор из иняза не простая шишка. Я в мини-юбке к нему как завалю, так урок у нас на час дольше без перерыва. При этом всё на немецком, заметьте! – Она расхохоталась. – Я способная. На лету всё схватываю.
– Вот оторва! – процедила сквозь зубы Курица, когда мы наконец отделались от Машки. – И как только такие в иняз попадают?
Машка была больная на всю голову. Ей ужасно хотелось ходить в наших подругах, сравняться с нами по возрасту, внедриться в наши отношения. Мальчишки постепенно стали её презирать. И делали это открыто до неприличия. В Машкином присутствии они проходились вслух по её внешнему виду, да так, что мы какое-то время даже перестали их узнавать. Это были не наши мальчишки, это были какие-то пацаны с площадок и из дворов, которых мы сторонились. Машка, словно вирус, меняла в них что-то изнутри, вытягивая на поверхность накипь и прогрызая червоточины в атмосфере класса. Мы прозвали её между собой злым гением. Она проникла в нашу среду под маской свободы, которая ничего общего со свободой не имела. Она была рабой страстей, больной, с изломанной психикой, стегающей её хлыстом жгучей неудовлетворённости.
Мальчишки язвили, когда она входила в класс:
– О, неуд явился!
Машка расцветала, думая, что они комплимент ей откалывают, мол, ученица с плохим поведением.
– Я женщина свободных взглядов! – любила она повторять, явно желая, чтобы имидж свободолюбия закрепился за ней.
Но мы-то хорошо осв