Баба Нюша медленно кивнула.
— Я напишу! — пообещал я и побежал к машине, открыл заднюю дверь, упал на сиденье. Водитель тут же газанул. «Копейка» рванулась по проселку.
«С Жихарем и Трифоном не попрощался…» — мелькнула запоздалая мысль.
Всю дорогу мы молчали. Меня откровенно смущал водитель. Я его видел впервые и совсем не хотел выяснять, что случилось. Только на подъезде к городу я поинтересовался:
— Где она?
— В реанимации, — коротко ответил отец.
— В какой больнице?
— В БСМП, — буркнул отец. — Где ты лежал. Только в общей хирургии.
— Мы сейчас едем к ней?
— Нет, — сказал отец. — Сейчас я завезу тебя домой, ты собираешь вещи, а потом мы поедем к моим родителям в Карелию.
— Отвези меня к маме, — попросил я. Честно говоря, никакого желания ехать куда-то в Карелию у меня совершенно не было. Да и не был я там ни разу. Стыдно сказать, но на родине отца я так ни разу и не был, а его родителей видел всего пару раз, когда они приезжали сюда.
— Нас всё равно к ней не пустят, — вздохнул отец. — В реанимацию не пускают никого.
— Бать, отвези меня к ней, пожалуйста, — снова попросил я.
Отец повернулся ко мне.
— Нас к ней не пустят! — повторил он сердито. — Ты русский язык не понимаешь?
— Бать, тогда я сам к ней поеду! — заявил я. — Один!
— Ты не понимаешь… — начал отец.
— Я. Поеду. К маме! — отчетливо, выделяя каждое слово, сказал я. — К маме. В больницу. С тобой или без тебя.
— Нину избили! — почти выкрикнул отец. — Она лежит вся поломанная, в гипсе. Тебя тоже могут так же… Ты понимаешь, нет⁈ Тебе этого мало⁈ Этого ты хочешь? А я вот не хочу!
Последние слова он уже прокричал во весь голос. Так, что водитель вздрогнул, невольно вжал голову в плечи и дернулся так, что даже машина вильнула на дороге.
— Хочешь ты или нет, но сейчас я поеду к маме, — продолжал упорствовать я.
— Ладно, — сдался отец. Он посмотрел на водителя, спросил:
— Подвезешь, Дим? Прямо сейчас?
— Да не вопрос, Коль, — водитель даже кивнул, не отрывая глаз от дороги. — Конечно, подвезу.
Отец повернулся ко мне, сообщил:
— Это Дмитрий, мой друг и коллега. Можешь звать его дядя Дима.
— Очень приятно, — буркнул я.
Через полчаса мы были на стоянке у больницы. Я вышел, осторожно захлопнул дверцу. Следом вышел отец, наклонился в открытую дверь к Дмитрию, поинтересовался:
— Дим, подождешь нас полчаса или поедешь?
— Да подожду! — отмахнулся тот. В результате и отец, и я оставили вещи в машине, а сами пошли в больницу налегке. Мне было немного неудобно за свой внешний вид, ведь я даже переодеваться не стал. Так и остался в старых тренировочных трико и потрепанной, хорошо еще не грязной футболке и кедах.
Мы поднялись по высокому крыльцу в приёмный покой, повернули налево. Пройти в отделение травматологии можно было как через отдельный вход, так и через приемный покой. Я выбрал путь покороче. В коридоре, ожидая приёма, на стульях сидели несколько человек: кто-то с замотанной окровавленным бинтом кистью руки, кто-то с босой посиневшей ногой.
— Посторонись! — крикнули сзади. Я прижался к стене. Мимо меня два санитара протащили в кабинет носилки, на которых тихонько постанывал лысый дедуля. Рубашка на животе у него была в крови. Чуть поодаль на носилках молча лежал еще один мужчина, закрытый по самую шею простыней.
Я постарался пройти мимо них побыстрее. Слишком уж тягостное чувство охватывало меня, когда я видел этих больных. Проходя мимо мужика на каталке, я не удержался и мимоходом выпустил в него конструкт «общего исцеления». Заклинание «общее исцеление» отнюдь не панацея от всех болячек, как учил меня наставник. Оно, в принципе, лишь повышает тонус организма, укрепляет иммунитет, в результате чего организм за счет внутренних резервов активнее сопротивляется всяким болезням, в том числе и травмам. Мужик после моего конструкта глубоко вздохнул.
Мы зашли в общую травматологию, прошли по коридору мимо палат и медицинского поста. Медсестра не обратила на нас никакого внимания. Стерильностью и чистотой отделение отнюдь не блистало. А уж про запахи из некоторых палат… Говорят, что хуже всего атмосфера в ожоговом отделении. Здесь было не лучше. Да и больных здесь в коридоре тоже хватало: и на костылях, и с перебинтованными конечностями, и в гипсе…
В конце коридора упёрлись в широкую белую металлическую дверь с круглым окном-иллюминатором и табличкой наверху «Реанимационное отделение». Я дёрнул ручку. Закрыто. Постучал. Отец сзади меня хмыкнул, протянул руку и нажал кнопку звонка, которую я не заметил.
Прошло минут пять. К нам никто не вышел. Я не выдержал, нажал кнопку звонка еще раз, потом еще. Наконец в иллюминатор показалось широкое женское лицо с четко обозначенными пролежнями на щеке. Видимо, спать ей помешали. Я разозлился. Там в реанимации моя мама, а эта… спит!
Жестом я попросил открыть дверь. Щелкнул замок.
— Ну, чего надо?
