— Изо всех коротких ног рвется с привязи щенок. Хочет вольно, без цепочки бегать ночки и денечки…
— Тот самый щенок?
Зря спросила. Опять исчез. На место явки, где ставят пиявки…
— Не принимай жизнь всерьез! — послышался голос чуть ли ни у самого уха. — А то простоишь весь век перед картиной Герасимова.
— Какой картиной?
— «Расстрел 26 бакинских комиссаров». Там кровавое море…
— Сочиняете. Там нет крови. Комиссары стоят по колено в каспийском мазуте. С берега на них нацелены ружья, отступать некуда. Вот-вот грянет выстрел.
— Я страшных сказок не сочиняю. Это — соцреалисты. Что бы ни живописали, с тыльной стороны холста — кровь.
Она стирает ее с себя мочалкой, смывает теплой водой. Тело — ее, не надо загонять иголки под ногти, чтобы убедиться в его чувствительности. Она жива. Она ест, пьет и испражняется. Она доела все, что приволок Арон, включая варенье, с которым пила чай. Она пьет все, кроме кофе и спиртных напитков, — они мутят разум. Мысль — единственное, за что можно держаться, пока не прорвет шлюзы и спрятанное в глубине подсознания не выплеснется наружу вместе с ребенком… Выключить душ!
Во рту вкус капель Баха. Почему средство от панической атаки названо именем композитора? Положив на лицо увлажняющий крем, она села за компьютер.
«Ледяная вода из-под крана прогнала ленивое настроение ума, и Федя взялся за перо».
Пиши, Федя! Как хорошо, что тебя спасает ледяная вода из-под крана!
Реальность чужого прошлого.
Но существует и иная реальность, разве что пропуск в нее выдается лишь сдвинутым по фазе. Остальным — за дверь. Палата № 6 не резиновая.
По предписанию негласной конвенции следует старательно имитировать норму. Иначе мир превратится в галдящий Вавилон. Кто-то полагает автором конвенции Бога, кто-то культуру. Что-то же должно взять на себя функцию управляемого безумия. Какой-то клапан… Главное — вовремя обзавестись верным диагнозом и действовать в рамках его фабулы.
Меньшевики и большевики
Момент подходящий — Федя в комнате один. Сбросив с себя груз ничегонеделания, он взялся за разбор весьма спорной лекции «О правах большинства и меньшинства».
«Может ли меньшинство, одухотворенное идеей народного блага, насильно взять массу в подчинение? Таков был вопрос, поставленный учителем. Решили, с общечеловеческой точки зрения, что насильно нельзя. А если подойти к этому вопросу с точки зрения национальной? Для иных наций, у которых общество самодвижущееся, власть меньшинства станет нарушением прав большинства. В России не так. Народ наш находится почти на таком же уровне, что был в ХVI веке при Иване IV. Плугом пашем два десятка лет, а до тех пор пахали столетия одною сохой. История наша бедна, гении подавлялись деспотами. Как же может такой народ действовать в устройстве своей жизни? Дать ему власть, когда он ее не хочет, когда он не умеет управляться? Меньшинство у нас выдвигается в виде монархии или коммуны. Эти группы вправе осуществлять диктатуру и должны осуществлять ее, если хотят устоять у власти. Диктатура коммуны нужна для встряски народа, для пробуждения его сознания. Лишь борьба способна обратить потенциальную энергию народа в кинетическую. Однако масса русская пассивна, и не будь диктатуры, другие партии затормозят, а то и просто сорвут прогрессивное движение вперед. Выходит, произвести существенный рывок без диктатуры у нас невозможно».
На этом месте является скептик-Рымаков и хватает со стола дневник.
«Прочитаю, — говорит, — да и посмеюсь, а если что найду про себя — сожгу!»
Такое он животное… Морда лошадиная, овса просит.
«Ну-ну! Еще что выдумал, хе-хе-хе!» — сказал он и положил дневник на место.
Примирение состоялось. Решили прогуляться по Сангаллии.
Земская Учительская школа-интернат имени Ушинского, по завету которого новое поколение учеников следовало взращивать на природе («Бедное дитя, если оно выросло, не собрав полевого цветка, не помявши на воле зеленой травы!»), располагалась на территории заводчика по имени Сан-Галли. Он арендовал для школы-интерната городок с четырнадцатью коттеджами. Педагоги и воспитатели не расставались со своими воспитанниками ни днем, ни ночью. Лучшие умы буржуазной эпохи, принявшие революцию, жили в тех же белых двухэтажных коттеджах с широкими окнами и с балконами, утопающими летом в зелени каштанов и лип, а осенью — в золоте листвы. Пока же стволы набирались весною.
Рядом располагался Петровский парк. Перелезши через его изгородь, Федя с Рымаковым очутились в мире возвышенных дум.
— Прелестное небо! — воскликнул Рымаков. — Так давно не видал я хорошего звездного неба, аж двоится в глазах.
Как по команде свыше подняли они головы к небу. Над ними простирался чрезвычайно пестрый ковер из звезд. К восторгу, коим они были охвачены, добавилось еще красоты: на востоке ярко блистал Юпитер, а внизу под ним, чуть левей, Сатурн.
— Исполины солнечной системы, — заключил Рымаков.
