Толпа торопливо направлялась к месту продажи. Более шустрые бежали, менее – расталкивали других. У мамы был слегка ошарашенный вид.
Я следовала за своими и всё пыталась узреть издали павильон.
Павильон не появлялся.
– А мы туда идём? – усомнилась я.
– Туда, туда. Видишь, куда все идут? Туда и нам.
Мы вышли на поле, где на каких-то кривых прилавках, складных стульях или прямо на земле был разложен товар. Товаров была тьма-тьмущая. Павильона не было и в помине.
– Какой ещё павильон? – ответила вопросом на вопрос моя тётка.
– Идём скорее, хорошую обувь быстро разбирают.
Мы стали лавировать между прилавками и товаром, разложенным на газетах и стульях. Мама заприметила что-то интересное и потянула нас туда.
– Ты что! Это самопал, – одёрнула её папина сестра.
– Какой ещё самопал! – заорала продавщица белых босоножек. – Иди сюда. Это фирменная вещь!
Но мы уже укрылись за спинами идущих.
– Что ищете? – спросил нас, шныряя глазками, какой-то штымп.
– Идите себе, сами найдём, – на ходу отшила его папина сестра, крепко держа сумку впереди себя.
– Девушка, эй, девушка! – послышалось из левого ряда. – Вам туфли на выпускной не нужны?
Мы синхронно повернули головы и увидали то, что искали. Чёрнобелые лаковые туфли на каблуке. Немедленно свернув к туфлям, мы через минуту уже вертели их в руках. По-видимому, мы были первыми, потому что, как только я стала мерить туфли, начали подбегать ещё какие-то люди.
– Почём туфли? – выкрикнула боевая тётка позади нас.
– Женщина, мы первые, – отшила её папина сестра.
Тем временем я надела второй туфель. Всё оказалось впору.
– Не жмёт? – спросила мама.
– Нет.
– Сколько? – выпалила папина сестра.
Женщина назвала сумму. Вполне приемлемую.
– Берём, – не раздумывая, сказала папина сестра. И тут же вытащила деньги.
Женщина ловко завернула туфли и дала сдачу.
– Спасибо, – сказала я.
– Носи на здоровье, деточка! У меня внучка тоже в этом году заканчивает. Отец привёз ей несколько пар. Эти малы оказались. Ножка у неё побольше твоей будет.
До автобусной остановки мы дошли за пару минут и назад ехали в полупустом автобусе.
– Рано вы с толчка ушли, – сказал водитель, закрывая двери.
– Да, быстро обернулись на сей раз, – ответила мама, делая вид, что она один из постоянных посетителей Толчка.
Папа про туфли, конечно, всё понял. Но поскольку я примерила их в присутствии его сестры, которая взяла огонь на себя, нам с мамой это сошло с рук.
– Ты пойми, – объясняла мама ему вечером, – это выпускной. Обуви нигде нет. Почему наша дочь должна выглядеть хуже других?
Папа отмалчивался, но мой счастливый вид смягчил его сердце.
И вот наступил долгожданный день. В сопровождении родителей я отправилась во Дворец студентов.
По мере приближения к величественному зданию, некогда бывшему банком, а позже ставшему Клубом им. Дзержинского для работников ОГПУ-НКВД, настроение падало, как температура на градуснике. Только теперь со всей очевидностью открылось непреложное: вот и сказке конец. В голове проносились неуместные мысли, отравляющие праздник. И зачем только администрация сняла это здание? Почему нам не дали возможность в последний раз подняться по ступеням школы, пройти из вестибюля на второй этаж, где находился актовый зал, посидеть в нашем классе, попрощаться с партой, со всем, что дорого? Почему отняли эти драгоценные моменты? Почему не дали нашей школе увидеть, как нам вручают аттестаты, услышать, как мы благодарны ей, как будем вспоминать её и как нам будет её не хватать?
Нарядные выпускники шли непрерывным потоком в сопровождении родителей на церемонию вручения аттестатов. В вестибюле звучала музыка. Большой полутёмный зал с освещённой сценой запросто вмещал всех пришедших на торжество. Казалось бы, время ликовать… Но нет!
Узрев Ритку, я направилась к ней, оставив родителей в той части зала, которая была отведена для них.
– Привет…
– Привет.
Мы поняли друг друга с полуслова.
На сцене уже выстраивался «А» класс, красовалась Неточка в белом кукольном наряде с оборками. Красный цветок в её пшеничных волосах приковывал взоры. «Ашки» были возбуждены. Им были заготовлены похвальные слова учителей, и родители их с нетерпением ждали, когда всё начнётся. Наши тоже ждали, и в глазах многих была грусть. Наши родители думали о прошлом, а родители «ашек» – о будущем, которое было по-хозяйски заготовлено ими. На родителей «вэшек» никто не обращал внимания. Они просто рассеялись в дымке от прожекторов.
Впоследствии я спрашивала Ритку, что она запомнила об этом выпускном. Оказалось, что почти ничего, кроме рассвета, который мы встречали на море. А я и того не помнила, за исключением отрывочных деталей, например, как мы шли по сумеречному берегу, каждый сам по себе, будто нас ничего уже не связывало. И солнце поднималось из вод, алое, как знамение, только усиливая ощущение конца.
Возвращались мы, когда утро уже вступило в свои права, звенели первые трамваи, но улицы были ещё пусты. Рядом шёл Сабоня. На выпускной он явился со своей мамой, которую пригласил на танец после вручения аттестата, а потом посадил в такси. Это запомнилось. И ещё танец Неточки с её будущим мужем и Игоря с брошенной на рассвете Сонечкой.
