К этому времени от Ницше давно отвернулся ученый мир, не принявший уже его «Рождение трагедии». Как книгу вопиюще не отвечающую критериям научности, ее отвергли все издатели. А когда она все же вышла, научное сообщество никак на нее не отреагировало. Уязвленный Ницше не нашел ничего лучшего как отплатить коллегам «Несвоевременными размышлениями», которые он стал выпускать брошюрами в 1873–1874 годах. Адресат первой же брошюры – почтенный профессор, возомнивший себя на старости лет философом, – после ее выхода в свет попросту сыграл в ящик. Ницше раскаивался в выборе цели, но остановиться уже не мог. В следующих брошюрах досталось на орехи историкам, затем филологам. Профессора ответили ему «взаимностью», какой не пожелаешь врагу: гробовым молчанием. Ницше, как ученый, оказался погребен при жизни. Студенты от него стали разбегаться. Спустя десять лет он печатал свои новые произведения мизерными тиражами за собственный счет и сам рассылал их знакомым и незнакомым. В Германии его уже не знали или успели позабыть – все, кроме профессоров. Когда Ницше по настоянию сестры попытался в середине 1880-х вернуться к преподаванию, ректор его альма матер передал ему через посредников, чтобы не тратил времени зря: ни один немецкий университет не примет его на работу. Его многочисленные друзья, Рихард Вагнер и «вагнерианцы» подпитывали высокую самооценку в нем в течение целого десятилетия. Но еще с середины 1870-х стали отходить от Ницше и ближайшие друзья. И это отдельная тема.
Ницше, как и Вагнер, был из породы ловцов душ. Вот характерное его признание: «Проблемы, перед которыми я стоял, представлялись мне проблемами столь коренной важности, что мне почти каждый год по нескольку раз представлялось, что мыслящие люди, которых я знакомил с этими проблемами, должны были бы из-за них отложить в сторону свою собственную работу и всецело посвятить себя моим задачам». От дружбы Ницше требовал чего-то невозможного или чего-то другого. С самого раннего возраста он отчаянно мечтал, ни много ни мало, «облагородить человечество»… и начать с создания чего-то вроде коммуны, которую он называл по-разному: «новая греческая Академия», «эстетическая и монашеская ассоциация», «школа воспитателей» или «современный монастырь, идеальная колония, свободный университете», где все были бы учителями друг друга, а обучение продолжалось минимум до тридцати лет. Его отношения с друзьями всегда были пылкими и нежными, а вот отношения с женщинами – подчеркнуто асексуальными, да и женщин этих по пальцам можно перечесть. Выросший в женской, а затем в мальчишеской среде, он всегда ставил дружбу выше любви. Младшая сестра Ницше вспоминает его слова: «Дружба разрешает тот же кризис, что и любовь, но только в гораздо более чистой атмосфере». Несомненно присущий Ницше гомоэротизм подавлялся им в той же степени, что и зачатки гетеросексуальности, – а это был верный путь к одиночеству. Строго говоря, Ницше хотел быть человеком без пола, что не такая уж редкость, во всяком случае в писательском мире (Свифт, Гоголь, По, Кафка, Платонов – его собратья в этом отношении). По меткому наблюдению религиозного философа Евгения Трубецкого, Ницше хотелось «преодолеть Вселенную» (так сформулировал Ницше свою задачу в этапной книге «По ту сторону добра и зла»).
Чтобы не быть голословным – несколько иллюстраций. «Вагнерианке» и старой деве фройляйн Мейзенбух, удочерившей детей Герцена, он пишет с похвалой: «Благодаря вам я открыл один из самых возвышенных моральных мотивов. Это материнская любовь без физической связи между матерью и ребенком. Это одно из самых прекрасных проявлений caritas. Уделите мне немного этой любви, дорогой друг мой, m-lle Мейзенбух, и считайте меня за человека, которому необходимо, о как необходимо, иметь такую мать, как вы». (Между тем мать Ницше была жива, и ближе чем она и его младшая сестра у него не было людей на свете.) А вот воспоминания самой Мейзенбух о жизни в Сорренто: «Вспоминается, как мы сидели все вместе по вечерам: Ницше, удобно поместившись в кресле в тени абажура, наш любезный лектор Ре – за столом около лампы, молодой Бреннер – около печки, против меня, помогает мне чистить апельсины. Я часто со смехом говорила им: право же, мы все составляем идеальную семью, мы четверо очень мало знаем друг друга, не связаны никакими узами родства, у нас нет никаких общих воспоминаний, и теперь мы живем совместно и совершенно независимо друг от друга и в полном душевном согласии. Скоро мы все начали строить планы о том, чтобы повторить, но уже в более широком масштабе, этот счастливый опыт». Когда неугомонная фр. Мейзенбух в 1882 году решила выступить свахой и свела Ницше с двадцатилетней авантюристкой Лу Саломе (якобы дочерью русского генерала), то в этой самой романтической в жизни Ницше истории «жених» предложил «невесте»… «духовный брак». В итоге Лу увел ближайший друг Ницше тех лет Пауль Ре – что разом положило конец и платонической любви, и нежной дружбе. До того письма Ницше своему сопернику больше напоминали пылкие любовные послания, и поначалу с Лу у них был тройственный союз. Они даже сфотографировались на память втроем: Пауль и Фридрих держатся за ручку детской коляски, в которой сидит Лу (уговаривали сесть в нее Фридриха, но он решительно отказался).
