— Свои дома защищаем, ваше превосходительство.
— То-то, что свои. Я назначен командующим всех войск правого флан-корпуса. Вы в моем подчинении. Занимайте оборону в восточной окраине станицы. Приказ сейчас будет подготовлен и разослан и Слащову, и Султан-Гирею.
Приказ готовил Шифнер. Шкуро, довольный тем, что удалось избежать ночного боя, приказал адъютанту Акоеву обеспечить ужин быстрый, обильный и веселый. В считанные минуты в знакомом станичном правлении запахло жареным мясом, зазвенели походные котелки, тарелки, кружки, полилось вино.
— Где Рождество будем встречать, господа офицеры? Времени мало осталось. До Москвы не успеем дойти.
Дружно хохотали — до Рождества три дня.
— В нашей станице, Андрей Григорьевич, — предложил Косякин. — У нас и храм в порядке, и священник на месте, и хор.
Шифнер подошел к ужину с некоторым опозданием: готовил приказ и рассылал. Ему, конечно, налили, положили на тарелку добрый кусок мяса. Услышав, о чем говорят, он поддержал атамана отдела, расхваливавшего свою станицу:
— Знаменитая станица. Скоро будет сто лет, как ее основали донские казаки с Хопра.
— Точно, — подтвердил Косякин. — Тогда они четыре станицы сразу поставили: нашу, Беломечетинскую, Невинномысскую и Барсуковскую.
— Но вот название, — заметил Шифнер, — не очень.
— А что название? — заспорил Косякин. — Какой-то хутор здесь был Батал-паш или Бал-паш.
— Насчет хутора не знаю, — объяснял всезнающий начальник штаба, а вот о Батал-паше знаю. Вел турецкие войска, и был на этом месте в 1790 году разбит русской армией в союзе с горцами. Зачем-то оставили память о нем.
— И все-то ты знаешь, Антон Михайлович, — добродушно сказал Шкуро. — Может, знаешь, какие станицы вашими именами назовут?
Мирный застольный разговор прервал Колков — командир конвойной сотни выходил проверить охранение и вернулся озабоченный:
— Андрей Григорьич! Непорядок в станице!
— Что еще такое? — возмутился генерал. — Если непорядок — действуй. На то ты мой офицер.
— Действия такие, что надо бы ваш приказ. Дезертиры бегут через мост на тот берег.
— От меня бегут? Я пришел их защищать, а они бегут? Быстро мне хорошего коня — мой Орлик пусть отдыхает. И конвой человек пять.
Въехали в черную ночь, лишь кое-где подкрашенную слабыми пятнами света. Рысью доскакали до моста. Несколько темных фигур шевелились над журчащим провалом реки. Кто-то сбивчиво объяснял: «Да мы ж свои, баталпашинские; у меня дело на той стороне..».
— У кого там дело? — крякнул Шкуро, и копыта его лошади застучали по доскам моста.
Несколько фигур побежали в бесконечную темь левого берега. Генерал догнал их и беспощадно хлестал нагайкой, стараясь попасть по лицу, по шее. Кто-то кричал от боли, а один громко воскликнул:
— Верно, це батько Шкуро приихав, раз ругается и бьется.
Хорошо, что удалось избежать ночного боя, все равно он должен выиграть первый генеральский бой. Поднялся Шкуро затемно, исполненный заботами: своих — только волчья сотня Колкина, черкесы бежали на левый берег, Слащов свои позиции не бросит, но и вперед не полезет. Сам старайся, генерал-майор Шкуро.
Приказав привести пленного пограмотнее, Шкуро допрашивал его в канцелярии станичного правления. Вызвал сюда Косякина, Колкина, Шифнера, адъютантов. Спросил Косякина, почему решили, что этот измученный, не спавший и не евший человек в грязной шинели грамотнее других. Тот сказал, что перед ними, наверное, командир или комиссар: вел своих в атаку и кричал: «Бей контру!»
— Ты командир? — спросил Шкуро.
— Стреляйте, вешайте, мучайте, — прохрипел тот, сверкая сумасшедшими глазами.
— Если просишь, то так и сделаем. Только сначала скажи, какие части наступают на станицу. Не ты, так другой скажет. Сами по документам узнаем.
— Первая дивизия Одиннадцатой армии бьет вас! Командарм Левандовский[48], комдив Федько.
— А ты кто?
— Комроты.
— Фамилия?
— Не надо тебе ничего обо мне знать. Так убивай.
— Говоришь, бьете нас, а уже давно боевое время пришло. Светло на дворе, а ваши даже не стреляют.
— Сегодня меня похороните и сами еще денек проживете, а завтра вас будут кончать.
— Ошибся ты, комроты. И тебя не похороним сегодня, и нас ты завтра не возьмешь. Я тебя отпускаю в твою первую дивизию, чтобы ты сказал своим: в Баталпашинскую приехал генерал Шкуро со своими казаками. Это я. Слышал обо мне. Значит, знаешь, как я рублю ваших в капусту. Если ваши солдатики хотят еще немного подышать, то пусть драпают побыстрее. Есаул Колкин, под вашу ответственность, чтобы доставили его красным живым и невредимым. Ты чего, комроты, зашатался? Держите его, а то упадет. И не радуйся особо: все равно я тебя поймаю и повешу.
Когда пленного увели, Шкуро оглядел присутствующих. Поняли, кто перед ними? Кто их в бой поведет? Почувствовали? Вроде почувствовали. Можно действовать.
