То, что он сын купца, мещанина 2-й гильдии Абрама Боруха Иоселя, что умершую, но прежде родившую его, Якова, жену отца звали Фейга Сара, а вторая жена Бася родила отцу Владимира, — пограничникам знать ни к чему. Равно как и то, что он, Яков Абрамович, внес пару мелких поправок в конспект договора. Как все пройдет в Генуе? И что даст нам подписание на практике? Продвижение в военной сфере. Доступ к использованию достижений германской военной промышленности, возможность изучать современные методы германского генштаба… Рейхсвер, со своей стороны, будет готовить группы летчиков, танкистов и специалистов по химическому оружию, обучать офицеров обращению с тем оружием, создание коего, равно как и владение им, прежде запрещалось.
Поезд остановился. Два ражих немца шлепнули печати в паспорт и ушли. А вот советские взялись придираться. Не к нему, к товарищу вагоновожатому. «Пошла вон, б., немецкая шпионка, мразь!» Услышав брань и визг, Яков Абрамович вышел из купе и встал у окна. Пренеприятные юноши тащили ее по платформе к какой-то будке. Из-за багажа он не мог покинуть вагон и броситься на помощь. Оставалось уповать на Рапалльский мир, который непременно положит конец шпиономании.
Яков Абрамович вернулся в купе. Свидание с домом на Невском оттягивалось. Как же соскучился он по дому, по русской истории, которая жила в нем. В 1834 году инженер-майор Брюн выстроил это здание для себя. На первом этаже был музыкальный магазин. С 1836-го по 1849 год там работала постоянная выставка «Общества поощрения художников». В 1863 году, когда Якову Абрамовичу было неполных четыре года, в нем поселился писатель Лесков, о чем с придыханием рассказывали родители. В 1892-м на первом этаже открылась лечебница «Общества врачей-гомеопатов», а в 1900-х — кабинет искусственных зубов И. Гиршфельда.
Если что-то, кроме непрерывной работы ума, и способствовало долголетию Якова Абрамовича, так это гомеопаты и зубной врач Гиршфельд, находившиеся под боком. Гомеопатия снимала приступы сенной лихорадки, а искусственные зубы легко измельчали пищу и на вид ничем не отличались от собственных.
Поезд стоял. Снег падал на еще не проштампованных пассажиров. Контроль обычно начинается с головного вагона. Кто-то курил, кто-то ходил вдоль рельсов, а Яков Абрамович, выйдя из купе, смотрел в сторону злосчастной будки. Что если В. отговаривал его не зря?
Но вот дверь будки отворилась, и избитую вагоновожатую повели к вагону. Яков Абрамович бросился в тамбур и, как присяжный поверенный, потребовал объяснений.
— Ошибочка вышла, — сказал один из них. — Обознались.
— Предъявите документы! — не отступал Яков Абрамович.
— Отдзынь, жид, схлопочешь, — пригрозил кулаком второй, и они оба спрыгнули с подножки вагона.
Раздался свисток, вагон тряхнуло.
Едем? Нет, стоим.
Простой. Видимо, не все еще проштампованы. Оставив Якова Абрамовича наедине с изнурительным ожиданием, она вышла из дому, и, петляя по безлюдным улочкам, добралась до музея Ислама. Когда-то — сейчас все это кажется далеким прошлым, — она наведывалась в гости к сакральным вазам, нарисованным каллиграфическим шрифтом арабской вязи, и к серебряной утвари, найденной в кувшине одиннадцатого века. Когда-то богатый испанский торговец спрятал ее туда по пути в Персию. Но самое любимое — это выставка всевозможных часов и их внутренних механизмов. Остановившееся, не прикрытое циферблатом время подчинено арабской системе счета. Запертое от глаз посетителей, оно все так же скалится оголенными шестеренками, дразнится усатыми стрелками.
Ветер колышет стылое пандемическое время. Раскачивается высокая сосна, норовя дотянуться ветвями до низкорослой трепещущей ивы, да никак — слишком много неба между ними. Оттенков зеленого больше, чем дней в году. Одно дело — цвет фиговой пятерни, удлиненной, как на срамных местах у дюреровских адамов и ев, другое — жесткий лист фикуса, третье — густая зелень плюща на торце дома…
Поезд ушел.
Трудозанятость
Владимиру Абрамовичу снится, как он идет в цветочный магазин, где в прошлом году среди бумажных цветов нашел белоснежную альпийскую фиалку, каким-то чудом уцелевшую от стужи. Вечерний морозный воздух, замирающая жизнь города и зачарованные деревья, совсем прозрачные, словно вышитые тонкими нитями на снежной вуали… Он целует бабу-чухонку, которая продает ему фиалку за 200 тысяч. Цветок для Беатриче! Из лавки он выходит просветленный. Фиалка — знамение. Он осенен. На душе распускается весна. Да, да, весна всего дороже в январе. Дни растут и ее приближают.
В состоянии душевной приподнятости Владимир Абрамович вышел во двор в сопровождении конвоира. Лютый мороз. Весной не пахнет. От двери до двери — несколько метров. Давид выхлопотал для него место трудозанятости в тюремной библиотеке, некогда славившейся богатым собранием.
Взору трудозанятого предстали курганы разодранных книг. Целые остались лишь на последней полке под потолком, да и те пребывали в оцепенении.
Тюремщик молча взял из рук заключенного справку, дохнул на печать, стукнул по имени.
— Собери все с полу — и в печь для сугрева! — скомандовал он.
Владимир Абрамович на предложение согласился, но с условием: сначала он произведет опись.
— Опись есть аж с 1904-го, но без особого указания не выдается.
Чтобы понять, в каком порядке совершалось глумление — в алфавитном, тематическом или хронологическом, Владимир Абрамович решил сортировать безобложное рванье по стопкам. Взялся не за первый попавшийся, а за самый дальний от тюремщика курган.
«Безумными признаются не имеющие здравого рассудка с самого их младенчества (Т. Х., ч. 1, стр. 365). Сумасшедшими почитаются те, коих безумие происходит от случайных причин и, составляя болезнь, доводящую иногда до бешенства, могут наносить обоюдный вред обществу и им самим, и потому требуют особенного за ними надзора (там же, стр. 336)». «Безумные и сумасшедшие, учинившие смертоубийство или же посягнувшие на жизнь другого или свою собственную, подвергаются освидетельствованию и испытанию установленным для того порядком (Уст. Угол., Суд., ст. 353–355)».
Ни обложки, ни титульной страницы…
Ю. Юриспруденция.
«История человеческих заблуждений — это история прогресса. Каждый век имеет свои заблуждения, которые современники исповедуют как истины и которые, как ночная тьма, рассеиваются и исчезают под лучами восходящего солнца прогресса следующих веков. Так уносятся одни за другими века с их заблуждениями и поколения с их верованиями — в этом вечном движении человечества по пути, указываемому прогрессом». Конец страницы оторван, на другой стороне продолжение: «…Пусть человечество постоянно ошибается и заблуждается, пусть каждая эпоха имеет свои ошибки, свои заблуждения. Но остается сознание, что путь, по которому наука ведет человечество, верный и что с каждым шагом науки вперед постепенно уничтожается „чудовище“ и очищается „человек“. В этом сознании заключается великое утешение»…
Кажется, до него дошло. Порядок именной. Курган на букву «К».
Подумал — и тотчас поймал на ладонь страницу титульного листа законов о безумных и сумасшедших. «Канторович Яков Абрамович. С приложением свода разъяснений по кассационным решениям Сената, Санкт-Петербург, 1899».
Про сумасшедших и умалишенных он не читал, а книга «Средневековые процессы о ведьмах» стоит на полке с дарственной надписью. «Володе — от единокровного брата по жизни и профессии». И начинается она именно с «человеческих заблуждений».
Старший брат — флагман юриспруденции. Когда Владимира Абрамовича сослали, тот взял его к себе на службу присяжным поверенным и отправил наместником в Великие Луки.
Отчего мои песни печальны?
«До известной степени В. А. был увлечен адвокатской деятельностью — его привлекали сложности человеческой психологии», — записано рукой Полины Абрамовны. Великие Луки. 18 августа 1911-го или 1912-го? Размашистый знак вопроса.
Эта и еще одна запись — все, что осталось от общей черной тетради. Все остальные страницы вырваны с мясом. Но еще более невероятным является тот факт, что копия этой тетради обнаружилась в архиве. В то время, как Владимир Абрамович отсортировывал все на букву «К», Анна получила ее по электронной почте. Откуда она знает, что это та самая тетрадь? По текстуальным совпадениям. При всей своей фантазии она не смогла бы придумать ни про альпийскую фиалку, ни про Беатриче.
На внутренней стороне обложки опустошенной тетради рукой Полины Абрамовны написано: «Октябрь 22-го года, арест». В копии значится 4 ноября.
За что все-таки его взяли?
Никто не знает. Даже те, кто явился в полночь с ордером «произвести обыск и арестовать», объяснили это недоразумением.
«Ожидания быть арестованным, подобно массе интеллигенции, сбылись. Начинается, очевидно, новая полоса жизни. Следователь — однорукий юноша с привычной методичностью перелистывает тетради, письма. Откуда такая методичность? Неужели успел выработаться профессиональный опыт? Видимо, обыскивающих подавляет разнообразие интересов, отразившихся в записках, заметках. „Стихи пишете?“ — несколько недоумевающий вопрос. Странно сочетаются стихи с историей революции. Помощник следователя совсем невинен по части политической грамоты. По всей вероятности, член союза молодежи, прикомандированный для выучки в ГПУ».
Они крайне предупредительны, заверяют, что все обойдется.
«Обычная официальная ложь, которой скрашивается бесцеремонность вторжения ночью в чужую квартиру, чужой ящик, чужой дневник… Немного волнуюсь, но скоро овладеваю собой. Даже не забываю поддержать бодрость духа Поли. Она готовит в дорогу чемоданчик с вещами. На душе спокойно. Ни тени тревоги. Сразу как-то постигаю относительность всего происходящего. Чувствую, как бессильны те, кто ищет, и сколь не важен я, которого сейчас упрячут под замок. Самое главное — люди близкие остаются с любовью ко мне, не омраченной, не усугубленной моей виной. Это последнее важно! И как тогда легко подвергнуться любому испытанию, даже мученичеству! Любовь растворяет печаль одиночества. С ней нельзя справиться механическим лишением свободы или физической болью. Поля с трудом сдерживает слезы. Ухожу».