Друзей Ницше начал терять в тридцать лет. Живший с ним и Овербеком под одной крышей в Базеле Ромундт неожиданно заявил, что уходит в католический монастырь. Ницше пережил это как двойную измену близкого человека. Но следом Овербек признался, что женится, за ним Роде и Герсфорф. Умный, как бес, и видавший виды Вагнер писал Ницше в 1874 году: «По-видимому вам, современной молодежи, недостает женского общества. Я прекрасно знаю, какое здесь встречается затруднение: как говорит мой друг Шульцер, где возьмешь женщину, если не украдешь ее? Хотя почему бы и не воровать, если это нужно? Всем этим я хочу сказать, что вам надо либо жениться, либо написать оперу; и то и другое будет одинаково хорошо или дурно для вас. Однако женитьбу я все же считаю за лучший выход… Но я знаю ваши странности, мой милый Ницше, и потому не буду больше говорить об этом, так как все равно это ни к чему не приведет. Ах, боже мой, да женитесь вы на какой-нибудь богатой невесте! И зачем это нужно было судьбе сделать Герсдорфа мужчиной!»
Ницше страдал от одиночества и, уже намеренно, все больше отдалялся от людей. Сестре он жаловался в письме: «У меня нет ни бога, ни друга». Но в другом письме признавался: «Мне психически необходимо жить совершенно одному». И задним числом видно, что в таком «окукливании» философа была своя железная логика. Почти совершенное одиночество помогало ему достичь огромной сосредоточенности и концентрации умственных усилий. Благодаря ему он создал то, что мы называем «философией Ницше».
В 1879 году, окончательно разойдясь с Вагнером, Ницше решает порвать и с университетом. Мотивируя свой уход состоянием здоровья, он получает отставку и пенсию три тысячи франков в год, вполне достаточную для безбедной жизни. В горной Швейцарии, куда увезла его сестра отдохнуть, можно было иметь в ту пору комнату и стол за пару франков в день. Два года Ницше переезжает с места на место, готовясь умереть. Но, странное дело, периодически преследовавшие его болезненные симптомы непонятного происхождения (светобоязнь, тошнота и рвота, желудочные судороги, болезни горла, не говоря о головных болях, жестокой бессоннице и нечаянных травмах) постепенно отступают и исчезают вовсе. Ничего странного: как правило, человек болеет либо физически, либо психически. И в последующие годы характер жалоб Ницше меняется: «Все здорово, кроме моей бедной души». А непосредственно перед помешательством он даже хвастается полным отсутствием физических недомоганий в письме Петеру Гасту, такому же холостяку: «…пищеварение у меня, как у полубога; несмотря на ночной стук экипажей, я сплю хорошо».
Всю неизрасходованную жизненную энергию Ницше направляет теперь на творчество, а ее излишки сжигает в непрестанных перемещениях и в долгих пешеходных прогулках. В своих странствиях он продвигается все дальше на юг, поближе к Средиземноморью. Он разлюбил холмы, леса и города Германии, полюбил Альпы и озера Швейцарии, но и их оставляет ради солнечной Италии и ее приморских городов. В зависимости от сезона и каприза он меняет как перчатки, места жительства и пансионы, обожает Венецию, где поселился Гаст, и бухту Рапалло под Генуей, но в конце концов останавливает свой выбор на Ницце, где двести двадцать солнечных дней в году. Сюда он чаще всего возвращается, здесь, среди итальянских простолюдинов на околице, ему живется лучше, чем где бы то ни было.
После двух тяжелых лет привыкания к одиночеству Ницше пережил наконец озарение (которое вполне может быть расценено и как первый симптом грядущего помешательства). В Швейцарских Альпах ему открылся мистический смысл архаичной доктрины Вечного Возвращения и явился легендарный Заратустра – древнеиранский пророк, основатель «зороастризма», автор «Зенд-Авесты». И хотя это было не видение, а лишь прозрение, Ницше разрыдался, словно вновь родился на свет. В своих записях он пометил это событие таким примечанием: «В начале августа 1881 г. в Сильс-Марии, шесть с половиной тысяч футов над уровнем моря и гораздо, гораздо выше всего человеческого». В стихах он зафиксировал случившееся так: «И в этот миг внезапно нас стало двое – / Мимо меня прошел Заратустра». В сентябре в горах неожиданно пошел снег, и Ницше спустился в Геную. В течение следующего месяца он трижды покушался на самоубийство.
Так его устами заговорил Заратустра. Надо учесть, что Ницше принимал наркотики, но в XIX веке это совсем не считалось пороком и рекомендовалось врачами. Малую порцию настоя индийской конопли он выпивал, чтобы заснуть, большую – чтобы подстегнуть себя (это то, о чем можно говорить с уверенностью). Ницше задавался риторическим вопросом: сколько пива в немецком протестантизме? Позволительно переадресовать тот же вопрос ему самому: а сколько конопли в том, что говорил Заратустра? Но сколько бы ни было, Ницше сочинил и издал частями в 1882–1884 годах самую знаменитую свою книгу – квазирелигиозную поэму, с которой прочно ассоциируется с тех пор его имя для всех. Книга резонанса не имела никакого. Заключительную четвертую ее часть он вынужден был напечатать за свой счет тиражом 40 экземпляров. Семь из них он разослал – столько оставалось у него читателей, включая родную сестру. «Заратустра» был ответом Вагнеру на его «Парсифаль», но Вагнер умер годом ранее в Венеции, а пророчества и поучения предтечи Сверхчеловека растворились в пустоте. И Ницше делает следующий шаг: «С этих пор я буду говорить, а не Заратустра», то есть не скандировать, а говорить по существу.