действительно находилась на свободе, но не в Москве, а в Пекине, в гостеприимном доме, расположенном в сказочном уголке старого города. Постройка с традиционным внутренним двориком, окруженным по периметру жилыми комнатами, утопала в саду. Изначально дом этот принадлежал учителю русского языка, осевшему в Пекине до революции. Теперь же учитель делил его с обаятельным чудаком, известным китаистом Петром Антоновичем Гриневичем. Последний, в свою очередь, был ближайшим другом Анатолия Яковлевича и посему согласился спрятать Фаню. Под прицельным взглядом Канторовича, обитавшего с семьей в соседнем доме, прозванном Гриневичем «развалиной древнего Пергама», Фаня пекла на кухне штрудель, а Канторович читал ей Диккенса. Чтение продолжалось и во время сладостного чаепития. «Ты любишь Диккенса, как хахам Тору», — подтрунивал над ним Гриневич, но слушал с неизменным удовольствием. Фаня вязала, прихлопывая зевки ладонью. Эта шапочку вручат «Арабчику», смуглявому и не по годам развитому отпрыску Канторовича, после того, как вязальщицу посадят на пароход.
Гриневич и Канторович покинут Пекин в 1928 году.
До своего ареста в декабре 1937 года Гриневич будет преподавать древнюю историю Китая в Институте востоковедения. Как и Анатолий Яковлевич, он будет обвинен в шпионаже и расстрелян 14 марта 1938 года.
Бородин продержится дольше всех. После возвращения в СССР ему простят провал в Китае, и он займет пост замнаркома труда, затем замдиректора ТАСС и главного редактора Moscow News.
В начале войны по предложению председателя Совинформбюро его назначат главным редактором этого органа. Видимо, с подачи того же председателя, он окажется впутанным в деятельность Еврейского антифашистского комитета, и в 1949-м, в год провозглашения Китайской Народной Республики, будет арестован как член ЕАК. Скончается в Лефортовской тюрьме в мае 1951 года от побоев во время следствия.
Китай победил.
Часть 3
Важно быть
Отменен строгий карантин.
Разрешено ходить в гости.
Сюда едет Шуля за чемоданами.
И Федор Петрович — на похороны.
Лучше бы отдать чемоданы ему. Хотя хлеб из города в деревню сподручней возить в холщовом мешке.
Он сядет в поезд, на сей раз не в Ленинграде, а в Троцке (на прощание Шелухин по-отечески похлопает его по плечу), займет место, соответствующее чину политрука эскадрильи, скажем, у окна, на откидном сиденье. Когда поезд тронется, он достанет из мешка последнее отцовское письмо, полученное им давненько, в конце июля, — а сегодня 22 октября 1927 года — и будет читать его, разделяя в уме на отдельные предложения.
«Здравствуй мой дорогой…
Каждое твое письмо ложится яркими лучами на мое сердце
ведь ты гордость моей жизни
моей жизни идеал…
хочется поговорить с тобою.
Был я на днях у фельдшера, врача-то нет,
определил, что у меня рак в желудке,
но я не очень этому верю.
Да уж больно похудел.
аппетит лучше,
и как говорится стало пищу пропускать
ем конечно как ребеночек
молоко манную кашу рисовую кашу.
Хозяйство в общем становится образцовым
общественное мнение говорит в нашу пользу
запречь есть во что
подъехать есть на чем
работать есть чем,
одним словом
идет все хорошо
вот только починить бы здоровье
выскребсти все в середине,
но тут-то приходится ставить точку.
Было время
трудная жизнь была
смерть бегала от меня
а когда пожить хочу
когда важно быть
пожалуйте
а потому Федя при всяком удобном случае
не забывай отца своего, Петра Петрова».
Тут-то Федор Петрович и даст волю виноватым слезам. И даже если на откидном сиденьи напротив очутится миловидная пассажирка, он на нее не глянет. Зачем? У него есть свой ребус, Валя Н-ва. Правда, ребус появился в среду, а на похороны он едет в пятницу… Не забыть отправить уведомительную открытку.
А что если подсадить к Федору Петровичу флотского? Узнают ли они друг друга? И о чем будут вести беседу?
Проще оставить откидное сиденье пустым, кто займет, тот и будет. Тогда кому он сейчас (только что проехали Выры) признается в том, что променял больного отца на бесплатные экскурсии организованного пролетарского туризма?
Самому себе.
Монолог на пространные темы Федор Петрович ведет с первых страниц. Практикуется в автобиографии, копит материал на книгу. Но тут ведь настоящее горе. Нужен собеседник.
Кто угодно, только не Шуля. Сюда ей хода нет.
Если никто не появится, Федор Петрович справится сам, закаленное эго уговорит совесть. А ее новорожденное эго ранимо и ни к какой биографии не привязано.
При чем тут она?
Лужская уездная газета «Крестьянская правда» почтила память колхозника-коммуниста Петра Петровича Петрова.
Недомогал он давно, однако желудок все еще переваривал и молоко, и кашу. Мало ли что местный фельдшер мелет? Был у Федора Петровича порыв сорваться, отменить экскурсии, но возобладала логика. Отец свой век отжил, а он — идеал его жизни, должен пользоваться молодостью, расти и развиваться над собой. Чтобы и впредь оставаться достойным отцовской гордости.
Что за ерунда?! Зачем Федору Петровичу оставаться достойным гордости мертвеца?
Спешу. Вот-вот Шуля запрыгнет на подножку поезда и примется воевать с засорами. Проверит уборную — ее пока Федя не посещал, а там вонь почище, чем в Петергофском парке. При том, что тамошние постройки имеют французские имена. От «Монплезира» болотом за версту разит.
Дворец с фасада выглядел так себе, ничего особенного. Богатство Гатчинского и Детскосельского он обрисовал отцу вкратце: «Елизавета и Екатерина не скупились на роскошь. Особенно богаты залы зеркальный и тронный». Про море и знаменитые фонтаны тоже: «Их у Петергофа не отнять, самый известный — Самсон, ну, и десятки по мелочи». По морю была критика: «До места, где можно плыть, перся чуть ли не километр».
Неприятное чувство вынес Федор Петрович из поездки в Новый Петергоф, словно бы отца на вонь променял… Зато вторая экскурсия — детище Ильича, Волховстрой, оказалась полезной. С ребятами из моторного и электротехнического цеха они узнали много нового. Экскурсовод рассказывал, что Волховская ГЭС кормит электричеством весь Ленинград, цитировал Куйбышева. Федор Петрович конспектировал: «Волховстрой ярко свидетельствует о неиссякаемых творческих способностях рабочего класса, о том необычайном подъеме, с которым пролетариат разоренной крестьянской страны уверенно идет по пути строительства социализма». Красочное описание поездки он отослал отцу вместе с видовой открыткой, но отец не отозвался. Плохой знак. Тогда он послал запрос о положении дел брату Саше. Тот ответил, что ехать пока еще не стоит, по маминому мнению — зряшная трата денег. Лучше хлебом помочь. Теперь-то он везет целый пуд. И масла, но немного, знать бы, что так случится, загодя бы копил.
Чемоданы — один в клеточку, второй коричневый — лежат на полу. Тот, что в клеточку, дерматиновый, не застегнут. Изначально он не был таким распухшим, видно, она складывала его наспех. Коричневый закрылся легко. Все ли переписано? Не пропустила ли чего?
Синдикаты
Стоит отвлечься, обязательно что-нибудь упустишь.
Как появился на соседнем сиденьи юноша яркой еврейской наружности? Черные густые локоны свисают над бумагой, карандаш в руке что-то чиркает…
«Эх, папа, как же ты любил мои рассказы о полетах и воздушном флоте», — думал Федор Петрович, поглядывая искоса на попутчика. Флотский, тот буравил затылок, а Федор Петрович направлял взгляд по касательной, словно бы в окно.
— Служите в воздушном флоте? — спросил попутчик, подымая голову от сброшюрованных типографских листов. — Владимир Канторович! — протянул он руку для пожатья.
— Федор Петров! Служу. А вы верите в передачу мыслей на расстоянии?
— В аэропланах они вряд ли летают, — рассмеялся Владимир Канторович. — Если же таковая передача происходит, то скорее всего из-за электромагнитных излучений.
— Стало быть, между нами они только что произошли… Канторович… знакомая фамилия, — соврал Федор Петров. Знакомой она ему и впрямь станет, но только в 31-м году.
— Возможно, вы читали «Хронику Февральской революции», написанную моим дядюшкой Канторовичем. Владимиром я был назван в его честь.
— Вот именно! — снова соврал Федор Петрович. — А вы тоже историк?
— Нет, экономист, — ответил он и продемонстрировал титульную страницу.
«В. Я. Канторович. Советские синдикаты. М. 1928».
— Так сейчас-то 1927-й…
— Книги за один день не издаются. Зато есть перспектива, что 1928 год настанет…
— Толстая, однако… А чему посвящена?
— Развитию новой социалистической экономики от зарождения НЭПа до наших дней. Процесс сложный, грань между капиталистической экономикой и нашей не всегда ясна. Синдикаты осуществляют фактическое регулирование торговой сети… Об этом можно говорить часами. С вашего разрешения, вернусь к работе. Во втором издании многое приходится править. Время с невероятной скоростью меняет нашу экономику и, соответственно, вносит коррективы и в сей труд.
— А сколько вам, если не секрет? — спросил Федор Петров.
— Двадцать шесть.
— И уже второе издание?
Автор «Синдикатов» кивнул головой и резким движением карандаша вымарал абзац, видимо, уже не соответствующий активной поступи советской экономики.
«Всего на год старше меня, и уже второе издание», — думал Федор Петров, злясь на деревенское происхождение и в связи с этим отсталое развитие.
— Воздушный флот, что ваши синдикаты. Много нерешенных вопросов.
Сказано это было не так уж и громко, но писатель вздрогнул и перестал вычеркивать слова из будущей книги. Заполучив его внимание, Федор Петров достал из внутреннего кармана шинели свернутую вчетверо справку.