— На юге уже кульминируют Сириус и Орион…
— А на западе… О!
На западе ярко блистала красавица Венера.
— Смотри, Рымаков, не кажется ли тебе Венера слишком яркой и огромной?
— Да, — прошептал Рымаков, — чуть ли не такой величины видели мы в семинарскую трубу… На ней волхвы путешествуют…
Жгучие лучи Венеры проникли в Федин мозг и взволновали сердце.
— Думаешь, одиночная группа способна составить сильную оппозицию?
Внезапное приземление. А ведь только что в небесах витали…
Рымаков предложил Феде папиросу. Знает ведь, что он не курит. И сказал строго:
— Жду ответа на поставленный вопрос.
Федя привел пример.
— Была у нас монархия и разные политические партии. Программы у всех были разные, а цель одна: свержение самодержавия. После 25 октября даже поп и помещик-монархист подружились с социалистами.
— Но опыт-то управления меньшинства большинством не удался!
— Согласен. Для англичан это минус, для нас — плюс.
— Это почему еще?
— Нашей несчастной нации придется переболеть. А уж потом возродиться и нечто сделать на мировой арене. Наша масса, с учетом медленного созревания сознания, двигается черепашьим шагом с громадными застоями…
— Эдак мы далеко останемся назади, — тяжело вздохнул Рымаков и загасил окурок подошвой сапога. — Немцы или кто другой обгонят нас на столетие, сотрут с лица земли, обрекут на вымирание.
— Недооцениваешь ты силу меньшинства, Рымаков! Знаешь, что в меньшинстве самое главное?
— Большинство!
Федя задумался.
— Остри мысль, Петров! И на этом кончим.
Приятная открывалась перспектива.
Смычка
«Видно, я устарел и потому не вижу окончательной цели», — думал Петр Петрович, заходя в Сельсовет выпить кипятку. Дома печку еще не затопили, а желудок требует согрева. Болит, и аппетита нет.
За столом сидел представитель центра, что-то писал.
«Новые недостачи», — думал про себя Петр Петрович, пропуская в горло воды по чуть-чуть. Доктора нет, а хозяйство и в немощи надо ставить на ноги. Болезнь — это полная неизвестность. Все бредят туберкулезом. Скверно, если это он и есть. Время уходит на пустяки, под страхом смерти серьезная работа плохо движется.
— Кто таков? — оторвался от писанины представитель центра.
— Петр Петров, член партии, зампред ВИКа.
— Удилов. — Представитель центра потряс ему руку. И пошло: то не послано туда, се не послано сюда, задолженность по трудодням возросла на 14 процентов. С кого взимаем?
— Покумекаем…
— Город не ждет. Его кормить надо.
— А деревне помирать, что ли? Я хоть и не боюсь смерти, но пожить хочу. Больно уж хороша жизнь со всеми ея приключениями.
— Могу вас обрадовать, товарищ Петров. Кронштадт взят.
— Поздравляю! — сказал Петр Петрович, а про себя подумал: «Поставим дом в Пахони, и сорванное на нервах здоровье поправится».
— Меж тем это позавчерашняя новость, — поддел его Удилов. — Газеты надо читать. Это наш идеологический компас. По нему происходит смычка города и деревни.
— Смычку держим, товарищ Удилов. Однако газеты порой поступают с опозданием.
— Это я проверю. Так что, накумекали про издержки?
— Товарищ Удилов, дайте весну прожить! — взмолился Петр Петрович. — Тяжелая она случилась.
— Мятеж тоже случился. Сообща обуздали. Для великой цели можно обуздать и природу. Высушить болота, сровнять возвышенности с низменностями. Сровнять под одну гребенку горы, в конце-то концов.
— Да, великое нас ждет будущее, — согласился Петр Петрович. — А покамест надо платить налог и на удобрение, и на приобретение клевера… У нас за неделю две лошади пали.
— Важен результат, — перебил его Удилов. — А он — в неуклонном стремлении крестьянских масс отдавать все свои усилия будущему. Без остатка.
— Отдаем, — вздохнул Петр Петрович. — Волнуемся, напрягаем силы, изнашиваемся, а починить некому.
— Административные посты должны занимать люди целые! — заключил Удилов и покинул Сельсовет без прощального рукопожатия.
«Что ж, — подумал Петр Петрович, — много я всякой пакости переносил, и все проходило, — ворочусь-ка к циркуляру». И тут сникла в нем всякая энергия.
Розарий
В ночь на 29 октября Владимир Абрамович утопал в цветах. Высокие белые астры, стоящие на его рабочем столе, украшали изголовье. Сквозь них юной Поле в дорогом платье, проданном за сколько-то ленинок, весь муж виден не был, взгляд упирался в заостренный небытием нос и темные ресницы смеженных век.
Поля-вдова в белой ночной рубашке стояла чуть поодаль, за забором из тех же высоких астр, создававших преграду к телу, покрытому до подбородка и обложенному со всех сторон крупными георгинами, фуксиями и душистой настурцией. Никаких альпийских фиалок. В кабинет снесли все имеющиеся в доме цветы в горшках, и он превратился в розарий, правда, без роз. Их Владимир Абрамович отказался любить по написании пьесы «Соловей и роза».