Михаил Петрович радовался солнечному дню, прогулялся по пустующей площади, подошел к двухэтажному каменному зданию с вывеской: «Богучарская мужская гимназия». Занятия кончились: ни шума, ни движений. Но открылась дверь и вышел подросток лет четырнадцати в форме гимназиста. Как принято в провинции, вежливо поздоровался с незнакомцем.
— Здравствуй, — ответил Стахеев. — Разве у вас гимназия, а не единая трудовая школа?
— Я знаю. Когда белые здесь были, повесили старую вывеску. А вы из Москвы?
— Да. Я журналист Стахеев. Пишу статьи в разные газеты и журналы. Недавно — в «Известиях».
— А рассказы?
— Пишу и рассказы. А тебя как зовут?
— Миша Шолохов. Я из Вешенской. На время учебы живу здесь на квартире. А почему чекисты казаков расстреливают? Казаки же сами с большевиками замирились, пропустили сюда, а они забирают наших и расстреливают? Почему такое? Из Москвы приказывают?
— Не знаю, Миша. Наверное, судят, разбираются, кто в чем виноват…
Паренек еще что-то говорил, но Стахеев его не слышал — не двери школы вышла она. Глаза — голубое солнце, улыбающиеся губы — солнце алое, грудь рвется Аз-под мягкой кофты, короткая юбка не прикрывает крепкие икры, блестящие темно-русые волосы шевельнулись под ветерком. Протянула мальчику книжку:
— Вот твоя книжка. Ой, здравствуйте. Ты ее в классе искал, а сам в зале оставил на окне, — проговорила она, не спеша уходила в тень.
— «Войну и мир» читаешь? Серьезная книга, — увидев на обложке название, сказал Стахеев, то и дело бросая взгляд в сторону незнакомки.
— О Бородинском сражении хорошо написано. Только теперь война другая. Я видел… — ответил мальчик.
Знал бы Стахеев, с кем разговаривает!
А Маруся, поежившись от холода, сказала:
— Вы с Москвы? Так заходьте сюды. Я вам классы покажу. Теперича никого нету. Занятия кончились.
Она улыбнулась так понятно просто. Правду Митю-ков говорил: с богучарскими женщинами все делается очень просто. И Ерофей Демьянович подтвердил: «Маруська солдатка. Хорошая бабонька. Я ить тоже с ней… Да… А тебе и Бог велел — жена-то на сносях…» Они разговаривали поздно вечером во дворе, угостившись на ночь самогоном. Красивая тишина с луной, звездами и поблескивающим снегом временами нарушалась непонятными отдаленными звуками — словно что-то падало в глубокий снег. «Не стреляют ли», — забеспокоился хозяин. Долго прислушивались — тишина. Пошли в дом. Лена уже спала. Михаилу постелили отдельно, на лавке. Стыдно вспоминать — засыпал он счастливым сном. Вскоре проснулся — после самогонки хотелось пить. Подошел к Лене, поправил одеяло, сползшее с плеча. Она открыла глаза, спросила: «Что случилось?» Потом обняла его и поцеловала прежними любимыми губами. Сказала: «Спасибо, что привез меня сюда. Здесь так хорошо…»
И раздался громкий тревожный стук в окно и крик: «Петрович! Открывай! Беда!» Стахеев быстро оделся и выбежал на улицу. Его ждали трое товарищей по командировке, Митюкова едва он узнал — голова у него была чем-то перевязана. Стахеев даже не успел спросить, где Савкин? Митюков, срываясь на крик» запричитал:
— Погиб наш Боря! Убили гады, контры… Я сумел убежать, а он…
— Молчи, — оборвал его старый журналист Ройзман. — С тобой в Чека разберутся. Бросил товарища… или перед казачьем в ногах валялся…
— Чего бросил?.. Чего валялся?..
Другие остановили перепалку. Объяснили Стахееву, что в Вешенской началось контрреволюционное восстание казаков. Там расправились с представителями советской власти, разослали своих по другим станицам и хуторам поднимать мятеж. Савкин и Митюков ехали на санях к Вешенской, когда их встретили казаки. В результате Савкин убит, Митюков избит и теперь оправдывается.
— Да! — кричал Митюков. — Оправдываюсь, что остался жив…
Решили оставить на потом разбирательство случившегося — надо было спасаться самим: казаки могут прийти и сюда. Руководителем выбрали Ройзмана и двинулись в Совет просить лошадей до Кантемировки. Стахеев убедил товарищей, что должен остаться с женой и собираться, предупредил, чтобы без него не уезжали.
Хозяин и хозяйка поднялись, Лена билась в истерике. Ее успокаивали, давали какие-то лекарства.
— Нечего и разбираться, — сказал Демьяныч по поводу смерти Савкина. — Казаки, они жидов бьють напропалую. А энтого русского малость поучили и отпустили. Конечно, вам всем надо уезжать. Казаки, может, сюда и не придут. Может, наши их прищучат, но кто знает. А бабу свою оставь. Она совсем больная. Ее никто не тронет. Скажем: родственница с Воронежа. Больная и на сносях…
Так Стахееву и пришлось бросить Лену. Сначала думал, что это к лучшему: ехали ночью, по дороге встречались конные, к счастью не казаки. А если бы?.. Потом, добираясь до Москвы, сколько дней мучались в теплушках — дорога была занята переброской войск на пошатнувшийся Южный фронт. Когда же Михаил вернулся на Разгуляй, стал проклинать себя за легкомыслие, за грехи, истерично вымаливал прощение у Лены, у Бога, у высшей силы.
Вскоре пришло письмо, и ему стало легче: Лена здорова, в Богучаре советская власть. Главное письмо пришло в апреле:
«Родился сын. Я назвала его Аркадием в честь своего папы…»
Началась жизнь.
Волчьи забавы
«Приказом по Кубанскому казачьему войску за 263 от 8 марта 1919 г. генерал-майор Андрей Шкуро утверждается в звании почетного старика станицы Воровсколесской».
«Войсковому Атаману казачьего Кубанского войска полковнику Филимонову. Счастлив донести вам о новом блестящем успехе вверенной мне группе, в которой терцы состязались с доблестными кубанцами. Благодаря доблести и исключительному порыву офицеров и казаков группы, 15 апреля, мною наголову разбита группа Махно, следствием чего явилось падение Мариуполя. Порублено в конных атаках и при преследованиях около 1 тысячи красных, захвачено 1500 пленных, бронированный поезд, 3 гаубицы, легкое орудие, 13 пулеметов, свыше 500 повозок, 2 лазарета и прочая добыча. Поведение, боевая работа и порыв казаков выше всяких похвал.
На станцию Иловайская прибыл новый поезд Шкуро, увеличившийся еще на два вагона: в одном — духовой оркестр, в другом — оркестр оперетки. К поезду Май-Маевского, остановившемуся неподалеку, направился Шкуро с адъютантами Кузьменко и Медвяновым. Совсем близко рвались снаряды, рокотали пулеметные очереди, но огонь был слишком вялый для хорошего боя. Середина мая в Донбассе — самое время воевать: дороги просохли, трава свежая, сочная, засухи еще нет. Хорошо для кавалерии. Да и для пехоты. Вот и стреляет. Шкуро был не в духе и шел быстро. Спросил Медвянова:
— Федька, автомобиль в порядке? Проверял?
— На ходу, Андрей Григорьевич. Когда поедем?
— Может, и сейчас. За девицами.
К Май-Маевскому вошел один. Генерал уныло рассматривал карту.
— Плохо, отец?
— Сегодня еще продержусь, если красные не будут атаковать. Ты поможешь, Андрюш?
— Не получается, отец. Меня ночью Врангель к аппарату вызывал, я ему сказал, что моим казакам требуется несколько дней отдыха, и люди и кони предельно устали.
— И что он?
— Я сказал ему так, что он сразу согласился и предоставил мне свободу действий. Вот я и пришел к тебе свободный, чтобы ты мне объяснял это……
— Ты, Андрюша, бранишься, а я не понимаю причину. Надо разобраться. Паша нам поможет.
Он позвонил в колокольчик, появился капитан, за ним — денщик с подносом.
Выпили по стакану водки, и Шкуро излился в жалобах:
— Зеноныч! Отец, что это значит? Ты — командующий Добровольческой армией. Правильно! Кого же еще?
Врангель — Кавказской. Пусть его. Но Покровский произведен в генерал-лейтенанты, а я?
— Ты же, Андрюша, стал командиром корпуса.
— Я всегда им был, только называли меня по-другому. Ты мне скажи, я что? Хуже Покровского? — Он решительно поднялся, словно собрался уходить, и продолжал, стоя над сидящим генералом. — И теперь остается одно: завтра к девяти часам произвести меня в генерал-лейтенанты! Иначе, сам знаешь, что я могу сделать. Могу с батькой Махно договориться — он меня теперь во как боится. А эта… Ставка доведет меня, что я с корпусом вместо фронта поверну в Екатеринодар и кого надо повешу!..
— Успокойся, Андрюша. Садись, выпьем еще. Ты был представлен вместе с Покровским, но почему-то его Произвели раньше тебя. Я сегодня буду говорить по прямому проводу со Ставкой и справлюсь о твоем деле. Ну, давай за твои будущие успехи. Кстати, я слышал, что ты сам производишь своих в офицеры, помимо Ставки? Правда ли это?
— Отец, какое имеет право Деникин производить? Я хуже его, что ли? Я же не произвожу в генералы — это дело Ставки. А в хорунжие, в есаулы я ведь лучше знаю, кого производить. Но твое дело решить с Деникиным Мой вопрос. Когда будешь говорить со Ставкой?
— Часов в девять.
— Тогда я сейчас гоню свою терскую дивизию во фланг твоим красным. Это на карте вот: по линии Моспино — Дебальцево. А после девяти мы с тобой к добрым здешним армянам.
— Разве приглашали?.
— Чудишь, отец. А на что у меня Федька? Крикну ему, чтобы брал машину и ехал к армянам. Хочешь — ты к ним. Хочешь — сюда привезет. Все будет: и ликерчики, и девочки на «ять», а музыка у меня своя.
— Ну что ж, вечером и отдохнуть не грех.
— Только после твоего разговора. А сейчас я посылаю дивизию в бой.
После разговора с Май-Маевским Шкуро дал задание Медвянову, а Кузьменко взял с собой в штаб и отправился к станции Моспино. По дороге напомнил, что надо ехать к махновцам — на их фронте тяжелая для Май-Маевского обстановка, однако известно, что между Махно и командующим Красной Украинской армией Антоновым-Овсеенко[59] то и дело возникают конфликты. Надо их совсем рассорить.
— Ехать не придется, Андрей Григорьич.
— Чего так?
— Тот человек объявился здесь, в Иловайской. Гринчук. Ждет меня в хате.