Мы шли с Сабоней по Ланжерону на дачу, которую сняла Курицына бабушка, не сказав всё, что только можно было не сказать. Оставшиеся оторвались от нас на деликатное расстояние, только это ничего не меняло. Сказать действительно было нечего. Сабоня ещё появится в моей жизни, как Фащ появится в жизни Ритки, но это уже не будет иметь ничего общего со школой. Школа открывает двери на время, а закрывает – навсегда. В неё нельзя войти дважды, как в ту реку. Даже в качестве учителя. Помню, как-то в восьмом классе Сусанин привёл к нам свою ученицу, только что закончившую педин с отличием, и она рассказывала нам, что подала туда документы только потому, что мечтала снова вернуться в нашу школу. Мечта сбылась. Её с радостью взяли учительницей младших классов. Однажды после окончания школы я встретила её. Мы обменялись вопросами и ответами, и на прощание я спросила, по-прежнему ли она счастлива, что работает в нашей школе.
Она улыбнулась:
– Очень. Как счастлив режиссёр, когда ставит продолжение любимого фильма.
– Режиссёр?
– Да. Когда мы учимся в школе, мы – участники этого фильма, а когда учим, почти что режиссёры. Хороший режиссёр ведь проживает всё то, что чувствуют участники…
На даче у Курицы все ещё спали. Мы смыли песок с ног и тоже отправились спать.
Окно
Когда тьма накроет город, и у будущего останется только прошлое, когда пожухнут виноградные лозы и дворы превратятся в слепцов, когда пепел будет витать в воздухе, оседая на ступенях домов и осыпаясь буквами с газет, где об этом ни слова, когда море выплеснется магмой на берег и алые паруса пожарищ полыхнут по истории, когда жизнь забьётся в раковины домов, мы придём сюда, в этот школьный двор, где двери будут заперты, а окна черны, все, кроме одного – нашего! Мы придём сюда, где бы мы ни были, и будем ждать тех, кто ещё в пути. Нас будет в десять раз больше, потому что каждый год в школе – это отдельная жизнь. Мы придём сюда со всеми своими жизнями, как приходят родители с детьми, и окно встретит нас тем особым светом, который проявляется лишь годы спустя.
Первым возникнет Колька – неуклюжий первоклассник, историк и самбист, пианист и гений. Следом за ним Парибон, который спился и умер от инфаркта несколько лет спустя после Колькиной смерти. Он всё-таки сумел тогда помочь старикам. Затем появится Чебурек, безответно влюбленный в Прыткову. Его подрезали в драке, и никто, даже его отец, работавший хирургом, не смог помочь.
Краснощёкая Янка нагрянет из своих прекрасных далей – Земли обетованной, куда она сама же и отвезёт своего водителя троллейбуса. Она по-прежнему будет выглядеть как круглая отличница, и та червивая тройка по физике на ней нисколечко не отразится. Главное, жизнь прожить с отличием, а в этом Янка преуспеет, потому что нет выше мечты, чем любовь, и нет выше поступка, чем умение пронести её через всю жизнь.
Фащ дождётся Ритки и выйдет из своего укрытия, когда она появится, но будет стоять поодаль, как и на фото, где он надул губы, обиженный, наверное, на то, что его не поставили рядом с ней. Ритка никогда не уйдёт из его жизни, и однажды он разыщет её, когда она уже будет замужем. Он нагрянет к ней неожиданно. Поначалу она даже растеряется, а потом пригласит его на кухню, заварит крепкий кофе, и они будут вспоминать истории из школьной жизни, пока не придёт с работы её муж. На этой ноте они и расстанутся. Знал бы Фащ, что всего лишь несколько лет спустя Ритка разведётся и уедет в Бостон, он бы, наверное, ни за что не ограничился этим визитом. Но ему не дано было это знать, и он отправится своим курсом, а Ритка – своим, выйдя вторично замуж за человека, так напоминающего внешне её первого мужа, что, когда тот приедет со своей второй женой погостить в Штаты из Германии, мы упорно будем путать их имена. Со второй женой Риткиного первого мужа нам будет куда проще в плане имени – её тоже будут звать Ритой…
Феля прискачет следом за Янкой, с которой они сидели за одной партой на уроках немецкого, и будет шнырять своими плутовскими глазками, выискивая остальных. Меня Феля разыщет уже в Штатах и накатает мне такое письмо, после которого я ринусь к ней навзрыд из своей Филадельфии и вызову Ритку, которая моментально купит билет из Бостона. Вот это будет воссоединение! Даже Янку по Скайпу вызовем и узнаем от неё о Соколе, здравствующем в той же Земле обетованной.
Прыткова приземлится возле Чебурека, как на той фотографии, снятой первого сентября. Фотограф сам расставлял нас, но он останется за кадром, как и положено фотографу. О нём никто никогда не вспомнит. Ни как он выглядел, ни что говорил. Ох, уж этот невидимый фотограф! Его присутствие можно будет распознать только по расположению учеников на фото. Но фотограф фотографом, а свобода выбора останется за нами. На выпускном фото мы уже сами будем решать, кому с кем стоять. Мы с Риткой будем вместе. Рядом с моей стороны пристроится Сабоня, но смотреться будет чужеродным элементом. Зелинский возьмёт под руку Кошелеву, а Чебурек с Прытковой, наоборот, будут порознь: Прыткова не захочет фотографироваться и будет стоять поодаль, а Чебурек запечатлеется с Соколом на первом плане, со спичкой в руке, разглядывающим, как догорает какой-то клочок бумаги на асфальте. Тогда казалось, что он просто свалял дурака, испортил последнее фото, и только спустя годы проступит грустный смысл, который он вложил в эту сожжённую бумажку.