— Женщин не вызывают к монахам, — возразил молодой патрульный.
— Медсестер вызывают, медицина беспола, — возразил Арон.
— Монахини там тоже живут, — подала Анна голос из-под маски, — только по другую сторону. — Наверное, вы никогда там не бывали… Раньше это место называлось Castellum Emmaus, считалось, что там воскресший Иисус Христос явился своим ученикам. А когда-то, еще до нашей эры, там была римская крепость и купальня. Возле подземных источников.
— Ты на экскурсию едешь или к больному?
— Еще там есть вмурованная в стену табличка римского легиона, который участвовал в иудейских войнах, разрушении Второго Храма и осаде Масады и Иерусалима.
— Не селись среди евреев — не будешь психовать, — улыбнулся патрульный под маской и дал отмашку езжайте.
— Ты не говорил, что тебя вызвали в Бенедиктинский монастырь.
— Никто меня туда и не вызывал. Подумал, раз уж рядом…
— Здорово! Только вряд ли мы попадем в монастырь. Разве что через лаз. Но это не для твоей комплекции. Читаю дальше.
«В конце концов сосед, выходя из такси, шепнул: «Машина идет только до КПП “Каландия“. Дай шоферу сотню, он отвезет тебя в Мукату. Сотни не было. Но шофер меня не высадил. Гнал по зоне в кромешной тьме. Наконец, прибыли вроде в Рамаллу, и я услышал, как шофер спросил, где „шотра“, то есть палестинская полиция. Во дворе участка крутились молодые палестинцы в гражданской одежде. Я предъявил им удостоверение писательской федерации на иврите, английском и арабском. Парни поглядели на меня с уважением и что-то залопотали на своем языке; я разобрал имя Раид. Из зала вышел представительный, интеллигентного вида араб лет пятидесяти, также в цивильной одежде. Он заговорил со мной на чистом иврите, представился: „Комиссар полиции Раид“. Мы вошли в подъезд участка. Освещение тусклое, стены давно не крашены, лестница нечиста. Кабинет комиссара располагался на втором этаже. Раид сел за стол, парни — на пол: единственный стул был у комиссара. Все полицейские, в том числе комиссар, были довольно бедно одеты. Один, из молодняка, стал обследовать мою сумку, другой, также по распоряжению комиссара, переснял на ксероксе мое писательское удостоверение и паспорт. Раид сказал, что я могу говорить на иврите, и стал заполнять протокол. Сначала он задавал общие вопросы, потом спросил: „За что вас держат в дурдоме? Что-то вы не похожи на психа“. Я ответил: „По постановлению суда. Седьмого сентября прошлого года я напал на казарму в министерстве обороны в Тель-Авиве. ШАБАК находится в их ведении, знаете…“ Раид посмотрел на меня с восхищением: „Шалом у-браха! У меня тут больше половины таких…“ Он перевел мое сообщение пацанам, те заулыбались: им были хорошо известны хамские художества израильской охранки…».
— Хорошо читаешь, с выражением, — похвалил ее Арон.
«„Вы нам подходите“, — заявил Раид и стал накручивать диск телефона. Больше получаса он звонил в различные инстанции, кричал, говорил и ругался по-арабски. Как наши арабы-уборщики в „Эйтаним“. Наконец приказал: „Едем в Мукату“. Во дворе участка меня окружила группа рослых палестинских солдат в форме и с „калашниковыми“. „Руси, руси“? — спрашивали они меня.
Подъехала старенькая легковушка: как видно, у „шотры“ не было специального транспорта, имеющегося в изобилии у их израильских коллег. Меня посадили на заднее сиденье, слева и справа молодцы, Раид за рулем. Покатили».
Пещерный страх
— Ты привез меня туда, где любил бывать Алексей Федорович! Как ты догадался? — спросила Анна, плюхаясь с разбегу в высокую траву.
— Откуда ты знаешь?
— Из блокнота психолога. Именно на этом месте Алексею Федоровичу пришла на ум сказка про монаха-бенедиктинца. До того, как тот явился на свет, его родителей спросили, чего им больше хочется, чтобы их сын родился злым и красивым или добрым и уродливым. Как люди набожные, они предпочли второе. Зеркал в доме не было, мальчик рос и не знал, как он выглядит. Но родители видели. И чем дальше, тем пуще горевали. Лучше бы был злым и красивым. Такого и из дому не выпустишь, камнями забьют. Но в какой-то момент правда открылась, и бедный мальчик, закутавшись в покрывало, убежал из дому. Навстречу ему шел серый мешок. Мальчик прижался к нему и поведал о своем горе. Серый мешок позвал его с собой. Дорога из Иерусалима до Абу-Гоша была долгой, и лишь утром следующего дня достигли они этих вот самых монастырских ворот. Тогда они были открыты, и серые мешки, а это были монахи-бенедиктинцы, приняли мальчика в свой орден. Жил он в одной из келий, выходящей окнами в прекрасный сад с пальмами, и внутри видел только прекрасное — старинные фрески на церковных колоннах, расписные ларцы… Никаких зеркал. Так он и прожил до глубокой старости. В мире с самим собой. А мог бы стать твоим пациентом.
Пение муэдзина взорвало тишину. Анна выбралась из травы, отряхнула серое пальтишко и двинулась вдоль монастырской стены. С тыльной стороны была та самая лазейка «не по комплекции». Анна занырнула в нее и пропала из виду.
Он набрал ее номер. Ответа не последовало.
Смертельно боящийся пещер и всяческих углублений в земле, Арон смотрел в черную расщелину, пытаясь понять, куда она ведет. К подземным источникам? В сад? В келью?
С психами держи ухо востро. Тот укатил в Мукату, эта под землю провалилась.
Да и сам он будто въехал в чью-то галлюцинацию. Где-то там, за пределами обозреваемого, ходят серые мешки, а за спиной — реальная свалка: остовы кроватей, стулья без ножек и сидений, железяки от ржавых полок. И камни.
По утверждению Юнга, мы лечим свои неврозы у своих пациентов. Если бы он физически смог протиснуться в эту дыру, он бы преодолел пещерный страх, преследующий его с армейской поры. Как-то в полнолуние с другом и двумя девушками — одной из них и была Шуля — они рванули на армейском джипе в меловые горы, что неподалеку от Содома и Гоморры. Странное место. Если Анна материализуется, он обязательно ее туда свозит.
Может, она там была? Монастырем пока что он удивил себя, а не ее. «Лучше о ней не думать», — решил Арон, усаживаясь на камень и раскуривая трубку.
От меловых гор сносит крышу и без марихуаны, а тут они курнули и решили забраться в пещеру. По жребию. Один остается на стреме, остальные уходят. Ему выпало остаться. Он уговаривал Шулю сторожить джип вместо него, но она ушла. Именно это он и хотел припомнить ей в лунной ночи, когда они лежали нагие под апельсиновым деревом.
Между покатыми белыми горами, похожими на подушки, шла дорога, посыпанная словно бы звездной пылью… Лунный сон в постели царицы ночи… Ни растеньица, ни одной колючки — белым бело. И даже пыль от солдатских сапог была белой.
Прошло два часа. На связь никто не вышел. Арон завел джип, врубил на всю мощь сестер Берри и поехал искать ту злосчастную дыру в земле, куда все они провалились.
Анна не отвечала. Скорее всего, LG на беззвучном режиме.
Свет фар не нащупывал видимых углублений в почве. Арон нашел их на рассвете, спящих мертвецким сном у подножья подушечной горы. Они, действительно, выбрались наружу чудом. В фонариках сдохли батарейки, и они ползли в полной тьме неведомо куда. То одному, то другому мерещился свет, кончилась вода, а они все ползли…
Топча кроссовками девственные травы, Арон бросился к воротам. Сквозь узкий зазор он увидел Анну, стоящую под пальмой рядом с монахиней.
«Какое-то освещение было лишь на центральной улице, полгорода лежало в руинах. В потемках мы добрались до Мукаты, местного небоскреба, возвышавшегося среди развалин».
Происходящее не сопрягалось с реальностью.
Нормальный человек Арон сидел в машине и читал произведение конченного во всех отношениях психа, и, как ни странно, оно его успокаивало.
«Вошли в более или менее освещенное здание и поднялись на лифте на самый верхний, седьмой этаж. В довольно-таки обширном кабинете восседали за полированным столом двое прилично одетых арабов при галстуках и с физиономиями старых медвежатников: воры в законе из ФАТХа. Раид сообщил мне: „Этого зовут Ала, он говорит по-английски“. Жулики бросили на меня беглый взгляд и сухо объявили что-то комиссару. Тот снова выругался по-арабски, потом пояснил: „Сказали, что вы не годитесь“.
Я понял это и без перевода. Если б я стал офицером „шотры“, вся эта малина у меня б сидела не пересидела. „Вы поедете в ῾синедрию᾿, бюро связи с израильтянами“, — сообщил мне Раид и махнул рукой. В „синедрии“ араб лет тридцати, молодой бюрократ из верхушки ФАТХа с культурной стрижкой, аккуратными усиками и при элегантном галстуке, посмотрел в мой паспорт и стал писать телегу. Поставил печать, сопроводил до приличной машины и сам отвез в израильскую полицию. Участок в чистом поле представлял собой два каравана, поставленных буквой „г“. Сержант-марокканец, так же, как и Раид, лет пятидесяти, однако в отличие от палестинца с физиономией пройдохи, звался Иудой. „Ты что делал у арабов“? — вопросил он. „Захотелось поговорить со сводными братьями“, — отвечал я. Иуда взял мой паспорт и сказал, что офицер все проверит. В бараке смазливая русская в армейской фуфайке задавала мне вопросы по-русски, Иуда — на иврите. Следствие продолжалось до двух часов ночи. Кивнув на меня смазливой русской, Иуда сказал: „У него все психболезни, вместе взятые“. Потом, ласково улыбаясь, мне: „Поедем на маленькую поездку в Иерусалим, а потом отвезем тебя домой“».
— Прости, это был очень важный разговор, — сказала Анна, садясь в машину. — Матушка Феодосия поведала, что Алексея Федоровича устроила сюда женщина и что он был необыкновенно добрым. Даже пытался помочь ей по хозяйству — поливал цветы. Но главное — про глаза. Что они были сотканы из небесной ткани.
— А женщина как выглядела?
— Вот этого не спросила. Погоди…
Анна пулей вылетела из машины, проскользнула между массивными железными дверьми. И тотчас вернулась.
— Рыжая, с зелеными глазами, — сообщила, запыхавшись. — Это тебе что-то говорит?