— И где же он странствовал?
— На «Титанике». Вообще-то лайнер носил имя «Императрица Ирландии». Вы, видимо, не обратили внимания, что у меня в номерах первого класса такие светильники стоят на столе и они же прикреплены к стенам около кровати. В масштабе они меньше ногтя на мизинце. А этот — Джеймс провел рукой по струящимся рыжим волосам — один к одному.
За пять лет трава явно утратила свою силу, как знать, может, то же самое случилось и с Джеймсом. Но, взглянув на его член, она затушила бычок о дно золотой пепельницы и погасила трофейную лампу.
Странствие в память об Алексее завершилось под утро, когда они оба уснули в обнимку, вскочили под звон будильника, который тоже имел свою историю, но на нее уже не было времени — быстро в душ, стакан воды натощак, кофе выпьет в аэропорту, мятый костюм — в чемодан, чистое белье, рубашка и джинсы уже на ней, ее пальто у Джеймса в руке, таксист готов, вперед.
— Вы забыли вино для Алексея!
Увы, она не может взять бутылку в ручную кладь.
— Но ведь чемодан можно сдать…
При нынешней ситуации с полетами она предпочла бы вещи держать при себе. Джеймс расстроился — он думал, что вино порадовало бы друга. Ведь это он прислал ему в подарок Шулю…
— Вы сказали, что Алексею осталось жить совсем недолго…
Вот это уже было лишним.
— Он умер.
— Этой ночью?
Шуля кивнула. Джеймс опустил голову и не подымал ее до тех пор, пока не сел за руль и не включил музыку.
Опять арфа!
— У Торлы есть стихотворение и без музыки. На смерть его жены Мэри Магвайр. Казалось бы, именно оно должно было бы сопровождаться утешающими душу звуками…
Слепец, поэт и музыкант,
По жизни — странник,
Но нету Мэри — черен свет,
И лиры он изгнанник.
— Арфа, если и утешает, то только ирландцев, — вздохнула Шуля, на что Джеймс мягко возразил: мол, если он не ошибается, царь Давид тоже пел свои псалмы под инструмент, подобный арфе… «Устал я в стенании моем, омываю каждую ночь ложе мое, истаивает от слез моих постель моя…». Шестой псалом.
Кроме номера шесть, Шуля разобрала по-английски лишь про постель и слезы. В аэропорту она загуглит этот псалом на иврите вместе с Йейтсом и друидами. «Руководителю: на негинот, на шеминит…» Шеминит — что-то вроде арфы. Джеймс прав.
Слово «шеминит» встречается в «Теилим» однажды, и именно в шестом псалме. Зачем это ему? Про «помилуй меня, Господи, потому что несчастен я, и душа моя потрясена сильно», — Джеймс и без нее знает.
— Когда именно вы получили скорбное сообщение?
Рот Джеймса свернулся в подкову. Точно как у Алексея, когда тот в голубой больничной пижаме рассказывал ей про пингвина, которого дразнила птичья стая. «Какая ты птица, мешок ты, а не птица, крылья есть, а взлететь не можешь!» — «Потренируемся и взлетим», — подбадривала она Алексея, но тот не отзывался.
— Неужели это случилось ночью?
— Нет. Когда я стояла в очереди за билетом. Мне не хотелось вас расстраивать…
Джеймс выключил музыку.
Чтобы как-то отвлечь его от тяжелых мыслей, Шуля рассказывала про арфу, но только маленькую, которую она купила в эфиопской лавке, в надкупольной крыше храма Гроба Господня (она, конечно же, пригласит его в Иерусалим и найдет ему там достойную компаньонку), и с арфой поехала в Эйн-Карем, где среди всех красот находится женский французский монастырь. Там содержатся дети с остановкой в развитии, десятилетние выглядят как трехлетние. С ними работают волонтеры из разных стран, а она, Шуля, поддерживает их психологически. Один из волонтеров, отважный африканец Сет, выводит тех, кто способен передвигаться, за ворота. И вот она идет к ним навстречу, а они орут и извиваются, видимо, что-то с погодой, они чувствительны к любой перемене. Сет, потеряв контроль, пытается чуть ли не силой затащить их в монастырь, а они от него отпихиваются. Шуля достает из сумки арфочку и начинает перебирать пальцами веревочные струны. Монотонность движения ее пальцев попадает в унисон с монотонностью звучания — и дети затихают. Продолжая играть, она заводит их в монастырь. Сет захлопывает ворота.
— Мне бы не помешала такая арфочка, — вздохнул Джеймс и достал из нагрудного кармана стоевровую купюру.
— Прошу вас, купите от меня Алексею красивый венок. Надеюсь, наше общение как-то помогло вам справиться с чувством невосполнимой утраты…
— Да, конечно…
На прощание они обнялись. То, что произошло между ними, останется в ее памяти в виде бутылки вина под наклоном — пробкой вниз — помещенной рядом с «Титаником», золотой пепельницей и прочими вещами, имеющими уникальную судьбу.
Пертурбация
— Товарищ Ленин боролся за жизнь и умер в неравной схватке с болезнью, а поэт, чтимый народом, вытворил над собой… Тьфу! — взвинтился на предложение о есенинском уголке командир эскадрильи Шелухин.
Беседа эта происходила в Красном уголке в четверг 23 сентября 1926 года и записана Федором Петровым, политруком 1-й Отдельной Краснознаменной эскадрильи истребителей в 9 ч. 10 мин. в городе Красногвардейске, в те годы переименованном в Троцк до высылки Троцкого из страны в 1929 году и расположенном в сорока с лишним километрах от Ленинграда.
Прохаживаясь от высоченного Ленина — тот стоял слева во весь рост, как живой, в профиль, с рукой в кармане, — до высоченного Ворошилова во френче с поворотом в три четверти и тоже с рукой в кармане, Шелухин принижался в росте. А уж то, что он чесал густые коротко остриженные волосы, делало из него бытовую личность. Хотя чесался он не по бытовому поводу — это исключено, а от зуда мысли.
Как выяснилось, взвинтил его не Есенин, а реорганизация в летном деле: штат эскадрильи сокращают с 289 до 153 человек. Мало того, отныне политаппарат будет представлен лишь помощником по политчасти.
— Разве реорганизация не исходит из положения о повышении боеспособности ВВС?
— Зуд новшества, и более ничего, — отрезал Шелухин.
Ленина и Ворошилова разделяло между собой красное полотнище «от ВЦИК — ВС и ВФ» со звездой и серпом-молотом, а объединял начертанный поверх лозунг общего свойства, им, Федором Петровым, не утвержденный: «Жизнь без труда — воровство, труд без искусства — варварство».
«Какая его муха укусила, что он разоткровенничался со мной? Я-то думал, что он едва ли может говорить со мной о делах, которые не касаются общего порядка. Но все-таки его разговор был настолько странен, что я решил его зафиксировать».
— Пертурбация отнимет боеспособность у эскадрильи. Создадутся лишние инстанции, груды бумажной волокиты… Дело было бы еще поправимым, когда бы командный состав флота соблюдал преданность лишь одному делу: строительству и мощи ВВС, и взаимоотношения личные не переносились бы на служебные. Словом, руки опускаются для работы, и хочется одного — удрать от преследований и грязи, имеющей целью подрыв авторитета.
Освещение ситуации имело тенденциозный характер. Не готовит ли ему Шелухин ловушку? Подозрение в предательстве (пока неясно, с чьей стороны) возникло и пошатнуло твердую веру в правоту начальника эскадрильи.
— Безобразиям в ВВС должен быть положен конец! Масса времени и сил уходит на предупреждение травли, которая ведется в отношении меня со стороны многих лиц, в том числе со стороны штаба ВВС, ПВО и прочих работников воздушного флота. Прежде всего это Медведев, Гусаковский, Жигалев…
Конкретно перечисленных Федор взял на карандаш. Далее вина легла не на отдельные лица, хотя и тут имена проскальзывали, а на весь летнаб, на засилье его в штабе: «Везде и всюду выдвигают летнабов и тормозят летчиков». Главной же бедой, по Шелухину, являлись старые офицеры.
— Штабовская клика выдвигает их везде и всюду. А они, находясь на ответственных постах, думают не о мощи воздушного флота, а об устройстве личной жизни, добывании денег на пьянку и разные «приобретения». Тот же Медведев купил ручной киноаппарат за 750 рублей. Постоянно говорят о командировочных, комбинируют с теми суммами, которые отпускаются на технические надобности, и, чтобы прибрать все к рукам, устраняют честных людей, которые могут этому помешать. Безвольные личности поддаются любому влиянию и по десять раз дают и отменяют приказы. Жигалев — нейтральность, он боится ввязаться и увязнуть. Не производит расходы на аэродромы. Смычковский аэродром обошелся в 13 000 рублей. Но выбирали они не поле, а постройки для штаба. Аэродром этот гробит машины — три уже вышли из строя. В этом отношении они не считаются с мнением летного состава!
Если верить Шелухину, а верить ему политрук Федор Петров обязан, для оздоровления работы воздушного флота необходима кадровая чистка и такое начальство, которое подберет хвост офицерью, внедряющему в ВВС буржуазные замашки.
— Мне, сподвижнику Чкалова, дали выговор с предупреждением! — воскликнул Шелухин и стукнул себя кулаком в грудь. — За что? За отказ выполнять идиотский приказ.
— Товарищ Шелухин, как политрук вверенной вам эскадрильи…
— При мне-то ты — гусь, а без меня они суп из тебя сварят. Понял?
— Товарищ Шелухин, благодарю за доверие, — пожал Федор Петров руку командира эскадрильи. — Мы-то с вами знаем, что «если враг в кровавом ослепленье осуществит коварный заговор…»
— «Клянемся мы, стальные наши птицы сумеют мощный дать врагу отпор», — подхватил куплет Шелухин и похлопал Федора по плечу. Дружеский жест, завершивший встречу, обнадежил: не сдаст командир эскадрильи своего политрука.
Новости с психиатрического фронта
Арон в чате: «Начальник полицейского участка Старого города доставил в «Эйтаним» ражего детину в черной кипе. Ваня-субботник. Еретик из жидовствующих. Верит в Христа, блюдет шабат. Взят в подворотне на входе в город Ирода. Что он там делал? Просил милостыню, глушил спирт. Кто подает в карантин? Хасиды. В потемках они от Ирода пробираются к Стене Плача. А тут человек в черной кипе и с пустой коробкой, как не подать? Полицейский — родом из упрямых курдов, уверен, что Ваня сумасшедший — здоровый не в состоянии столько пить. Здоровый еврей точно не в состоянии, но Ваня-то русский. Арон еле убедил курда, что Ваня не опасен, он паломник, застрявший в Израиле, которому негде и не на что жить. Вот он и запил.