Постановление 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» и грубая речь Жданова окончательно сломили дух Зощенки. Двенадцать лет еще он прожил после этого, временами пытаясь отстоять свое человеческое достоинство. Зощенко пишет письма Сталину, Жданову, Маленкову, Фадееву, нечто прямо противоположное сообщает английским студентам, пытается оправдаться на собрании перед коллегами по писательскому цеху. Ошибка состояла в том, что писатель пытался защитить собственное достоинство, а не достоинство своего дела. Ведь потомкам почти безразлично, насколько счастливы или несчастны были их предки. В нашем жестоком мире засчитывается только одно: остался ли след? Исполнил ли человек свое назначение? И Зощенко как писатель свою миссию выполнил, вопреки всему.
Об этом свидетельствуют многие его рассказы 1920-х годов, ставшие классикой. (Казалось бы, они не должны были пережить свое время и, уж во всяком случае, породивший их строй. Но этого не случилось. Vita brevis, ars longa. Так на наших глазах Ильф с Петровым растеряли половину своей привлекательности, зато совершенно неожиданным образом благодаря возврату «дикого государственного капитализма» актуализировался роман «Анна Каренина». И Михаил Булгаков с сегодняшней колокольни выглядит большим «гоголем», чем Михаил Зощенко. А как будет завтра – нам неведомо.)
И конечно, главный труд жизни Михаила Зощенко – книга «Перед восходом солнца». Несмотря на интеллектуальную простоватость и мировоззренческие провалы, это некая сверхлитература, которую обязан знать всякий мыслящий человек. И лучше смолоду.
Последний гон Ивана Бунина
Перефразируя Данте, пройдя земную жизнь, Бунин заблудился в «темных аллеях» и еще добрую дюжину лет в них проблуждал, к вящей пользе будущих читателей и во славу русской литературы. Почти нечаянно появившееся на свет собрание его любовных и эротических новелл с одной стороны заполнило собой некое ничейное поле, с другой – подвело жирную черту под отчасти целомудренной, отчасти лицемерной русской классикой. Не только у нас весь XIX век порицалось или игнорировалось существование демона похоти, могущество телесного влечения. Писатели вожделели и прелюбодействовали, спали с прислугой, посещали бордели, а в литературе, за редкими исключениями, царила идеализация. Особенно пострадали от нее женские образы и характеры, поскольку литература создавалась преимущественно мужчинами, желающими видеть в женщине объект поклонения, а не равное или ими же самими угнетенное существо. Усеченное представление о себе неизбежно ведет, в лучшем случае, к развитию двоемыслия, в худшем – к неврозам и психозам (причем у читателей даже в большей степени, чем у писателей). Поэтому доктор Фрейд не мог не прийти, как не могли не быть написаны в целях исцеления и прозрения «Братья Карамазовы», «Крейцерова соната», «Леди Макбет Мценского уезда», некоторые чеховские рассказы и шедевр позднего Бунина – цикл рассказов и прозаических этюдов «Темные аллеи».
Само его название вынуто из стихотворения Николая Огарева «Обыкновенная повесть» (1842 г.) как трюизм, затасканная цитата, романсовая строчка, вдруг угодившая прямо в сердце Бунина и всколыхнувшая его душевный мир так, что слезы готовы брызнуть из глаз (сравните с тургеневским рефреном «Как хороши, как свежи были розы!» или с замечательным набоковским пассажем: «…и, как часто бывает, пошлость, неизвестно к чему относившаяся, крепко обвилась вокруг воспоминания, питаясь его грустью»). Будет справедливо привести полностью это стихотворение забытого поэта, строки которого спустя столетие послужили камертоном последнего творческого всплеска Бунина:
Была чудесная весна!
Они на берегу сидели —
Река была тиха, ясна,
Вставало солнце, птички пели;
Тянулся за рекою дол,
Спокойно, пышно зеленея;
Вблизи шиповник алый цвел,
Стояла темных лип аллея.
Была чудесная весна!
Они на берегу сидели —
Во цвете лет была она,
Его усы едва чернели.
О, если б кто увидел их
Тогда, при утренней их встрече,
И лица б высмотрел у них
Или подслушал бы их речи —
Как был бы мил ему язык,
Язык любви первоначальной!
Он верно б сам, на этот миг,
Расцвел на дне души печальной!..
Я в свете встретил их потом:
Она была женой другого,
Он был женат, и о былом
В помине не было ни слова;
На лицах виден был покой,
Их жизнь текла светло и ровно,
Они, встречаясь меж собой,
Могли смеяться хладнокровно…
А там, на берегу реки,
Где цвел тогда шиповник алый,
Одни простые рыбаки
Ходили к лодке обветшалой
И пели песни – и темно
Осталось, для людей закрыто,
Что было там говорено
И сколько было позабыто.