— Они планируют наступление на завтра. Хотят нам сочельник испортить. Придется вам их опередить. Всех, кроме начальника штаба, прошу по своим местам. Готовить людей к завтрашнему бою. Хорунжий Кузьменко, прошу вас найти в конвойной сотне войскового старшину Русанова — и с ним ко мне.
Оставшись с Шифнером, новоиспеченный генерал глянул на него с хитрой улыбочкой. Спросил:
— Как вам мой допрос, Антон Михайлович?
— Наполеоновский ход, Андрей Григорьевич.
— Что, он так допрашивал? Я вроде об этом не читал.
— Дело не в допросе. Наполеон считал, что на войне моральное состояние войска в три раза значительнее, чем все остальное — вооружение и прочее. Красноармейцы этой Первой дивизии, узнав, что против них вы, будут настолько деморализованы, что, возможно, отступят без боя.
Бели такой умница так лестно говорит о тебе, значит, генерал-майор Шкуро большой полководец.
— Русанова, Антон Михайлович, я вызвал, чтобы дать ему особое поручение. Только он может сделать то, что я задумал.
После совещания в штабе с Шифнером и Русановым весь день Шкуро провел в поездках, проверках, разговорах, приказах и прочих командирских делах. Солнце растопило туман, и когда он поехал за Кубань, в аул к Султан-Гирею, перед глазами открылись Кавказские вершины с их слепящими снегами, Пшиш, Эльбрус… Не любовался генерал пейзажем, знакомым с детства, и не до любования — завтрашний бой надо было выиграть во что бы то ни стало.
К Султан-Келеч-Гирею пришлось ехать, чтобы заставить черкесов вернуться в строй и участвовать завтра в наступлении. Полковнику Слащову достаточно получить приказ, а этот кавказский генерал. С горцами Шкуро всегда ладил, кроме, конечно, ингушей и черкесов — тех он считал неисправимыми бандитами, ненавидящими русских. Правда, русских им и не за что любить — отняли у них земли и для прокорма оставили только грабежи… Дружил и с Лоовым, и с Гукасовым, и в адъютанты взял Борукаева и Акоева. В бою друзья-горцы неплохо держатся, особенно если противник бежит.
Но командовать ими и вообще держать власть должны русские. А Султан-Гирей — генерал.
И никаких не возникло предчувствий» насколько близок окажется этот кавказец в страшный последний час. Кто знает свой последний час?
Не скажешь ему по-русски крепко, а надо и поклониться, и руку — к сердцу, и руку — в руку, и зеленый чай из пиалы. За недолгим чаем убедил генерала, что его бригаду надо вновь собрать на правом берегу и подготовить к бою. Убедил, что лучше всего это сделают казачьи офицеры.
Вернувшись на правый берег, Шкуро объехал с Косякиным и адъютантами окраину станицы и скошенное поле до рощицы. В цепях мерзли и мокли начавшимся дождем пластуны, вернее — пешие казаки, потерявшие в боях лошадей. Лошади падали и от болезней. Неожиданно увидел здесь старого знакомого:
— Артюхов, ты почему здесь, а не в дивизии? Ближе к дому?
— И дома у меня нет, господин генерал, и отец с матерью в земле, и родных никого. Коня убило, нам, пешим, приказали здесь остаться с баталпашинцами.
Генерал позвал адъютанта и приказал:
— Медвянов, скачите в станицу, найдите есаула Колкова и передайте мой приказ: казака Артюхова зачислить в конвойную сотню и найти ему хорошего коня.
Закончив объезд, приказал Косякину:
— Вам, полковник, поручаю выехать за реку, собрать всех дезертиров черкесов, и пусть займут участок от околицы до рощи. Фронт казаков я буду сужать, чтобы легче наступать. Когда соберете черкесов, займитесь станицей. Надо обойти все хаты и собрать, что можно, для казаков, которые в строю. Не можешь драться — давай сапоги. Вот так.
К вечеру все было сделано. Черкесы заняли позиции, при том в ауле Косякину пришлось повесить только одного. А что значит один черкес в сравнении с победой войск народного героя генерала Шкуро?
Казакам нашли и горилку, и закуску, и когда стемнело, Шкуро с начальником штаба сидели над картой и слушали песни. Хорошо поют кубанцы в легком хмелю:
Как за речушкой, за Кубаньшкой,
Там ходил да гулял
Млад донской казак…
Адъютант Ахиев привел перебежчика — солдата в старой шинели, серой папахе, испуганно озирающегося, подергивающего губами.
— Прибежал к вам, ваше превосходительство, — сказал адъютант. — Надо слушать вам, что скажет.
— Ну, говори. — Генерал смотрел на солдата без интереса.
— Так что, ваше превосходительство, я против коммунистов и комиссаров, и потому, как знаю, что вы за народ…
— Рассказывай, с чем пришел? Что там в Первой дивизии?
— Вот там у нас узнал», что вы приехали и наступаете. Уже окружили вашу позицию. Вот собрали митинг. Комиссар было запретил, но ребята у нас на него, значит… Которые выступали, требовали отходить, пока совсем не окружили и всех не перерезали.
— И что решила?
— Не решили ничего — особисты приехали и похватали, которые попадались. А мы с ребятами к вам подались.
Отправив перебежчика, прищурил глаза, задумался ненадолго и сказал Шифнеру с усмешкой удачливого разгадывателя загадок: