Позволю себе небольшую иллюстрацию, поскольку ощущают это все, но не все понимают, что именно происходит. Пару месяцев назад я специально сходил в ПЕН-Центр на встречу с американцем, приехавшим в Москву обсудить гиблую тему «литература и Интернет», чтобы убедиться, что и у американцев проблемы ровно те же. Профессор из Чикаго, юрист со стажем, успешный автор детективов и судебных триллеров, по которым сняты фильмы, возглавляет писательскую ассоциацию США, которая безуспешно пытается бороться не столько с пиратской мелкой сошкой (что сегодня – здесь, завтра переименована, а послезавтра в оффшоре), сколько с сетевыми монополистами – Гуглом, оцифровавшим семь крупнейших университетских библиотек (каждая с Ленинку) и разместившим их в свободном доступе, и Амазоном, демпингующим, подминающим издательства и добивающим книготорговые сети. Обратились в Конгресс, где, сославшись на конституцию, им ответили «судитесь». Но судебные иски к корпорациям, стоящим двадцать пять и девять миллиардов долларов, «не имеют юридической перспективы», как выразился американец. Так зачем же приехал – просто проветриться или за компанию поплакать?
Тем не менее я не собираюсь ни плакать, ни проклинать. Более того, считаю создание общедоступной «вавилонской библиотеки» благом для всего человечества, невзирая на все сопутствующие издержки. Кому-то за исторический прогресс придется заплатить, и самой мелкой разменной монетой в этом деле суждено стать автору, а заодно и профессиональной литературе в ее прежнем виде. Когда новые левиафаны все заглотят и переварят, возникнут новые правила игры и рамки существования, о которых рано сегодня гадать.
И опять вернемся к нашим баранам. Допустим, дредноут худлита прибыл на заслуженный отдых на кладбище кораблей (в чем я лично давно уже не сомневаюсь), однако стихов продолжает писаться великое множество. И пусть значительная часть стихотворцев страдает нарциссизмом, озабочена самовыражением и поражена белостишием, но продолжают работать замечательные поэты, встречаются очень сильные стихи, а иногда и целые книжечки. Отчего же количество не переходит в качество (правда, мы избалованы величием русской поэзии последних двух веков, хотя и французы могли бы так оправдываться лет пятьдесят назад)? Что этому мешает? И если правда то, что говорилось о работе языка над поэтом, в частности, то почему ни версификация, ни верлибр не гарантируют творческих открытий и достижений?
Рискну предположить, что препятствует этому закат индивидуализма в перенаселенном мире. То, что писали лет сто назад о толпах и массах Ле Бон, Ортега-и-Гассет и Канетти, было еще ростками и цветочками. То, что молодой Маркс писал об отчуждении и превращении человека в товар, что Швейцер называл корпоративным духом современности, а Фромм «людьми организации», было лишь стадиями развития офисного планктона. То есть в конечном счете проблема состоит во все большей повязанности и коррумпированности человека обществом.
И тем не менее, если принять на веру расхожее утверждение, что читателями поэзии является не больше одного процента населения в любой стране, то в России это никак не меньше миллиона человек, а с учетом диаспоры – все два, из которых немало сотен тысяч сами пишут стихи. Вполне достаточная среда для поддержания стиховой культуры в работоспособном состоянии. Думаю, это сейчас главное. Потому что творческий дух сам себе проложит дорогу – кроме конца света не существует силы, способной этому помешать. Что и как будет завтра, нам знать не дано, но зачем-то же бессчетное число рэперов толчет воду в ступе по всему свету – значит, бродит зараза даже у них в крови.
И последнее: разве не безвестный поэт придумал это дивное выражение – «офисный планктон»?..
Смерть поэзии – и жизнь вечная
Если на шестом десятке лет ты не в состоянии высказаться вразумительно и не совсем тривиально «о месте поэзии в современном мире», надо уходить из профессии. Бессмысленно, да и постыдно откладывать и приберегать соображения о главном всерьез для какой-то другой, лучшей жизни, которой не будет.
Но… тема. Поэзий ведь много, и у каждой свое место. Если смотреть изнутри предмета (что мне не дано), то может показаться, что поэзия здравствует и переживает ого какой расцвет! А если поглядеть извне (чего мне не хочется), то может понадобиться более или менее мощный оптический прибор, поскольку поэзия как жанр теряла-теряла и почти растеряла свое значение во всем мире.
Причин тому множество.
Главная, на мой взгляд: само существование профессиональной поэзии идет вразрез с вектором развития нашей цивилизации. Более того, существование художественной литературы и других искусств находится, мягко говоря, под угрозой. Все они переживают системный кризис, с чем все большее число людей вынуждено согласиться. Предвидя яростную реакцию части читателей, переадресую их гнев жившему за двести лет до нас Гёте, чье предвидение лет сто назад Бунин перенес в свою записную книжку: «Будет поэзия без поэзии, где все будет заключаться в делании: будет мануфактур-поэзия». Во, дальнозоркость, чтобы не сказать дальнобойность!..
Известно ведь, что всякое явление имеет свой срок жизни, переживая бурную фазу становления, пика формы, декаданса, эпигонства и длительного затухания. Сколько ни сочиняй сегодня хокку, главные давно написаны и даже переведены на языки – как Мацуо Басё Верой Марковой:
с треском лопнул кувшин
ночью вода в нем замерзла
я пробудился вдруг
Через несколько веков после японца о том же писал наш Мандельштам:
«Так, размахивая руками, бормоча, плетется поэзия, пошатываясь, головокружа, блаженно очумелая и все-таки единственная трезвая, единственная проснувшаяся из всего, что есть в мире».
Я исхожу из того, что изначально и по сути своей поэзия есть акт пробуждения – близкое к ясновидческому состояние сознания, когда завеса очевидности в каком-то месте в какой-то момент рвется, обнаруживая движущие силы окружающей реальности. Поэтому она не сводится к одному стихотворчеству, но пронизывает и питает собой все без исключения искусства и дает толчок познавательной деятельности. Мировое дерево и пещера Платона, крест на горе, траектории Кеплера и яблоко Ньютона, мысли Паскаля и Ницше, таблица Менделеева и подсознание Фрейда, китайская «Книга Перемен» и принцип дополнительности Бора – все это поэтические озарения и образы.
Поэзия – никакое не самовыражение, а поиск и охота, конечная цель которой – проникнуть в замысел Творца, или постичь творческий принцип мироздания (кому что любо). В таком качестве она просто обречена сопровождать человечество до самого конца его существования.
Звучит чересчур пафосно, но что, кроме поэзии, способно внушить человечеству, с незапамятных времен существующему в глубоком жизненном обмороке, омраченному эмпирической и утилитарной данностью, чувство, что мы находимся внутри чуда из чудес, что самые сказочные галлюцинации – детский лепет по сравнению с тем, что ветер дует, а деревья и волосы растут, муха жужжит, сердце пульсирует, и кровь циркулирует по артериям и венам, стихи зачем-то пишутся.
Поэтому пребывавшие на доисторической стадии африканцы так уговаривали датчанку Карен Бликсен, автора «Прощания с Африкой», читать им вслух стихи: «Говори, говори – ты, как дождь». А Бродский, последний поэт «большого стиля», видел в поэзии антропологическое целеполагание – то есть причину, которая является целью, и наоборот.
Как же случилось, что поэзия, вознесшись некогда настолько высоко, что великие поэты стали «соучредителями» соответствующих народов, так скукожилась в наше время? Логика в этом есть. Великих поэтов-первопроходцев, создателей литературного канона данной нации, не может быть много – «хороших и разных». Также классический период любой литературы и любого вида искусства не может длиться бесконечно – это всегда протуберанец, выплеск. Сто лет от силы в каждой стране, затем доводка и продолжатели. Бывают потрясающие исключения, но «новых» никогда и нигде не слушают уже и не читают так фанатично, как тех «первых». Искусство и аудитория – вещи неразрывные. Поэтому «армия поэтов», по выражению Мандельштама, необходима поэзии так же, как балету необходимы исполнители и балетоманы, опере – солисты и любители оперного пения, а математике – школьные учителя. Чтобы данное искусство не умирало, а прирастало и продолжало жизнь – но уже другую. Кажется, похожим образом вспыхнувшие светила захватывают галактический сор и формируют из него свиту планет со спутниками (поэтому любая национальная поэзия и литература похожа на маленькую галактику, хотя и здесь бывают исключения.) Я думаю, что сочинение и – что не менее важно – чтение стихов относятся к числу самых тонких человеческих потребностей. С их помощью происходят настройка, тренинг и самоочищение души (сразу вспоминается поэтическая строчка «душа обязана трудиться / и день и ночь» и слова Алеши Парщикова о том же: «Ведь люди становятся лучше, когда пишут стихи»). В ритмическом накате стиха различим рокот языка, с методичностью прибоя перетирающего камешки, ракушки и мусор слов.
Проблема, однако, в «замкнутом цикле». Стихотворная поэзия производится сегодня и воспринимается приблизительно одним и тем же кругом лиц – стихотворцы читают сегодня сами себя, что очень похоже на аутоэротизм. Для полноценного существования поэзии недостаточно сколь угодно искушенных читателей и сколь угодно искусных эпигонов и графоманов. Нужны достойные лучшей участи современные поэты – тогда как места для них в современном мироустройстве не предусмотрено. Хобби такое есть, а профессии не стало: кто не работает – тот не ест. Художника или композитора все еще способно прокормить их искусство, а поэта уже нет. Советский Союз был последней в мире страной, где, с оговорками и отягчающими обстоятельствами, такое было теоретически возможно. Хотя и тогда уже, помнится, Окуджава сетовал, что вынужден был заняться сочинением исторических романов, поскольку написать одно по-настоящему хорошее стихотворение в месяц не всегда получается.