Оставаясь узнаваемо бунинскими, отдельные новеллы цикла «Темные аллеи» несут в себе отголоски толстовских и чеховских мотивов, перекликаются с набоковской и даже пастернаковской прозой, то есть как бы итожат и суммируют почти все, что стыдливые русские классики могли и хотели сказать о «теневой» стороне любви – ее плотском характере. Во всяком случае, именно эта недоговоренность послужила толчком к созданию «Темных аллей» – воспоминанию и литературной разработке того зова и гона, что являлись скрытым содержанием молодости.
На седьмом десятке лет Бунина, словно вдогонку и уже по памяти, настиг испытанный им неоднократно в молодые годы «солнечный удар».
Литературный разряд оказался такой силы, что с 17 по 20 октября 1938 года им были написаны три рассказа, в том числе и давший название будущей книге – «Темные аллеи». То есть в эти осенние дни (а Бунин «осенний»: родился в октябре, умер в ноябре) замысел цикла или последней книги бунинских рассказов окончательно прояснился. Без сомнения, Бунину было откуда черпать и от чего оттолкнуться. Многие его произведения, созданные десятилетиями раньше, вполне могли бы войти в состав этого цикла: тот же «Солнечный удар», «Легкое дыхание» (вариация и романтический парафраз «легкого поведения»), «Митина любовь», «Ида» и другие.
Но отсчет «Темных аллей» начался 12 ноября 1937 года, когда перо Бунина буквально «эякулировало» коротким рассказом «Кавказ», в котором, как в капсуле или зародыше, заключалось в свернутом виде содержание будущего цикла. Символическая попытка вернуть утраченные плотские радости наложилась на попытку воскресить во плоти потерянную навсегда страну и в итоге обернулась художественной натурфилософией молодости – как родины жизни всякого человека. Собственно, в этом и состоит «темное» и загадочное обаяние книги бунинских новелл: поиски утраченного времени, русская версия. Финал запустившей цикл «увертюрной» новеллы о влюбленных и обманутом муже мелодраматичен и ослепителен. Просто переписать его слово в слово – не удовольствие, а почти счастье:
«Он искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой день по приезде в Сочи, он купался утром в море, потом брился, надел чистое белье, белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпил бутылку шампанского, пил кофе с шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвратясь в свой номер, он лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов».
Вот эта деталь – «из двух револьверов»! И разбуженный эхом дореволюционных, довоенных, «мирных» выстрелов бунинский цикл «Темные аллеи» вдруг очнулся, ожил и пришел в движение.
Начатая в 1937–1938 годах работа над ним была продолжена осенью 1940-го (то есть в поставленной уже Гитлером на колени Франции). И как семидесятилетний его ровесник Матисс в годы оккупации малевал красных аквариумных рыбок, так и Бунин упивался напоследок своими творческими галлюцинациями: душным запахом женской плоти, яблок и озёрной ряски; громким стуком пароходных колес; отсветами ночных костров на плотах; русской жирной дорожной грязью; тоской гостиничных и меблированных комнат; шелестом спадающих юбок; отзвуками давно канувших горячечных слов. Дюжина рассказов за полтора месяца – какой угар!
Третий всплеск пришелся на осень 1943 и весну 1944 годов – еще полтора десятка рассказов.
Конечно, отдельные рассказы сочинялись и в другие годы (оттого нет единого кодекса «Темных аллей» – и при жизни Бунина, и позднее состав книги варьировался в зависимости от обстоятельств и вкуса составителя), но основу и костяк цикла составляют рассказы, написанные Буниным на волнах вдохновения и в творческой горячке. Поэтому так неровен и разностилен цикл «Темные аллеи» (хотя, по уверению жены, сам писатель и считал его «самым совершенным по мастерству»). Но, чем черт не шутит, может, секрет обаяния этой необычной книги и состоит в ее относительном несовершенстве?
Бунин был способен и склонен поупражняться в стилях (русофильского сказа или «мопассановской» новеллы), закормить читателя, как гуся, явным перебором определений (как в начале новеллы «Степа»), засыпать ювелирными сравнениями (вроде «золоченых реп собора»), заставить кружить по витиеватым тропам деепричастных и причастных оборотов (как в начале финальной новеллы «Ночлег» – кстати, варьирующей, спустя десятилетие на новый лад, тему полумистической «Баллады» и замыкающей, таким образом, композицию всего цикла). Однако все изобразительные уловки, мастеровитые кунштюки и быстро устаревающие стилистические приемы вынуждены отступить, когда со дна слов поднимается «звериный зов» страсти, породившей «Темные аллеи» (как в вуайеристской зарисовке «Начало», где «уже так дико и чудесно воняло зверем»: волчонком в садовой яме, Господним Волком «Баллады» и тем угольно-черным псом, что перегрыз горло звероподобному марокканцу в «Ночлеге»). Бунин знал непререкаемую мощь этого зова и для того, чтобы совладать с ним, заговорить и тем обезопасить себя (поздновато, прямо скажем), создал впечатляющую галерею образов, характеров, ситуаций, позволяющих ощутить, с чем каждый из нас сталкивается, выходя на рандеву с противоположным полом. Прежде всего – с самим собой, диспропорцией родовидового и личного начала в нас самих.