Дверь чуть приоткрылась. В проёме показалась женщина в мятом белом халате — то ли врач, то ли медсестра. Точно спала, глаза были еще мутными, а на лице четко виднелись следы рубчатой ткани — наверное, диванной подушки.
— Здравствуйте! — начал я. — У меня мама здесь лежит…
— Ну, лежит и лежит, — недовольно оборвала меня медработница. — И что?
— Я хотел бы узнать, как она?
— В справочное обращайтесь, юноша! — отрезала она и попыталась закрыть дверь. Не успела, я просунул ногу в щель.
— Врача позовите, пожалуйста! — попросил я.
— Занят врач, — раздраженно ответила она, пытаясь вытолкнуть мою ногу своей. — Он с больными!
— Пропустите нас, пожалуйста, — вдруг сказал отец. — Мы ненадолго, правда…
Я обернулся. Отец держал в руке сложенную красную купюру — десять рублей. Медсестра (ну, а кто же она еще, если сказала, что врач занят?) посмотрела по сторонам, открыла дверь пошире:
— Проходите! Быстро!
Мы просочились в приоткрытую дверь. Она выхватила купюру из рук отца, опустила в карман:
— Халаты! Накиньте халаты!
На вешалке возле двери висело несколько белых халатов. Мы взяли первые попавшиеся, одели, не застегивая.
— Как фамилия больной?
— Ковалёва Нина Павловна, — ответил я.
— Вторая палата, — она махнула рукой. — Зайдёте в палату, ничего не трогайте. У вас пять минут.
Тётка демонстративно посмотрела на часы.
— Поняли?
Мы синхронно кивнули.
— Я буду здесь! — медсестра скрылась за дверью, на которой красовалась табличка «Лаборатория».
Палата оказалась почти рядом с дверью. Maman лежала на кровати-каталке с закрытыми глазами и вроде как спала. Её отекшее распухшее лицо имело страшный черно-желтый оттенок — кровоподтёки и гематомы теряли свой иссиня-черный цвет. Многочисленные ссадины на лице обильно закрашены зеленкой. Голова чуть выше лба скрыта повязкой. Повреждения тела скрывала простыня.
Из носа торчала трубка. Рядом стояла стойка для капельницы. Сзади меня вполголоса выругался матом отец. Раньше я никогда не слышал от него ни одного бранного слова. Я повернулся к нему:
— А ты её не видел?
Отец мотнул головой и тихо ответил:
— Мне вчера на работе сказали, что её вечером нашли возле остановки. Кто-то вызвал «скорую» и на ней сюда отвезли. Вчера меня сюда не пустили…
Я посмотрел отцу в глаза и попросил:
— Дверь закрой и никого не впускай. Пожалуйста. Потом объясню. Никого не впускай. Мне пять минут надо, не больше.
— Зачем? — удивился отец.
— Надо. Батя, так надо! Всё потом.
Отец пожал плечами, хотел что-то сказать, наверное, возразить, но поймав мой умоляющий взгляд сделал, как я просил. Он закрыл дверь и встал возле неё, подпирая створку ногой — на всякий случай.
Я подошел к maman. На голове, в основном, на лице, ровным розовым цветом светились несколько пятен. На груди под простыней в левой стороне пульсировал темно-красный комок.
«Сердце! — понял я. — Да ещё таким цветом!»
Красный цвет, помнил я, был цветом болезни. Чем он темнее, тем сильнее повреждение или болезнь. Ниже, под этим комком-сердцем светилось еще одно небольшое прямо-таки багровое пятно.
«Кажется, селезенка! И тоже повреждена»
Темно-красным цветом, почти таким же, что и сердце, светилась поясница сзади.
Ну, и по конечностям: на руках, на ногах светились разбросанные красные пятна. Где потемнее (на левом колене), где посветлее.
Я несколько раз глубоко вздохнул-выдохнул.
Сначала выпустил «общее исцеление» и «регенерацию». Тело легко впитало конструкты-заклинания. В магическом зрении было видно, как они волной разошлись по всему телу. Кое-где светло-розовые пятна сразу же поблёкли. Да и багровое свечение стало вроде посветлей.
Потом, действуя жгутом живой энергии, как шприцом, я стал закачивать порции в пятна, начиная с темно-красного сердца, как наиболее жизненно важного органа. Трех условных «порций» оказалось вполне достаточно, чтобы темно-красный цвет стал бледным, почти прозрачным. Потом переключился на селезенку — темно-багровый, почти чёрный комок плоти.
Я протягивал правую руку, направляя энергию в поврежденный орган. Энергия шла по каналам волнами. Мне казалось, что я даже чувствовал это: теплый шар живой силы поднимался из груди в правое плечо, тёк по руке к пальцам, срывался с кончиков пальцев…
Через пять минут я чувствовал себя лимоном, побывавшим под прессом. Промокшая рубашка холодила спину. Волосы на голове слиплись от пота.
Зато maman уже не выглядела безмолвной тушкой. Даже следы кровоподтеков с лица исчезли, а щеки заметно порозовели.
— Идём!
Я, шатаясь, подошел к отцу.
— Всё. Теперь нормально.
Отец приоткрыл дверь.
— Когда она очнётся, — говорил я, автоматически шагая к выходу. — У неё будет жуткий голод. Надо ей оставить покушать.
Я посмотрел на отца.
— Сделай, а?
Из лаборатории выглянула давешняя медсестра. Отец направился к ней, а я вышел в коридор и бухнулся на первый попавшийся стул. Кружилась голова. Даже чуть подташнивало. Всё тело охватила слабость. Я бы даже вздремнул бы немного, прямо здесь, на стуле.