— Где они сейчас?
— Не знаю! Мы во дворы сунулись, они за нами не пошли, наверное, на улице где-то. Это ближе к железке, в той стороне. Слушай, брат, я всё расскажу, всё, что знаю. Я сам с Петлюровки, меня все знают, я всех знаю. Всегда помочь смогу!
Пшек подошёл к Спеку, пересказал услышанное. Спек крутил в руках мой портсигар.
— Von wem genommen? (У кого взял?)
Пшек кивнул на меня.
— Berechnet? (Заряжен?)
— Ja. Überreste. Der dicke Mann ist sauber. Was tun mit ihnen? (Да. Остатки. Толстяк чист. Что с ними делать?)
Спек спрятал портсигар в карман, посмотрел на нас.
— Du weißt, was zu tun ist, Bob. (Ты знаешь, Боб, что делать)
Я напрягся. Вот и всё. Как глупо. Нанограндов в крови слишком мало, чтобы брать кого-то под контроль. Даже если взять того же пшека, успею освободить руки от наручников, но уйти всё равно не удастся. Тупо не хватит времени. Наногранды иссякнут и я лягу пластом на этот же пол. Да что там иссякнут — их уже почти не осталось, я чувствую это. Рейдеры неплохо надо мной потрудились, последние крохи ушли на лечение последствий. Надо было полную дозу колоть!
Пшек вынул нож, опустился на корточки перед Внуком, надавил коленом на грудь. Один рейдер сел ему на ноги, второй оттянул голову.
— Эй!.. — затрепыхался петлюровец. — Погоди! Ты чё удумал? Дон, он чё удумал? Погоди! Дон, ты же обещал…
Пшек словно пилой начал перерезать его шею, из артерии хлынула кровь. От её вида поляк улыбнулся, высунул кончик языка.
— … не надо… нет…
Внук продолжал трепыхаться. Движения стали вялыми, слова перешли в хрип, а потом и вовсе стихли, ноги перестали дёргаться.
Рейдеры перебросились шуткой, что-то про свинью, и повернулись ко мне. Пшек обтёр нож о брючину, улыбнулся. Улыбка садиста. Сколько раз он так улыбался своим жертвам? Жаль, что не я сотру её с его рожи. Но просто лежать и умирать…
Я сконцентрировал остатки сил в ногах, изогнулся и от всей души всадил пшеку пяткой в пах. Рывком разорвал пластик на запястьях, вскочил и рыбкой прыгнул в окно. Пытаясь смягчить соприкосновение с землёй, сгруппировался и кубарем прокатился по кустам. Разодрал лицо, едва не выколол глаз. Поднялся и побежал. Слева открытое поле с трибунами, туда нельзя, развернулся и побежал в сторону бараков. Тут хотя бы трава высокая. А дальше тот злополучный киоск. Если Звездун успел добраться до него… Чёрт, я сам велел ему уходить в промзону!
Я с надеждой посмотрел в небо. Времени прошло немного, но вдруг Алиса уже ищет меня. Увы, небо чистое, как помыслы младенца. А за спиной зазвучала отрывистая немецкая речь. Какие там к чёрту мягкие баварские напевы, самый настоящий берлинский лай.
— Töte ihn! Komm schon? Schießen! (Убей его! Ну же? Стреляй!)
Одновременно заработали три винтовки, через секунду присоединилась четвёртая, потом пятая. Пули пробили лопатку и плечо. Я поперхнулся кровью, упал на колени. Высокая трава скрыла меня, но всё равно это плохая защита. Шипя от боли, перекатился в сторону и пополз. Пушистые венчики качались, выдавая моё положение. Пули ворошили землю, забивая глаза пылью. Ещё одна пуля угодила чуть ниже пробитой лопатки, другая пробила лодыжку. Левая часть тела онемела. Я полз, вцепляясь правой рукой в землю и отталкивая её от себя правой ногой. В голове зазвучало:
Мы ползем, бугорки обнимаем,
Кочки тискаем зло, не любя,
И коленями Землю толкаем —
От себя, от себя…[1]
Через двадцать метров я остановился. Сил больше не было, как и не было надежды. Улетучились. Тело — сплошная боль. Может стоило подставить горло ножу пшека? Сдох бы уже давно. Но глубинное сознание требовало: ползи.
Услышал, а вернее, почувствовал — топот. Приподнялся над травой. Трое рейдеров набегали от здания. До меня им оставалось не более сорока шагов, мне до бараков две сотни метров. Если затихариться, может мимо пробегут? Глупая надежда…
Одиночный выстрел раздался как глас Божий. Первый рейдер откинулся, коряво вскинув руки. Снова задолбили штурмовые винтовки, к ним присоединился пулемёт. Но били уже не по мне. Крышу и стены ближнего барака расщепило от попаданий. Качнулась и осыпалась печная труба. Огонь рейдеров переместился на другой барак. А ко мне вернулись силы. Я начал отталкиваться с удвоенной энергией. В глазах застыл туман, в ушах шумело, и сложно было отделить шум от бесконечной трели выстрелов. А потом шум стих. Я почувствовал чужую хватку. Меня подхватили под мышки и потащили. Я не пытался помочь. В душе укоренилось равнодушие, и только боль прорывалась в сознание тупыми толчками.
К губам поднесли ингалятор, прыснули. В голове прояснилось, зрение обрело резкость. Гоголь. В руке баллончик оживителя. Я потянулся к нему глазами и прошептал:
— Ещё…
— Нельзя много, Дон.
— Ещё… дай…
Он сделал второй впрыск. Сердце заработало ритмично, захотелось жить. Ещё полностью не освоившись, отметил про себя: пахнет мышами. Значит, это какой-то подвал. Воздух влажный и прохладный. Так и есть. Я приподнял голову. Под потолком узкое окошко, сквозь которое протекает дневной свет. На земляных стенах разводы белёсой плесени. Вид неприятный…
Гоголь поднёс к губам фляжку. Я сделал глоток, выдохнул и ещё глотнул.
— Где мы?
— Возле киоска. Рядом.
— Посылку нашли?
— Ну да. А иначе где-бы оживитель взяли? Молодец твой доброжелатель, не пожадничал. Кто хоть он? Сухпай, патроны, ингалятор. Как будто заранее знал, что нам нужно.
Я глазами показал на фонарь под стволом калаша.
— Снимаешь?
Глаза забегали.
— Нет, Дон, нет… Не снимаю. Разбилась камера. Утром, когда из высотки выбирались, — он выдохнул шумно через нос. — Прости, Дон. Мне за это дополнительную пайку обещали. Три тыщи статов. Для меня это много.
— Ладно, спасибо, что вытащил. Звездун где?
— На чердаке. Следит за улицей. Мало ли, вдруг зайцы подгребут. Хотя после такой канонады они этот квартал за километр обскачут.
— Понятно. Планшет дай.
Он протянул свой планшет. Я открыл сообщения, минуту смотрел на мигающий курсор и наконец напечатал:
Алиса…
Девчонка молчала.
Алиса, пожалуйста… Это я, Дон.
Ещё несколько минут молчания, потом планшет всё-таки ожил.
Дон? Вот как? Что мы пили, когда ты впервые попал в Центр?
Проверяет. Правильно, так и надо. С другой стороны экрана назваться мною может каждый.
Кофе. Двойной эспрессо. Ты мне сама его купила. А себе латте… кажется…
Или ристретто? Не помню уже, столько времени прошло, да и запомнилась та встреча не распиванием кофе. Но вроде угадал. Алиса не стала заниматься уточнениями, а сразу перешла к сути:
Почему выходишь не со своего планшета? Что случилось?
Нарвался на рейдеров. Внук… В общем, убили его. Меня подстрелили, сильно…
Где ты сейчас?
Это не важно. Алиса! Это не просто рейдеры, это очень хорошо подготовленные рейдеры. Если облачить их в нашу экипировку, то я бы сказал, что это штурмовики. Они не могут находиться здесь просто так. Прихожане что-то задумали. Я встретил их возле какого-то стадиона, недалеко от высотки. Вряд ли они до сих пор там, они слишком хитры. Но ты всё равно должна сообщить отцу. Он должен знать. Быстрее!
Поняла тебя. Не отключайся.
Часы в нижнем углу планшета отмигали семь минут, прежде чем она снова вышла на связь.
Дон, где ты? Можешь сориентировать по месту?
Я там, где ты оставила посылку. Спасибо за оживитель. Без него я был бы уже трупом. А пока держусь.
Продолжай держаться. Отец сейчас не может вытащить тебя из шоу, это привлечёт ненужное внимание. Жди ночи. Не умирай. Не подведи меня.
Она отключилась. Я удалил переписку и вернул планшет Гоголю.
— Что дальше?
— Всё нормально, брат, ночью нас вытащат.
Я закрыл глаза. В душе родилось умиротворение. Не надо больше бежать, стрелять. Зайцы не придут, скорее всего, они уже где-то в промзоне. Рейдеры ещё дальше. А я… У меня есть крыша над головой, вода во фляжке. Женщина, которая мне нравится, попросила выжить. Это чертовски много говорит о её ко мне отношении. И пусть между нами ничего быть не может, ибо я женат и люблю жену, но всё равно приятно… Приятно.
— Дон.
Прошла минута, ну пусть две. Хотелось спать, веки подниматься не желали.
— Чего тебе… Гоголь, у меня всё болит. Отстань.
— Дон, это я, Звездун.
Я резко открыл глаза, приподнялся на локтях. Боль сжала тело в комок, и стоило большого труда развернуть его. Мне нужен оживитель. Срочно! Пусть он снимает боль не так сильно, как нюхач, но всё равно приносит хоть какое-то облегчение.
— Звездун? А Гоголь где?
— Не знаю. Я весь день на чердаке просидел, только что спустился. Его не было.
— Странно… Ладно, разберёмся. Посмотри, тут должен быть баллон с оживителем.
Квартирант поворочал головой.
— Нет никакого баллона. И вещмешка с патронами и жратвой тоже нет.
Умиротворение улетучилось. Твою ж… Гоголь свинтил? Похоже. Но зачем? Я же сказал: ночью нас эвакуируют…
— Эй, сучий выпердышь! Я знаю, ты тут! — донеслось с улицы.
Трезуб! Средний, единственно оставшийся. Свиной выкормыш! Сейчас он должен быть далеко отсюда.
— Слышь ты, кровавый кролик, хочешь сдохнуть легко и быстро? Тогда выходи. Ха, забыл, ты же ходить не можешь, ты теперь только ползаешь. Что, подбили тебя рейдеры? Хорошо, что не до конца, а то я бы расстроился. Я сам тебя, сам! Слышь? Сам тебя кончу. За братьев!
Гоголь, Гоголь. Сдал меня, падла.
— Эй, квартирант, а ты не дёргайся. Сиди ровно, понял? Или я тебя тоже как этого кролика. Не мешай мне, и уйдёшь на своих.
— Как скажешь, Трезуб! — крикнул Звездун, и повторил уже не громко. — Как скажешь.
Он открыл поясную сумку, высыпал на ладонь оставшиеся патроны.
— Семь штук. Маловато. Врюхались мы с тобой, Дон, по самые эти самые. Их там больше десятка.
Приподнявшись на цыпочки, он посмотрел в окно. Выждал минуту, прицелился и выстрелил. В ответ забарабанил Дегтярь. Звездун проворно отскочил и улыбнулся: