смерти.
Однажды он вышел и не вернулся. Я прождал до вечера, а ночью стал бегать по улицам и звать его. Я вернулся под утро и упал на постель лицом к приоткрытой двери. Много раз я подходил к окну и подолгу звал его. На рассвете я снова бросился искать Феба по пустынным улицам, между немыми домами, казавшимися под мутным небом сделанными из грязной бумаги.
Едва рассвело, я бросился в муниципальный собачий приемник.
Я вошел в серую комнату, где, запертые в вонючих клетках, скулили собаки с отметинами петли собаколова на шее. Смотритель сказал, что собака могла попасть под машину, может, ее убили или бросили в реку хулиганы. Он посоветовал обойти все собачьи питомники, может, там найдется мой Феб.
Все утро я проходил от питомника к питомнику, наконец один собачий цирюльник возле Пьяцца-деи-Кавальери спросил, был ли я в ветеринарной клинике университета, куда воры за гроши продают собак для клинических экспериментов. Я побежал в университет, было за полдень, клиника оказалась заперта. Я вернулся домой с ощущением чего-то гладкого, твердого и холодного в глазных впадинах, мне казалось, глаза мои стали стеклянными.
Днем я вернулся в университет, вошел в ветеринарную клинику. Сердце стучало, я едва переставлял ноги от слабости и тревоги. Я спросил дежурного врача и назвал свое имя. Врач, молодой близорукий блондин с усталой улыбкой, сердечно меня принял и долго смотрел на меня, прежде чем ответить, что сделает все возможное, чтобы помочь.
Он открыл дверь, мы вошли в большой блестящий чистый зал с полом, покрытым голубым линолеумом. Вдоль стен ровно, одна возле другой, как кроватки в детской больнице, стояли странные колыбельки в форме виолончели, в каждой из них на спине лежал пес с рассеченным животом, вскрытым черепом или разверстой грудью.
Тонкие нити стальной проволоки, накрученной на деревянные винты, – такими натягивают струны музыкальных инструментов, – держали открытыми края страшных ран, в которых были видны бьющееся сердце, легкие, бронхи с разветвлениями вен, похожими на ветви дерева, крона которого вздувается от ветра. Красная блестящая печень сокращалась медленно-медленно; легкие подрагивания пробегали по бело-розовой мякоти мозга, как в запотевшем зеркале; переплетение кишок лениво извивалось, словно клубок выходящих из летаргического сна змей. Ни единого стона не выходило из приоткрытых пастей распятых псов.
Когда мы вошли, все собаки обратили к нам взгляд, смотря на нас молящими настороженными глазами, они следили за каждым нашим движением, их брылы подрагивали. Я стоял посреди зала, кровь стыла в моих жилах, я медленно каменел. Я не мог открыть рта, не мог сделать шага.
Врач сжал мне руку и сказал:
– Мужайтесь.
От этого слова мое оцепенение прошло, я медленно двинулся вперед и склонился над первой колыбелью. Мало-помалу, пока я переходил от одной колыбели к другой, кровь возвращалась к лицу, а в сердце затеплилась надежда. Вдруг я увидел Феба.
Он лежал на спине со вскрытым животом и с зондом в печени. Он смотрел на меня полными слез глазами. В его взгляде была чудесная нежность. Он медленно дышал приоткрытой пастью, сильная дрожь прошла по его телу. Он пристально смотрел на меня, дикая боль сковала мне грудь.
– Феб, – тихо сказал я.
Феб смотрел на меня с удивительной лаской в глазах. Я видел в нем Христа, распятого Христа, я видел Христа, смотрящего на меня полным пронзительной нежности взглядом.
– Феб, – сказал я тихо, склонился над ним и погладил ему лоб. Феб лизнул мне руку и не издал ни звука.
Врач подошел ко мне, тронул за руку.
– Я не имею права прерывать эксперимент, – сказал он, – это запрещено. Но для вас… Я сделаю ему укол. Он не будет страдать.
Я взял руку врача обеими руками, слезы заливали мне лицо, я сказал:
– Поклянитесь, что он не будет страдать.
– Он уснет навсегда, – сказал врач. – Хотел бы я, чтобы и моя смерть была такой сладкой.
Я сказал:
– Я закрою глаза. Я не хочу видеть, как он умирает. Но сделайте это быстро! Как можно быстрее!
– Одну минуту, – сказал врач и отошел, бесшумно ступая по мягкому линолеуму. Он направился к шкафу в глубине зала и открыл его.
Я остался стоять перед Фебом, меня била дрожь, текли слезы. Феб смотрел на меня, и даже легкого стона не выходило из его гортани, он только смотрел на меня с чудесной лаской в глазах. Другие собаки в колыбелях тоже смотрели на меня, у всех в глазах была удивительная нежность, и ни одного, ни малейшего звука не выходило из их гортаней.
Крик ужаса вырвался из моей груди:
– Почему так тихо? – крикнул я. – Что значит эта тишина?
Стояла страшная тишина. Бесконечная, леденящая, мертвая тишина.
Снежная тишина.
Доктор подошел со шприцем в руке:
– Перед операцией, – сказал он, – им удаляют голосовые связки.
Я проснулся мокрый от пота. Выглянул в окно, посмотрел на дома, на море, на небо над холмом Позиллипо, на остров Капри, блуждающий в розовой дымке рассвета. Я узнал голос ветра, его черный голос. Я спешно оделся, сел на край кровати и стал ждать. Я знал, что жду чего-то печального и горестного, неизбежно предстоящего мне.
Около шести под моим окном остановился джип, я услышал стук в дверь. Это был лейтенант Кэмпбелл из PBS. Ночью пришла телефонограмма из Генерального штаба Казерты: мне было приказано отправиться к полковнику Гамильтону под Кассино. Нам предстояло ехать тотчас же. Я перекинул через плечо вещмешок, нырнул под ремень автомата, и мы отправились.
Кэмпбелл был высоким молодым блондином с голубыми, в белых крапинках глазами. Я много раз ездил с ним на фронт, мне он нравился своей улыбчивой флегматичностью, невозмутимостью в минуты опасности. Это был грустный парень из штата Висконсин и, может, он уже знал, что не вернется домой, что будет убит миной на дороге между Миланом и Болоньей за два дня до конца войны. Говорил он мало, был застенчив, а когда говорил, краснел.
Едва проехав мост в Капуа, мы встретили первые транспорты с ранеными. Это были дни безуспешных кровопролитных атак на немецкую линию обороны в Кассино. Мы въехали в зону огня. Мощные снаряды со страшным грохотом взрывались на виа Казилина. На контрольном пункте в трех километрах от первых домов Кассино нас остановил сержант МР и заставил спрятаться в укрытие под насыпью, пока не утихнет обстрел. Но время шло, мы могли опоздать. Чтобы достичь артиллеристского наблюдательного пункта, где нас ждал полковник Гамильтон, мы решили, минуя виа Казилина, рвануть через поле, где град снарядов был пореже.
– Good luck[203], – сказал нам сержант.
Кэмпбелл направил джип через ров, поднялся по откосу дорожной насыпи и стал взбираться по каменистому склону через бесконечные оливковые рощи, тянущиеся по тыльной стороне холмов, обращенных к Кассино. Перед нами этим же путем проехал другой джип: еще свежи были следы колес на земле. В некоторых глинистых местах колеса нашего джипа бешено крутились и буксовали, нам приходилось медленно продвигаться вперед, минуя валуны, усеивавшие склон.
Вдруг внизу, в небольшой долине впереди нас, между двумя невысокими, лишенными растительности пригорками мы увидели ударивший вверх фонтан земли и камней, и глухой звук взрыва пронесся по холмам.
– Мина, – сказал Кэмпбелл, он старался ехать по колее, чтобы не наткнуться на мину, их было много в этой зоне.
Через некоторое время мы услышали голоса и стоны, потом увидели среди олив группу людей вокруг перевернутого джипа. Еще один джип стоял невдалеке с изуродованными взрывом передними колесами.
Два раненых американских солдата сидели на траве, остальные суетились вокруг лежащего на земле человека. Солдаты с презрением посмотрели на мою форму, и один из них, сержант, сказал Кэмпбеллу:
– What the hell he’s doing here, this bastard?[204]
– Итальянский офицер связи, – ответил Кэмпбелл.
– Выходите, – грубо сказал мне сержант, – дайте место раненому.
– Что с ним? – спросил я, спрыгивая с джипа.
– Рана в живот. Нужно срочно везти в госпиталь.
– Let me see, – сказал я, – дайте мне посмотреть.
– Are you a doctor?
– Нет, я не врач, – ответил я и склонился над раненым.
Это был молодой блондин, хрупкий, с детским лицом – почти мальчик. Из огромной дыры в животе кишки медленно сползали вниз по ногам, спутываясь меж колен в большой синеватый клубок.
– Дайте одеяло, – сказал я.
Солдат принес одеяло, я накрыл им живот раненого. Потом отозвал в сторону сержанта и сказал, что раненого перевозить нельзя, лучше не трогать его и оставить как есть, а тем временем послать Кэмпбелла на джипе за врачом.
– Это моя вторая война, – сказал я, – я видел десятки таких ран, здесь ничего не поделаешь. Это смертельная рана. Мы должны лишь позаботиться о том, чтобы не дать ему страдать. Если повезти его в госпиталь, он умрет по дороге в страшных мучениях. Лучше оставить его умирать здесь, так меньше страданий. Ничего не поделаешь.
Солдаты собрались вокруг и молча смотрели на меня.
Кэмпбелл сказал:
– Капитан прав. Я поеду в Капую за врачом и заодно отвезу обоих легкораненых.
– Мы не можем оставить его здесь, – сказал сержант, – в госпитале его, наверное, смогут прооперировать, а здесь мы не сможем сделать ничего. Это преступление – оставить его умирать.
– Он будет сильно страдать и умрет прежде, чем доедет до госпиталя, оставьте его как есть, не трогайте.
– Вы не врач, – сказал сержант.
– Я не врач, но я знаю, что это такое. Я видал десятки и десятки ранений в живот. Я знаю, что не нужно трогать его, что его нельзя везти. Дайте ему спокойно умереть. Зачем заставлять его страдать?
Солдаты молчали и смотрели на меня. Сержант сказал:
– Мы не можем оставить его умирать как скотину.
– Он не умрет как скотина, он уснет как ребенок, без боли. Зачем заставлять его мучиться? Поверьте, он умрет все равно, даже если доедет живым до госпиталя. Оставьте его, не мучьте. Приедет врач – и скажет, что я прав.