На крыше первого вагона откинулся люк, из него выбрался боец в песочном камуфляже. Приложил к глазам бинокль, начал осматривать окрестности. Мы дружно присели.
— Раньше эти поезда штурмовики охраняли, теперь вараны, — сказала Алиса.
— Неудивительно, — пожал я плечами, — штурмовики преданы Мёрзлому, их теперь в лучшем случае по дальним постам разошлют, а то и вовсе крапивницу собирать отправят.
— Людей со специальной военной подготовкой на полевые работы?
— Ну не к Тавроди же их в личную охрану? Зато у аналитической группы список кандидатов на выполнение особого сотрудничества пополнится.
— Аналитическую группу, я думаю, тоже разогнали, как и весь Центр безопасности. Теперь там вараны, и неизвестно кто списки составляет. Если вообще составляют.
Поезд простоял на станции больше часа. Всё это время я наблюдал за ним, прячась за широкими ветками стланика. Каждые десять минут состав обходил патруль, постовой не отводил бинокль от пустоши. Охрана была на стороже и наверняка под дозой, хотя с такого расстояния я их не чувствовал, слишком далеко. А вот где-то позади шебаршилась тварь. В голову как укол периодически врезались безликие образы людей. Лизун. Нападать он не станет, а вот всполошить охрану может, пришлось отправить ему ответный образ — хороший пендаль под жопу. Удивительно, но лизун понял сообщение и затих.
Когда солнце неудержимо поползло вниз, а небосклон загорелся вечерней зорькой, поезд двинулся в обратный путь. На перроне осталась Василиса со свитой. Постояли, пока последняя платформа не слилась с местным пейзажем, и направились к посёлку.
Стало чуть прохладнее, но не на столько, чтобы забыть о жажде. Я с вожделением смотрел на водяной кран, ожидая, когда сумерки поглотят остатки вечера.
Наконец-то зажглись фонари. Вчерашняя ночь повторялась в точности до самого маленького огонька, с той лишь разницей, что станция была пуста, а броневик прихожан торчал на окраине посёлка. Гнать его обратно в Прихожую было некому, рейдеров я перебил, остался один пшек, но с его руками сейчас не руль крутить, а скулить потихонечку от боли.
Я встал, размялся, не прекращая прислушиваться к тому, что творится вокруг. Лизун тоже зашевелился. В тридцати шагах справа зашуршал стланик, отклонилась ветка, ближе, ещё. Из кустов высунулась морда. Выражение плаксиво-просящее, наверняка пожрать просит. Даже образ создал и отправил мне: пустая миска на земле. Вот же наглая мразь, совсем ничего не боится.
Алиса поднялась, завертела головой.
— Дон, ты где?
— Здесь, — подал я голос, и протянул руку. — Хватайся. И осторожней, здесь лизун.
— Лизун? — вскрикнула она и прижалась ко мне.
Как приятно ощущать прижавшееся к тебе тело желанной женщины. Мне всё время хочется сказать «любимой», но память о Данаре мешает. Пока мешает. Пройдёт месяц или год, память состарится, покроется морщинами и мне станет проще называть вещи своими именами.
— Не бойся, он не опасен. Мне один лизун даже жизнь спас. Представляешь?
— Откуда? Я мало о них знаю, и в живую ни разу не видела.
— А у Дряхлого на ферме? Ты же говорила, что часто общалась с ним.
— Так я общалась с Дряхлым, не с лизуном, да и общаться можно по планшету.
— И то верно, постоянно забываю, что общаться глядя в глаза друг другу мы как-то не привыкли, всё через экран норовим. Так удобнее.
— Всё, Дон, заканчивай с нравоучениями, идём к станции. Ты пить очень хотел.
И пить, и смыть с тела скопившийся пот. Но торопиться не стал. Взвёл курки на обрезе, их щёлчки заставили лизуна вздрогнуть и отскочить глубже в темноту. Молодец, реакция верная.
Я прошёл вперёд, возле полотна остановился. Станция выглядела тихо и мирно, но ни в чём нельзя быть уверенным до конца, поэтому приходилось осторожничать. Алиса держалась за моё плечо. Двигаться в темноте ей было сложно, поэтому я выбирал путь, где стланик рос не так густо, чтобы она не запнулась. Всё, что девчонка могла видеть — фонари над перроном и у мельницы, но свет их был слишком тускл, далёк и бесполезен, как и свет звёзд.
Перешагнув рельсы, почувствовал чужое присутствие. Присел на корточки и попытался понять, что конкретно меня насторожило. Возле мельницы никого, у посёлка чисто, лизун отстал, хотя по-прежнему чувствовались его бесполезные посылы. Потом дошло: внутри станции кто-то двигался.
Один… нет, двое. Чистые, не вызывающие опасения, иначе бы почувствовал их раньше. Знаком показал Алисе оставаться на перроне, сам подобрался к двери. Взялся за ручку, потянул.
Закрыто.
Собственно, другого и ожидать было глупо. Ночь, пустошь, твари, бессмысленный и тусклый свет… Алиса, по обыкновению, выполнять мои указания не стала. Подошла семенящей походкой, встала рядом. Вечно она торопится.
Я ударил кулаком в дверь, кашлянул и, добавляя голосу хрипоты, попытался сымитировать местный говор:
— Эй, спим чо ли? Ну? Открывай живо!
По ту сторону замерли. Приход кого-то третьего явно не планировался, и моя импровизация вызвала непонимание. Что-то шваркнулось, передёрнули затвор. Я предусмотрительно шагнул в бок, вдруг через дверь стрелять начнут.
