В штабе вместе с Улагаем его ждал капитан Чухлов — тот, что умел петь под Вертинского, — привез приказ о назначении полковника Шкуро командиром казачьей бригады, которую надо сформировать из казаков Баталпашинского и Кисловодском отделов. Денежное содержание командира бригады —1000 рублей в месяц. Чухлов привез деньги за два месяца вперед, поблагодарил, посмеиваясь мысленно: эти бумажки он мог сейчас же на улице нищему отдать.
— Это высшая офицерская ставка. — Извинение звучало в голосе армейского Вертинского.
— Спасибо, капитан, вы меня выручили — болел тяжело, лекарства, врачи. Знаете, как это все. — А вы хорошо поете. Казачьи песни есть в вашем репертуаре?
— Спасибо за комплименты, господин полковник. Казачьи песни я петь пробую. Вот Кубанский гимн. Знаете, это… «Ты, Кубань, ты наша Родина…»
Поговорить о песнях не дали Улагай и Слащов — у них оказались неожиданные сложности с формированием: казаки самовольно переходили в те две сотни, которые остались под командованием Шкуро.
— Я же в этом не виноват, господа, — с усиленным удивлением оправдывался полковник. — Недоразумение какое-то. Я лежал почти без сознания все эти дни. Теперь поднялся — разберусь.
А сам ликовал в душе; знайте, добровольцы-корниловцы, кого любят боевые казаки!
Пора было прекращать разговоры, но Чухлов затеял беседу о событиях в лагере красных, о которых писали все газеты — о красном терроре, о преследованиях эсеров.
— Какие там преследования, — сказал Улагай. — Расстреливают всех без суда и следствия.
— Возможно, и покушение организовали, чтобы оправдать террор, — подхватил идею Слащов.
— В нашу ли это пользу? — задал Чухлов риторический вопрос.
Шкуро это не интересовало. Он уже смотрел вперед — степи, станицы, предгорья, сейчас еще тихие и пустые, но вскоре взорвутся они стройным топотом казачьих сотен, кинутся в конные атаки его кубанцы и порубят красные банды, и побегут по степи лошади, оставшиеся без всадников.
Наконец, выяснилось, почему Чухлов тянул время: открылась дверь, и вошел полковник с артиллерийскими погонами.
— Я уж вас заждался, — обрадовался Чухлов.
— Задержался поезд — обстрел, — объяснил опоздавший.
Чухлов познакомил прибывшего со всеми присутствующими, но главным заинтересованным лицом оказался Шкуро — перед ним предстал его новый начальник штаба Антон Мейнгардович Шифнер-Маркевич[37].
— Меня в армии называют Антон Михайлович, и вас так прошу, — сказал генерал.
По годам — примерно ровесник Шкуро, темноволосый, бледное лицо, выражающее неизвестно что. Может быть, ничего. Заговорили о положении на фронте — спокойные оценки, будто о погоде говорят:
— Красные пытаются остановить отступление и занять оборону по линии Кубани. По-видимому, это им удастся.
— Как удастся? — разгорячился Улагай. — Мы не должны допустить.
— Соотношение сил, как обычно, в их пользу, а теперь еще моральный подъем в связи с прекращением отступления и подходом Таманской армии Ковтюха.
— А мы должны сидеть и ждать? — возмущался Улагай.
— Обстановка покажет, — уклончиво ответил Шифнер-Маркевнч.
— Нам с вами, Антон Михайлович, надо много чего обсудить. Встретимся вечером в моем штабе, — сказал Шкуро, поднимаясь.
Его остановил Чухлов:
— Прошу подождать, Андрей Григорьевич. Я обязан сделать конфиденциальное сообщение для всех присутствующих. В воскресенье восьмого сентября в Ставрополь прибывает наш главнокомандующий, Антон Иванович Деникин. Губернатор уже знает и готовит торжественную встречу. Вам необходимо привести в полный порядок войска и встретить генерала с блеском.
— У меня-то пока нет войска. Еще не все от Улагая ко мне перебежали, — усмехнулся Шкуро.
— Что вы такое говорите! — возмутился Улагай.
— Я без обиды, Сергей Георгиевич. Извините за ради Бога, пошутить захотелось, а то уж мы все такие серьезные. Всех казаков буду вам обратно отправлять.
На улице жарко — но уже не по-июльски — и всюду цветы. Расходились пешком и Шкуро с адъютантами, и Чухлов с друзьями-офицерами. На тротуарах людей в погонах больше, чем обычно: понаехали из штаба готовить встречу главнокомандующему. А горожане отвыкли за полтора месяца от пролетариев и матросов, не думают о том, что всего верстах в пятидесяти бушует почти двухсоттысячная армия Сорокина, разбитая, но не добитая, готовящаяся к новым боям.
Шкуро рассказывал своим о новом начальнике штаба. Ему он с первого взгляда не понравился тихостью и вялостью, и зовут его черт знает как, однако, вспоминая его оценку обстановки на фронте, не решился сразу настроить против него офицеров. Сказал осторожно:
— Со мной не советовались, я его не знаю, но, наверное, офицер боевой, опытный, академию кончил, на фронте штабом корпуса руководил, в здешней обстановке разбирается. На казака не похож — тихий очень. Лезгинку не спляшет.
Адъютанты посмеялись, но отметили, что не зря полковнику Шкуро дали в штаб генштабиста.
— Не зря, — согласился полковник. — Соберем казаков — большие дела будем делать.
Трое друзей офицеров уверенно направились в кафе на Никольской: Чухлов, Гензель и Рябов из контрразведки. Возник повод заказать шампанское: Гензель объявил, что женится. Рассказывал приятелям о Маргарите:
— Она дворянка. Старая фамилия: Чернавины. Однако отец бросил семью и жил с какой-то актрисой. Потом погиб на фронте. Жила одна с матерью, окончила женские курсы, прекрасно объясняется на французском и немецком. Была, правда, замужем, но недолго. Ее поручик не вернулся с фронта. Служила экономкой у нашего генерала Рузского в Пятигорске.
— Под какой же она фамилией? — спросил Рябов.
— Чувствуется контрразведка, — усмехнулся Чухлов.
— Нет, но…
— Не оправдывайтесь, Федор Самсонович, — успокоил Гензель. — Теперь, во время Гражданской войны, отношение к фамилиям совершенно другое. Люди думают не о фамильной чести, а о безопасности. Вот и Маргарита Георгиевна не спешила вернуть себе девичью дворянскую фамилию — имела документ вдовы погибшего поручика. А в воскресенье, в день городского праздника, мы венчаемся, и она становится госпожой Гензель. Шумной свадьбы не будет, но несколько друзей с моей стороны, разумеется, и вы, господа…
Шампанское назойливо напоминало о счастье взаимной любви, о нерушимой мужской дружбе и о прочих прекрасных вещах, которые будто бы существуют на земле. Вспомнили о том, что жених и невеста познакомились на площади в день торжественной встречи Шкуро, вдруг снятого с должности командира дивизии.
— Не вдруг, — сказал Гензель. — Этому человеку вообще не место в нашей армии. Вы же, Федор Самсонович, занимались его делом и, по-видимому, убедились, что он не офицер-корниловец, а казачий атаман, почти разбойник.
— Да. О нем в штабе сложилось отрицательное мнение, — согласился Рябов.
— Теперь кавалерийской бригадой будет командовать барон Врангель. Я был у него на приеме. Он помнит меня по Румынскому фронту. Петр Николаевич — идейный генерал. Я считаю за честь служить под его командованием. А о Шкуро, господа, я хочу вам сообщить нечто чрезвычайно странное. Я сообщу это вам, как близким друзьям и как офицерам Добровольческой армии.
Тем более что Федор Самсонович служит в контрразведке, а вы, Василий Алексеевич, — в штабе армии. Мое сообщение конфиденциальное.
Сдвинули стулья поближе друг к другу, Гензель понизил голос:
— Мне из личных наблюдений точно известно, что будучи командиром дивизии Шкуро имел тайную связь с некой женщиной…
— Но позволь, Кирилл Иваныч! У нас же не монастырь. И у меня есть одна милая знакомая в Екатеринодаре…
— Не делайте ненужных признаний, друг Василий. У Шкуро не просто любовная связь: эта женщина переправлена через фронт к большевикам. Ее сопровождал адъютант Шкуро. Вы его знаете, Федор Самсонович. Это вахмистр Кузьменко.
Рябов, нахмурившись, уставился на пустой бокал. Откашлялся, сказал уныло по-служебному.
— Ваше сообщение, Кирилл Иванович, будет обязательно рассмотрено у нас в контрразведке.
Как-то сразу трое заторопились. Допили шампанское за мужскую дружбу, вышли на Никольскую, где продолжался вечный праздник солнца, улыбок, светлых платьев и офицерских погон. Гензель поспешил к невесте, Рябов и Чухлов бесцельно побрели по тротуару, подчинившись неторопливому ритму гуляющих.
— Как это ты пел? — вспомнил Рябов. — «Три юных пажа покидали навеки свой город родной…»
— Да. «А третий любил королеву». Но не в ней главный вопрос. Ты получил донос. Что будешь делать?
— Не знаю. Этот Кузьменко нормальный офицер. Ну, казак. Ну, адъютант… А у нас, знаешь как… С одного допроса в шпиона превратят. «Кто любит свою королеву, тот молча идет умирать».
— Видел я Кузьменко. Офицер как офицер, но…
— Вася, какое еще «но»? Попросил полковник помочь женщине уехать подальше от войны, и что здесь опасного для нашей героической армии? Никакого «но» я не вижу.
— Но Врангель идейный генерал, а Гензель — идейный офицер, а мы…
— Кстати, у меня есть идея — вот в том переулочке чудесный погребок.
— Но вам же, Федор Самсонович, надо спешить в контрразведку — вы получили сведения об опаснейшем враге Добровольческой армии.
— Об идейном враге.
— Именно. Именно об идейном.
— Боюсь, что после погребка память откажет, а документа нет.
— С этим уж ничего не поделаешь…
Полковник Шкуро участвовал в торжественной встрече приехавшего в Ставрополь Деникина и удостоился рукопожатия и пожелания успехов на новом боевом поприще. Главнокомандующий излучал не только самоуверенность победоносного военачальника, не имеющего соперников, но и едва ли не юношескую жизнерадостность — наконец-то воссоединился с молодой женой. Улыбка то и дело шевелила кончики усов, иногда невпопад. Наверное, полковник Шкуро не заслуживал генеральской улыбки, а вот получил вместе с пожеланиями. И Шкуро растянул губы и верноподданннчески отвечал генералу: