— О добыче мы еще поговорим отдельно. — Деникин вспомнил о чем-то неприятном — значит, были у него и какие-то дополнительные сведения.
— Мало того, что Николай одобрил неуместную в этой войне партизанскую идею, но ведь он даже принял взбалмошного есаула, — с легким возмущением сказал начальник штаба, зная, что Деникин одобряет любой выпад против царя, когда-то отказавшего ему в положительном ответе на жалобу по поводу несправедливого назначения после академии — не взяли в Генштаб.
— Распутин, Шкура, какой-то изобретатель, не то мошенник, не то сумасшедший., Мне в Ставке рассказывали, как это было.
Встреча эта произошла в Могилеве. Есаул Шкура был вызван туда в Ставку походного атамана всех казачьих войск великого князя Бориса Владимировича. Тот разговаривал с ним всего несколько минут — нервничал и спешил. Невнятно сказал о пользе партизанской войны, конечно, вспомнил 1812 год, но тут за ним пришли адъютанты: приехал государь. «Пойдешь со мной! — сказал великий князь, — дядя о тебе знает». В большом дворе от снега была расчищена площадка, на ней — кирпичная стенка и деревянный домик. По сторонам выстроен царский конвой, человек 50, во дворе появилась группа военных во главе с императором. Великий князь доложил, что все готово к испытаниям нового оружия. Сказал и о есауле. Царь вспомнил, одобрительно улыбнулся, пробормотал что-то неразборчиво ласковое — он любил военных, которые были ниже его ростом.
Происходило испытание секретных зажигательных винтовочных пуль. Царю подали винтовку, заряженную новой пулей, он умело прицелился с плеча и выстрелил в деревянный дом. Строение тотчас же вспыхнуло. Подбежал мальчик в юнкерской форме — наследник цесаревич. Он тоже хотел что-нибудь поджечь. «Я прикажу сделать еще один домик, сынок. Этот уже догорает, — сказал император и резким полушепотом спросил адъютанта: — Как фамилия изобретателя?» Громко поздравив господина Братолюбова, Николай вдруг обернулся к маленькому есаулу: «А вы, господин есаул Шкуро, обязательно используйте эти пули в своих партизанских действиях…»
— Показали Николаше фокус, — продолжал иронизировать Деникин, — и он возрадовался, как ребенок. И Шкуро — это такой же фокус. Не было никаких секретных пуль, не было никаких партизанских действий.
— Но некоторые вылазки удавались, — мягко воз-разил Романовский; его уже настораживало отрицательное отношение командующего к Шкуро. — Вот здесь боевое донесение о первом бое на реке Шаре в феврале шестнадцатого.
— Я просматривал это донесение, Иван Павлович» бестолковый бой.
Отборные казаки-кубанцы в белых балахонах в морозную ночь перешли линию фронта, сняли немецкого часового, напали на сторожевой пост противника… По донесению уничтожили 70 немцев» 30 взяли в плен» захватили 2 пулемета, винтовки, много касок… Настораживало это упоминание о касках. Наверное» главные трофеи. Потери — 2 убитых, 18 раненых. Вышли к линии фронта прямо под огонь своих, сзади — немцы… Обыкновенная ночная разведка, но плохо организованная. Дальнейшие действия этого отряда ничего общего с партизанской войной не имели. Да и никакой работы никто не проводил среди населения. Кончилось все плачевно. Шкуро задумал разгромить штаб немецкой дивизии, находившийся в 30 верстах от фронта. Довел своих казаков до штаба, напал на немецкую роту охраны, а затем «партизаны» были окружены, почти все перебиты. Остатки отряда вышли к своим на четвертый день. В донесении Шкуро указал, что взял в плен немецкого генерала, но был вынужден его зарубить из-за невозможности дотащить до своих.
Весной 1916-го корпус передислоцировали на участок Барановичи — Молодечно и загнали в окопы. Такая война не нравилась «партизану». Напоминал Шкуро о себе, о решении императора, писал в штабы, доказывая, что нельзя использовать партизан-кубанцев для простой разведки. Наконец, кто-то в штабе помог: вышло предписание направиться конным походом на Южный фронт в район Черновиц, где в связи с вступлением в войну Румынии разгорелись бои. Там и произошел незабываемый бой под Карлибабой с огромной добычей и контузией в голову с повреждением глаза. Первое золото появилось в переметных сумах, первые нервные судороги правого глаза.
Романовский напомнил командующему, что Шкуро с первых дней революции занял правильную патриотическую позицию, выступал против Приказа № 1, против разнузданности солдат, против большевистских агитаторов и, не находя применения своим казакам на разложившемся фронте, отправился в Персию, в экспедиционный корпус генерала Баратова[33], и там он боролся с революционным развалом — однажды приказал своим казакам выпороть «революционных» матросов, безобразничавших, игравших в карты, что было запрещено самим солдатским комитетом. Эта борьба за сохранение воинской дисциплины кончилась тем, что перед новым 1918 годом, в сочельник, в Шкуро стреляли. Пуля шла в сердце, но ударилась в костяные газыри черкески.
— Кроме газырей там у него, наверное, было еще кое-что, — сказал Деникин. — Ведь его служба заключалась в охране российского имущества, эвакуируемого из Персии. Резонное предположение, Иван Павлович?
— Разумеется, Антон Иванович. «На войне как на войне».
— И мы с вами на войне, но где же наше золото? Где английские фунты, царские золотые рубли?
— Мы с вами сражаемся за возрождение великой единой России, и если некоторые из наших мужественных бойцов пытаются как-то обеспечить себя, нам приходится мириться с этим. У меня нет данных о каких-то заметных действиях Шкуро по захвату ценных трофеев. Конечно, казаки иногда грабят, иногда конфискуют, но мы же не снабжаем их продовольствием.
Романовский был убежден, что только он понимает, как надо руководить антибольшевистскими войсками, чтобы одержать окончательную победу и спасти Россию. Другие генералы и высшие офицеры умели отдавать приказы, сами храбро сражались, но не видели всей картины, опьяненные потоками крови в боях и на расстрел ах, а такие, как Деникин, мыслящие достаточно трезво, думают в основном о себе, о своем месте в армии и в будущей России. Антон Иванович не хочет, чтобы в его армии командовал дивизией разбойничий атаман — это ему повредит, как вождю, как одному из будущих руководителей страны. При всем своем внешнем спокойствии он поддается вспышкам настроения: его антимонархизм скорее всего зиждется не на идее, а на личной обиде, на истории с подачей жалобы императору. Ко всему прочему, вероятно, что и к естественному возмущению грабежами Шкуро примешивается скрытая досада, ведь ежемесячное денежное содержание командующего Добрармией, составляет 1400 рублей, а Шкуро, как утверждают, захватил со своей волчьей бандой в Кисловодске и Ставрополе сотни тысяч в золоте.
— Ко мне приходили офицеры, — продолжал Деникин, уже несколько потерявший спокойствие, выпрямившийся, не скрывающий возмущения. — Я дал слово не называть их. Они рассказали мне об организованных этим Шкуро грабежах отделений банка, об изъятии большого количества ценностей у пленного комиссара, впоследствии повешенного, о кожаном мешке, полным золота, принадлежащего атаману. И, представляете, Иван Павлович, вместо того, чтобы передать эти ценности в нищенскую казну армии, в которой собирается служить, он, догадавшись, что за ним наблюдают, успел забрать золото из денежного ящика. Наши казначеи пытались что-то выяснить, но им сказали: все ценности и деньги потрачены на снабжение его казаков продовольствием и оружием. Бухгалтерии, конечно, никакой.
Романовский не удивлялся услышанному: он ничего иного от Шкуро не ожидал. Если в Красной Армии воюет Сорокин, то у них, у добровольцев, должен быть Шкуро. Тысяча героев поручиков, воюющих за идею, никогда не победит миллионы мужиков, опьяненных революцией и самогоном.
— Я понимаю, Антон Иванович, что такой командир дивизии нам не нужен, но и потерять храброго атамана, поверженного лозунгам единой России, мы, по-видимому, не захотим.
— Лозунги, — проворчал Деникин. — Он всякие лозунги знает. Рабочим обещал советскую власть без коммунистов и восьмичасовой рабочий день.
— Нам всем приходится говорить и с рабочими, и с мужиками, и приходится пользоваться соответствующими лозунгами.
— Нам с вами это необходимо, как руководителям армии, руководителям освободительного движения, а этот Шкура-Шкуро не должен лезть в политику. Или он метит не только в генералы, но и выше?
— Только вы, Антон Иванович, имеете право указать место, которое может занять Шкуро в нашей борьбе. Я могу лишь предложить некоторый, по-моему, подходящий вариант. Мы не включим его в нашу армию с его казаками. Им назначим другого командира, а Шкуро поручим создание новых казачьих отрядов. Терек надо поднимать. Он это сумеет. Будет выполнять наши задания и участвовать в операциях.
— Я готов принять ваше предложение. — В голосе Деникина зазвучал металл — признак несогласия с начальником штаба, но с одним небольшим изменением: Шкуро должен быть повешен.
Вновь на волчьей тропе
В тяжелые послепраздничные похмельные дни обычно возникал беспричинный страх, то ли предчувствия роковых несчастий. Иногда и происходило что-нибудь неприятное. На этот раз первые дни после загула в честь победы прошли спокойно. Утром, — не опохмеляясь, но тщательно побрившись, одетый по форме, прибыл на доклад к губернатору Уварову — ничтожному генералишке, от которого Деникин избавился, отослав в Ставрополь. Уваров сразу возненавидел боевого вождя казаков, но не знал, как прижать. Пытался денежный ящик проверять, требовал каких-то письменных отчетов…
— Ваши казаки пьянствуют ночи напролет, а днем отсыпаются, — обвинял губернатор полковника. — Кто будет город защищать? Вы знаете, что красные готовятся к наступлению?
— Моя разведка работает. В Невинномысской формируется отряд для наступления на Ставрополь, но начальник штаба армии обещал направить нам офицерский батальон из бригады Боровского.
— Если мы будем надеяться на чью-то помощь, а сами пьянствовать по ночам…