— Шмель? — послышалось несмелое предположение.
Шмель, Шмель. Что-то знакомое, где-то встречал. Ах да, дикарь, тусивший с Вагулом и тем третьим, погоняло которого я уже не помню.
— Я, и чо? Нельзя чо ли?
— Ты опять обдолбался? — в голосе зазвучало облегчение, следом послышались шаги, сдвинулась задвижка. — Чего ж тебе, обдолбыш, не сидится на жопе ровно. Как нанюхаешься, так…
Дверь открылась, я уткнул в живот появившегося на пороге толстяка обрез.
— Не шуми.
Тот икнул.
— Ты не Шмель.
— Бинго. Шаг назад.
Он отступил, я скользнул следом за ним в комнату. За столом сидел Бородач, тянул чай из жестяной кружки. Увидев меня, подскочил, выплеснув половину кружки себе под ноги, и поднял руки.
На поясе у него висел патронташ и кобура с револьвером Алисы. Девчонка подскочила к нему, выхватила револьвер и улыбнулась, как любимой игрушке.
— Это мне Василиса дала, — словно оправдываясь, залепетал Бородач. — Обрез-то мой у него, — и кивнул на меня.
Я пихнул толстяка.
— Рожей в пол. Быстро!
Он послушно улёгся, я связал его и повернулся к Бородачу. Тот без слов лёг рядом, лишь вздохнул обречённо:
— Вот теперь Василиса меня точно наизнанку вывернет.
— А где она сейчас? — спросил я.
— Да всё там же, в нумере своём.
— В каком ещё нумере? Что за нумер? Отвечай!
Бородач вытаращил глаза.
— Да я как тебе объяснить? Нумер, живёт она в ём. У её там и спаленка, и контора, а внизу подвал, в котором вас держали.
— Где это?
— Я знаю, — ответила Алиса. — Заканчивай с ними.
Девчонка налила чаю в кружку и отхлёбывала маленькими глоточками.
— В смысле… — я вычертил в воздухе крест. — Совсем?
Бородач, вывернув шею, следил за моими жестами.
— Убьёте что ли? Дон…
— Да нет, — поморщилась Алиса. — Рты им заткни, чтоб не орали, когда уйдём.
— Мы не будем орать, — тут же пообещал толстяк. — Вот ей богу!
А Бородач закивал, насколько это было возможно сделать в лежачем положении.
— Не будем, точно не будем.
Но заклепать им рты всё же пришлось, не хотелось рисковать впустую. После этого попил чаю, медленно, с наслаждением. Возле чайника стояло ведро с водой, его опустошил почти наполовину, остатки Алиса использовала для умывания. Пока она приводила себя в порядок, я осмотрел помещение, глянул под нары, под стол, надеясь найти хоть часть своего снаряжения. Ничего. Обыскал толстяка, Бородача, нашёл карамельку, протянул Алисе.
— Будешь?
Она отказалась, съел сам.
На столе среди прочих мелочей лежал планшет, такой же потрепанный, как и всё местное общество. Пока я наслаждался чаем, Алиса пролистала сообщения. Ничего полезного не нашла, сплошь приказы от руководства: иди туда, сделай то, и лишь изредка отчёты подчинённых о проделанной работе. Обычный планшет ни к кому конкретно не привязанный. Алиса попыталась связаться с кем-то в Загоне, но, сколько не пробовала, каждый раз всплывала красная мигающая надпись:
Недоступно! Недоступно!
То ли адресат обнулили, то ли возможности планшета не позволяли совершить запрос.
Выходя со станции, я прихватил стул, сунул спинкой под дверную ручку. Лизун по-прежнему крутился неподалёку, как бы не забрался внутрь да не откусил чего у дикарей.
Стараясь не заступать за грани исходящих от фонарей световых кругов, прокрались к посёлку. Первая справа трёхэтажка являлась одновременно и административным зданием, и личной резиденцией Василисы. На крышах бдела ночная охрана, ещё один часовой сидел на ступеньках крыльца, зевал, поглядывая вдоль единственной улицы. С дальнего конца, оттуда, где располагался лучший кабак в пустоши, доносился приглушённый переливчатый смех. Смеялась женщина, грубый мужской голос наговаривал ей что-то, от чего женщина смеялась ещё переливчатей. Часовой чаще смотрел в ту сторону и от зависти ёрзал задницей по ступеньке.
Я прошёл вдоль стены к крыльцу. Часовой так и не обернулся, поглощённый сценой у кабака. Я легонько стукнул его по плечу, он обернулся, и получил удар в челюсть. Удержал падающее тело и потащил за собой к подъезду. Уверенно, по-деловому постучал в дверь. Тишина. Снова постучал.
— Чево шумишь, злыдень? — послышался надломленный годами голос.
— Дед, тут Шмелю херово, — не растерялся я.
— Чё?
— Шмелю, говорю, херово.
— Кому?
— Да открывай ты уже, глухомань чёртова! Сдохнет сейчас. А у него к хозяйке новость важная.
— Да мне-то шо? Пущай дохнет. До утра открывать не велено, Василиса Степанна отдыхает.
Какой же упрямый консьерж попался.
— Слышь, дедок, я сейчас такой грохот устрою, Василиса встанет, взгреет тебя. Понял?
— Да шоб ты сам сдох вместе со Шмелём своим, — выругался в сердцах дед. — Что ж у вас как не у людей всё. Ночь-полночь… Жди, за ключом схожу.