Видимо, Алексей был человеком редкостным, поскольку о помощи просили аж из самого Питера. Шура Варшавский, который представился родственником — Варшавские и Варшаверы — одна семья, — попросил Арона подобрать для Алексея, тоже, разумеется, общего родственника, средство от бессонницы. Арон отказался. Он не назначает такие препараты заглазно. Шура сказал, что Алексей болен, но его доставит к нему симпатичная женщина. Консультация платная.
Через полгода позвонила Шуля, поблагодарила за верно подобранное снотворное, которое, увы, больше не пригодится, и назначила свидание в Абу-Гош. Не доезжая до ворот Бенедиктинского монастыря. Там можно оставить машину и прошвырнуться по чудесным местам. Экстравагантность такого предложения она объяснила при встрече: Алексей жил здесь во время последней ремиссии. Шуля устроила его в гостинице напротив монастыря, навещала его, и они гуляли вместе, сидели на траве в подлеске поодаль от ворот. Она курила траву, прописанную ему как онкобольному, а он смотрел на нее счастливыми голубыми глазами. Траву он не курил. Так что запасы остались.
Вольготно раскинувшись на траве, рыжая зеленоглазая красотка перемешивала в портсигаре табак с марихуаной и рассказывала о том, как влюбилась в весьма немолодого мужчину с обескураживающей улыбкой ребенка. Ах, Алексей… Скольких больных раком мозга консультировала она как психолог — ни один не произвел на нее столь неизгладимого впечатления. Она передала Арону косяк. Он затянулся и ощутил вкус ее губ на папиросной бумаге. Да, перед ним была та самая Шуля, которая двадцать лет тому назад чуть не сгинула в пещере во время их пустынного путешествия. Вместо солдатской формы на ней было зеленое платье с глубоким декольте.
Свидания продолжились в апельсиновых рощах и в гостиничных номерах. Она замужем, он женат, они не связаны ничем, кроме вожделенной близости, а она-то и рождает откровенье. Арон рассказал Шуле про Анну.
«Эта штука, — ткнула она пальцем в пенис, — работает эффективней электрошока. Воспользуйся. Получится — отчитайся».
Получилось скверно. После его ухода Анна вскрыла себе вены. Но он вовремя вернулся… Скорая помощь. Больница. Он решил передать ее пожилому, опытному психиатру, но тот отказался: «Эта пациентка переиграет любого». Нелепый аргумент.
Отчитываться перед Шулей он не стал. На последнее свидание (он решил, что оно последнее, но ей не сказал) она привезла чемоданы Алексея. Попросила избавить душу от тяжелого груза. Он молча перенес чемоданы в багажник своей машины, сел за руль и уехал.
Пробуждение
Айфон подрагивал в нагрудном кармане. Шуля?
На «Ш», но не она. Штуклер.
— Твой подопечный совершил побег. Найден у Бейт-Шемеша. Находится в критическом состоянии.
Добегался.
Когда-то он рассказывал Арону про свою раскулаченную бессарабскую бабку. В нее-то он и пошел характером. Отправленная по этапу на таежную смерть, бабка совершила стокилометровый пробег по тайге. Добралась до какой-то деревни. Увидев человека, спряталась в стог сена, но он заметил ее и сдал. Опять лагерь. Там она за пайку сошлась с лагерным вертухаем. Родила дочь. От этой дочери и произошел Мордехай.
История со стогом сена интересным образом преломилась в его сознании. Мордехай рассказывал, что в детстве увидел идущего по полю человека с очень бледным лицом. Тот остановился рядом с ним и сказал: «Мальчик, на тебя возложена миссия уничтожения всех, в ком сидит дьявол».
Анамнезы выходцев из бывшего СНГ — неисчерпаемый материал для психоаналитиков. Правомерно ли тяжелую вековую наследственность объяснять брутальностью путинского режима? Как клинический психиатр он не обязан об этом думать. В его руках препараты, способные подавить любую агрессию, превратить человека в овощ. Он старался держать Мордехая на низких дозах, радовался, когда тот, довольно ухмыляясь, писал сатиру на членов кнессета…
Опять Штуклер:
— Мордехай в реанимации. Требует тебя. Номер телефона медсестры в вотсапе.
Арон вышел на кухню и прикрыл за собой дверь.
— Вот он, твой доктор, — голос, запертый под маской, звучал тихо, но ласково. Если Мордехаю и предстоит умереть, то в добрых руках медсестры.
Лицо его было вздутым, как после побоев, глаз не видно вообще.
— Доктор Варшавер… Последняя воля…
Медсестра промокнула сухой рот смоченным в воде бинтом.
— Отец умер, я не добежал. Бейт-Шемеш. Рукописи. Клянитесь! Вы спасете их?!
Арон поклялся.
Мордехай смежил веки.
Анна открыла глаза.
— Все погибло?
— Все спасено. Кроме Мордехая.
— Мордехая там не было.
— А в жизни был.
Анна почесала голову, на пальцах отпечатались красные пятна.
— Что это?
— А почему окно в твоем рабочем кабинете без стекла?
Она босиком рванула в комнату, встала у пустого проема и развела руками.
Руки Арона сами легли ей на плечи. Она не пошевелилась. Он прижал ее к себе. Она не вырывалась. Развернул к себе лицом, никакого сопротивления. Посмотрел ей прямо в глаза, чего прежде никогда не позволял себе, дотронулся ладонью до ее щеки, и она к ней прижалась.
— То есть у нас снова все в порядке? — спросила она, увидев работающий компьютер. — Тогда я бегу в душ.
За кого она его принимает? Хорошо бы не за Алексея Федоровича.
Непартийная болтливость
«…Опять про жену — 9–14 июля она была в командировке в Москве по заданию редакции (КИМ, „Комсомольская правда“). Будучи в Москве, она узнала, что ее родственник (двоюродный брат), работавший в иностранном отделе „Известий“, 10 июня с/г арестован. В последний раз она видела его, когда ей было 10–12 лет».
Уткнувшись взглядом в чье-то рукописное донесение, Арон прислушивался к звукам в ванной.
— Поосторожней там! — крикнул он из кухни.
— Не беспокойся.
«Жена слышала, что такой родственник существует, что он работал в советском полпредстве в Китае, а потом ряд лет в „Известиях“, где печатался за своей подписью. Я этого человека никогда в жизни не видел, не знаю, никаких связей с ним никогда не имел и при всех упоминаниях о моих родственниках или родственных связях я этого человека никогда родственником не считал.
14 июля жена отчиталась о командировке и сообщила в парторганизацию „Смены“ об аресте этого родственника и все то, что знала о нем.
Числа 15-го или 16 июля жена приехала домой (я живу на даче в г. Красногвардейске) и рассказала о поездке в Москву, а также об аресте двоюродного брата и о том, что сообщила об этом в парторганизацию.
Я не придал значения этому факту, считая, что арест чужого, по существу, человека значения для нас не имеет.
21 июля жена сообщила, что у них в „Смене“ состоялось партсобрание и что на этом собрании ее бездоказательно обвинили в том, что она скрывает свои связи с арестованным врагом народа.
В Ленобком ВКПб поступило письмо какого-то комсомольца (в „Смене“ письма не видели, но получили о нем информацию), где говорилось, что враг народа Васильев, когда моя жена работала в РК ВЛКСМ, оказывал ей якобы особое покровительство. И что жена скрыла или замазала в 1935-м или 36-м году разоблачительное письмо из Красногвардейского района.
Жена категорически отрицала какое-либо ее участие или знание каких-то махинаций двурушника и врага народа Васильева.
Она была обвинена в притуплении бдительности, хотя зимой этого года разоблачила в той же „Смене“ двух врагов, осужденных в настоящее время спецколлегией Леноблсуда.
22 июля я ездил в „Смену“ и беседовал с Эшманом. Тот предъявил такие обвинения: она хотела обратиться к своему двоюродному брату, чтобы он помог ей с добыванием материалов, поскольку работал в „Известиях“; подозрение в связи с Васильевым; непартийная болтливость. Я немедленно отправился в академию с тем, чтобы доложить все это Кинкину, но, не найдя его, рассказал все т. Ульпе. Тот предложил изложить дело письменно. Я написал, добавил тот факт, что моя жена встречала случайно Васильева 2–3 раза на областном съезде Советов и областной партийной конференции этого года. Я сам с 1933 года этого Васильева больше не встречал.
Признаю своей грубой ошибкой, на которую мне указал т. Ульпе в разговоре 22.7, что я не придал сразу всей серьезности рассказу жены об аресте ее родственника, о чем с опозданием сообщаю, хотя имел возможность сообщить об этом сразу же. 23.7.37».
— Что ты там изучаешь?
Анна стояла перед ним, завернутая в серое полотенце.
— Да тут какой-то герой пытается отмазать свою жену.
— Это отец Алексея Федоровича.
— Молодец! Защищать жену от подобных нападок в 1937 году…
— И попутно пинать сапогами расстрелянных…
— Не осуждай.
Они съездили в супер.
— Куда столько? — спросила Анна, глядя, как он забрасывает в корзину продукты.
— Нас много.
— Мои не едят. Хотя Алексей Федорович любит кукурузу и ананасы. Еще он ест суп.
— Кто ему варит суп?
— Рыжая женщина с зелеными глазами.
Арон выронил из рук стеклянную бутылку с морковным соком — кафельный пол окрасился в рыжий цвет.
Прибежала уборщица, раз-два — и все чисто.
— Не переживай, я не люблю морковный сок.
— Зато мой сын любит.
— Возьми другую бутылку.
Арон взял, заплатил за все карточкой, и они вместе покатили коляску к машине.
Зарядил косой дождь.
— Тут сидел английский король французского происхождения? — указала Анна на круг, с которого они повернули на Газу.
— Откуда ты знаешь?
— Ты мне о нем рассказывал.
— Почему ты не называешь меня по имени?
— А какая в этом надобность? Ты — это ты.
— Но кто я тебе?
— Опекун.
Никакого лукавства
Он вернулся домой в час ночи. На цыпочках прошел в кухню, разложил продукты в холодильнике, бутылку с морковным соком оставил на столе.
В белизне ванной его одежда выглядела инородным телом, чем, собственно, она и являлась. Запятнанную рубашку, да и все вообще он запустил в стиралку и встал под душ. Вода из широкой насадки струилась по большому телу.