Однако его многочисленные трагедии, драмы и водевили, сборники стихов, исторические и прочие романы, книги путевых очерков (а он после окончания университета много и охотно путешествовал по Европе, пользуясь щедрой поддержкой просвещенных покровителей, благотворителей и самого короля) канули бы в Лету и остались достоянием историков датской литературы, если бы в тридцать лет Андерсен не принялся сочинять и издавать литературные сказки для детей и взрослых. Взрослые оказались теми еще детьми – сентиментальными, мечтательными и жестокими, но не бессердечными! Любопытно, что подтолкнули писателя в верном направлении два человека, далеких от литературы, – знаменитый физик Эрстед и еще более знаменитый скульптор Торвальдсен. Первый предрек ему, что именно сказки обессмертят его имя, а второй пошутил, что Андерсен способен сочинить сказку даже о штопальной игле. Что тот и сделал вскоре.
В одиночку Андерсен создал и заселил целый сказочный мир. Лучшие из 168 его сказок оригинальны, простодушны и предельно лаконичны. Кто из читателей на свете не знает историй о «Новом платье короля» и «Гадком утенке», «Русалочке» и «Дюймовочке», «Стойком оловянном солдатике» и «Огниве», «Принцессе на горошине» и «Снежной королеве»? Подобно выстрелу «в десятку», они принесли Андерсену в считанные годы мировую славу. Он сделался любимцем всех королевских семей Европы, его безоговорочно признали корифеи западноевропейских литератур, его сказками зачитывалось простонародье от Штатов до России. Его величие признали даже в родном Оденсе и устроили грандиозные празднества в честь земляка. А граждане Копенгагена еще при жизни сказочника решили установить ему памятник в Королевском саду, однако Андерсен забраковал проект статуи, облепленной детишками. Он-то считал, что пишет не для детей, а для людей вообще.
Кое о чем еще стоит сказать. Лучшие сказки Андерсена не слащавы, благодаря мягкой и тонкой иронии, и они глубоки, потому что жестоки – то есть говорят правду о мироздании. Характерно, что свою автобиографию Андерсен озаглавил «Сказка моей жизни». Ему было что прятать за романтическим занавесом. В жизни он был несчастен, одинок, болезнен, бесконечно мнителен, комично тщеславен и чудовищно эгоцентричен (его мать и сводная сестра оказались похоронены в безымянных могилах на кладбищах для бедняков). Имеют хождение легенды почитательниц и наивные фантазии самого Андерсена о его якобы разбитом кем-то сердце. Но можно не сомневаться, что, подобно гоголевскому Подколесину (да и самому автору «Женитьбы»!), от любой невесты датчанин в последний момент выпрыгнул бы в окно. Он умер девственником. Можно этого не выпячивать, но не надо врать, особенно писателям, киношникам и учителям. Мечтательный туман – вещь далеко не безобидная и не безопасная. Пробуждение от грез может оказаться ужасным.
Фантазии Андерсена обожал Максим Горький, взявший эпиграфом к собственным «Сказкам об Италии» его фразу: «Нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь». Не случайно Горький поддерживал, как мог, нашего отечественного фантазера, сочинявшего сказки для читателей подросткового возраста, – Александра Грина (23.08.1880 – 8.07.1932).
Грин даже внешне походил на Андерсена – такой же долговязый, нескладный и с носом, «как повисший флаг» (по его собственному выражению). Как и Андерсен, он создал целый сказочный мир – свою «Гренландию». Вот только места для иронии и юмора в ней не нашлось совершенно, поскольку ее создатель вырос в чересчур серьезной, огромной и катастрофической стране.
Писатель Грин родился в многодетной семье ссыльного польского шляхтича Гриневского, служившего бухгалтером в земской больнице и пившего как сапожник. Учась в пятом классе вятского городского училища, где товарищи дразнили его «Грин – блин!», Саша Гриневский написал любопытное сочинение «О вреде Майн-Рида» – своего рода проклятие судьбе. Рожденный в сухопутной глуши мальчик страстно мечтал бороздить моря, а грубая реальность требовала «быть как все, выйти в люди, в тихой драке добывая хлеб свой и кров» (по замечанию одного из биографов Грина). Ни этот мир, ни собственные родители в нем не нуждались. Мальчишку попрекали куском хлеба, и с одиннадцати лет он подрабатывал переписчиком, переплетчиком, чертежником. Однако к шестнадцати годам терпение его лопнуло. Устав от брани и унижений, с полученными от отца двадцатью пятью рублями в кармане, он сел на пароход до Казани, затем в поезд до Одессы – и вот оно, море! Но и в портовом городе он оказался никому не нужен. От погружения на самое «дно» его спас алчный капитан грязного каботажного суденышка, отобравший у Сашки паспорт и выдавший «целковый» задатка – ого, целый рубль! Впрочем, судьба уже подхватила и понесла будущего писателя – от матросни к босякам на бакинских нефтепромыслах («Челкаш» – ау, Горький!), к золотоискателям на уральских приисках и далее – в лесорубы, банщики, театральные статисты. К двадцати двум годам устав от мытарств, Грин записался по совету отца в армию вольноопределяющимся (призыву он не подлежал из-за дворянского происхождения). Тут-то его и подстерег эсеровский агитатор. На десять лет – то вольно, то невольно, – Саша Гриневский перешел на нелегальное положение. Задания, явки, командировки, аресты, тюрьмы, амнистии, ссылки, побеги. Из него готовили «бомбиста» в Твери в 1903 году (когда русские террористы горячо спорили – имеет ли моральное право революционер выходить с теракта живым?) – он не захотел, не смог, и его оставили связным. Первые рассказы Грина об этом, и псевдоним его оттуда (редактор оставил от фамилии только первый слог, чтобы охранка не взяла след).
Необычность судьбы и творческой эволюции Грина состоит в том, что, начав с более-менее реалистических рассказов, писатель отказался затем от реализма и с головой ушел в вымышленный мир – создал «Гренландию». Для романтиков эта страна чересчур брутальна, но тем и привлекательна, поэтому ее так полюбили подростки и юноши. А мечтательные девушки полюбили за то, что в далекой Гренландии их неминуемо ждет встреча с героем, какого не встретишь в жизни, – интеллигентным рыцарем без страха и упрека, похожим на «киношного» Олега Даля. Но больше всех эту страну полюбили советские барды.
Один из героев Грина клянется именами «Гриммов, Эзопа и Андерсена» (в «Алых парусах»). Андерсен с Грином были на одно лицо для едкого Ивана Бунина (по свидетельству В. Катаева): «Сейчас пошла мода на Андерсена… упомяните бедного оловянного солдатика, обуглившуюся бумажную розу или что-нибудь подобное, если удастся, присоедините к этому какого-нибудь гриновского капитана с трубкой и пинтой персиковой настойки – и успех у интеллигентных провинциальных дам среднего возраста обеспечен». А вот поэт Борис Пастернак, напротив, пропел дифирамб героям Грина в своем портрете Маяковского: «Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаками боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором. Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, – это не главное в нем, а главное – железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволяет себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым».
После революций 1917 года жизнь Грина не стала легче. Горький буквально спас его от неминуемой гибели на петроградской улице после фронта и сыпного тифа. Добился для него академического пайка и поселил в знаменитом Доме искусств, бывшем особняке Елисеева на Мойке (Грин всегда плакал, вспоминая об этом). Однако большевики не признали в гриновских «Алых парусах» цвет своего флага – классовое чутье их не подвело. Любопытно, что толчком к написанию этой сказочной «феерии» послужил Грину выставленный в витрине на Невском игрушечный бот с парусами такого цвета, который смастерил, видать, с голодухи какой-нибудь старый морской волк, тоскуя по безвозвратным временам своей молодости…
Последнее десятилетие своей жизни Грин был беден как церковная мышь, но счастлив с молодой женой – особенно в благословенном Крыму. Чудная Феодосия была его «Лиссом» (так он указывал обратный адрес в письмах), а в Старом Крыму на неструганной двери дровяного сарая, где они с женой прятались от зноя, было выведено «Чайная Дэзи». Переименовывая действительность, он пытался ее переиначить – хотя бы в воображении. У него бывали тяжелые запои, тут ничего не попишешь – плохая наследственность, тяжкая жизнь. Только в Гренландии он чувствовал себя собой настоящим. Вспоминая прожитую жизнь, признавался: «Слова „Ориноко“, „Миссисипи“, „Суматра“ звучали для меня как музыка…»
Откуда попало в этот гриновский перечень название «Миссисипи»? Конечно же, из Марка Твена (30.11.1835 – 21.04.1910) и его великого романа о жизни и «Приключениях Гекльберри Финна» на великой реке.
Современники относились к Марку Твену как к величайшему острослову (в XX веке эта роль достанется Бернарду Шоу) и автору замечательных книг для детей. Все так и есть. Но «Приключения Гекльберри Финна» – нечто большее, чем детская книга. Это настоящий американский миф, сделавшийся общечеловеческим. Его отличают исключительное здравомыслие, неподражаемый юмор и потрясающая достоверность всех деталей. Ничего удивительного – потому что материалом ее послужила собственная биография и жизненный опыт Сэмюэля Клеменса, взявшего энергичный и жесткий псевдоним «Марк Твен».
Описанный в «Томе Сойере» и «Гекльберри Финне» Сент-Питерсберг (Санкт-Петербургу – привет!) – это городок Ганнибал на Миссисипи, где прошло детство будущего писателя. Окрестные леса, пещеры, острова, плоты и суда на реке, прибрежные городки – все это списано с натуры. И люди тоже. У беспризорника Гека и чернокожего раба Джима были прототипы, и с ними дружил будущий Марк Твен, очень похожий на Тома Сойера.
Судьба занесла сюда многодетное семейство Клеменсов в поисках лучшей доли. Пол-Америки мигрировало тогда с восточного побережья все далее на запад, и Миссисипи была своеобразным рубежом. Мало кто знает, что до появления пароходов баржи на ней тянули против течения такие же бурлаки, как у нас, и гильдия лоцманов процветала до поры, как на Верхней Волге. Марк Твен и сам несколько лет проработал лоцманом и написал об этом документальную книгу «Жизнь на Миссисипи». Эта великая река была его любовью, более того – была рекой его жизни, и ему хотелось вернуться на ее берега. Поэтому уже в пятидесятилетнем возрасте он написал свой лучший роман о том, что любил на свете более всего, и это ощущается читателем. Можно имитировать страсть – невозможно имитировать любовь.