Обеденный стол, на котором некогда утопал в цветах Владимир Абрамович, был уставлен яствами, приготовленными старушкой Шейной Леей с помощью Полины Абрамовны. В ожидании опаздывающих стыла еда. Лева развлекал присутствующих.
— Люди, вы не представляете себе, сколь необъятна наша страна! И везде — границы! На юге и на севере, на западе и на востоке, по горам и пустыням, по морям и рекам, в дремучих лесах и степях, повсюду! И мы в жару и холод, летом и зимой, ночью и днем стережем их нерушимость! Ура нам!
Кому, собственно, ура?
Всем домочадцам из куплетов Владимира Абрамовича со страницы 46–49. За исключением служанки, которую, как и нынешнюю, Иринью, к столу не позвали, хотя именно она и накрывала его.
— В высокогорных участках в центральном Тянь-Шане границу охраняют верхом. Представляете меня верхом на коне!
Звонок в дверь.
А вот и Ляля с Федей!
Букетик и тортик.
«Хорошо, когда семья большая и дружная, — думала Иринья, взрезая острым ножом шоколадную гладь вафельного тортика. — А вот не раскупят у кондитера все торты — куда их? Этот-то не пропадет, а кремовый с розами? На такой Федор Петрович не раскошелится. Он каждую копейку считает. На день рождения преподнес носовой платок: „Вот умру я, будешь, Иринья, слезы лить и моим платком утираться“. Это он, конечно, по-русски пошутил. Евреи так не шутят. Хоть счет деньгам знают. Но не все. Лева щедрый. Как услышал про ее собственных детей, что они у нее по голяшкам протекли, а подросли — и голодом мрут», — тотчас две посылки в деревню отправил.
Розы в хрустальной вазе выглядели усталыми, Иринья подкормила их сахаром, авось подымут головы, — и вынесла в залу.
— Изящная подпорка, — захлопала в ладоши Ляля и прислонила грамоту к вазе.
— Тортик нести? — спросила Иринья у Федора Петровича.
— Погоди! Дождемся чаю.
Иринья ушла на кухню, налила себе щей, натерла чесноком горбушку, да вовремя спохватилась. За чеснок и нечаянное упоминание Бога ее ругают, но в целом семья хорошая. Слава Богу. И она сыта, и дети не голодуют. Привела ее сюда хмелевская Дуня. У той был адрес другой семьи, но Иринья за ней увязалась. Авось кто подберет. Несколько дней ждала от Дуни ответа, слоняясь по вокзалу и пугаясь милиции, даже если та была вдалеке совсем, — и вдруг видит, словно бы во сне, Дуня рукой ей машет, пойдем, мол, есть место.
Иринья высморкалась в подарок Федора Петровича. Как вспомнит — так в слезы.
«Что ваша знакомая умеет готовить из мясных и рыбных блюд»? — спросила ее Полина Абрамовна.
«Щи».
Та сделалась, что коршун, Господи помоги…
Помог. Хотя упоминать Его здесь ни-ни, уволят.
Явился Арон с продуктами, откупорил вино, выпил стакан залпом, заел сыром, сообщил новость — его выставила Йоэль.
— Шуля поможет. Отправь к ней жену на консультацию. Временно воздержись от поездок на Мертвое море… Перестаньте куролесить и читать меня вслух… Слова материализуются. Из-за вас на меня напал абиссинец.
— Какой абиссинец?
— Из статьи мадам Канторович.
Федор Петрович бубнил свое: …проявления любви, не направленные непосредственно на продолжение рода, сексуальные переживания детей… использование собственного тела в качестве объекта сексуальных переживаний… сексуальные извращения взрослых и подростков… онанизм, однополая любовь, поцелуи, свидания, стремление к совместному времяпрепровождению, наконец, половые сношения с сознательной целью не иметь потомства…»
Любопытная Иринья подглядывала из-за угла.
— Да, я пишу торопливо, — послышался голос Левы. Он рисовал Лялю чем-то красным и пачкучим, голова на весь лист, а кудри — самая Лялина красота — не уместились, ни один куделек на бумагу не попал.
— Мне хочется поскорее рассказать людям о том, что увидел, узнал, услышал… Не все же можно нарисовать!
Видимо, в тот момент, когда она выговаривала Арону за Мертвое море, Ляля выговаривала Леве за небрежность письма.
— Литература — не подписи к картинкам, — наседала Ляля.
— У вас широкий читатель, это накладывает особую ответственность, — поддержал жену Федор Петрович.
— Главное, чтобы меня любила Капочка, — рассмеялся Лева, глядя на ходики.
— Меньше, чем на два часа, не опаздывает, — вздохнула Полина Абрамовна.
— Ей позволительно, — ответил Лева.
— Адмиральской доченьке правила не писаны.
— Ляля, не задирайся, — урезонил ее дед Абрам.
— А все же — где границы законности любви с точки зрения коммуниста?
Федор Петрович все еще пытался направить беседу в русло нравственности. — Просветите! Вы среди нас единственный коммунист, — поморщился дед Абрам.
— Ленин считал, что избыток половой жизни не способствует ни жизнерадостности, ни бодрости.
— Теперь ясно, почему у меня иссякли последние силы, — хохотал дед Абрам. — Иринья, неси торт!
Иринья тут как тут. Мигом расчищен стол, принесен поднос с чайным сервизом.
— Давайте чпокаться по-марксистски! — призвал Шура Варшавский, отец того самого Шуры Варшавского, который попросил Арона выписать снотворное Алексею Федоровичу. У евреев вообще-то не принято называть детей по отцу, но при советской власти с этим предрассудком никто не считался.
— Когда-нибудь ты схлопочешь за свой язык! — пригрозила ему Полина Абрамовна.
Относительно Шуры она ошиблась. Тот, как и все, сидящие за этим столом, умер собственной смертью. Кроме Левы.
Сообщение от Арона: «Сплю в ванной».
Так и есть. Спит в ванной. Вместо подушки — пуфик с кресла, вместо одеяла — розовый банный халат. Айфон в руке.
«Ах, мне жарко, ах, я всегда одеваюсь в летнее!» Белокурая голубоглазая красавица опускается перед ним на колени. Арон открыл глаза. Никого.
— Явилась не запылилась, — произнес дед Абрам во всеуслышание.
Не нравилась ему гойская инвазия. Сперва коммунист Петров, теперь адмиральская дочь, вечно опаздывающая…
— Левушка, откупорь! — Белокурая красавица в крепдешиновом платье выставила на стол шампанское. — Чествуем лауреата социалистического соревнования Полину Абрамовну Канторович…
— Уже чествовали, — не преминул заметить дед Абрам, но тут с грохотом вылетела пробка из бутылки, полилось шампанское, — и слова его услышаны не были.
— Пьем за лауреата! — воскликнула Капочка.
— За одно и за нас, горько!
На глазах у всех Лева и Капочка долго целовались взасос.
Федор Петрович опустил глаза. Хорошо, что ему удалось умыкнуть Чижулю из логова разврата. Однажды он нечаянно услышал, как Лева в своей комнате изъяснялся Капочке в любви. Если бы он когда-нибудь вздумал изъясняться в любви Ляле, он бы такой словесной распущенности не допустил. Неужто к дочери адмирала не подступиться без непристойных заигрываний?
— Разве ты не завтра улетаешь на Тянь-Шань? — напомнила сыну Полина Абрамовна.
— Успеем. Загс открывается в восемь утра.
— Капочка, а вот расскажи нам, невеждам, про половой вопрос! — не унимался Шура.
— Умолкни, филистер! — рассердилась Ляля.
— Кто такой филистер?
— Ограниченный самодовольный обыватель. Ни монах, ни Дон Жуан.
В предчувствии возможного конфликта Роза-Далькроза покинула залу. Она, как и Владимир Абрамович, номинально присутствующий на семейном торжестве в качестве портрета на стенке, — предпочитала уединение пустой болтовне.
— Пойдем, Ляленька, — шепнул ей на ухо Федор Петрович, а про себя подумал: «Филистеры — подходящее словцо для этой семейки. Все курят, перебивают друг друга, дышать нечем. Снять бы китель, освободить шею от галстука-удавки, позволить себе стать штатским. Он же перед сном разоблачается, не спит в погонах. Но это дело интимное. Для общества, даже внутрисемейного, он есть и будет полковником политчасти».
— Я тут набрела на одну ленинскую историю, но, боюсь, она будет сложновата для малообразованных девушек…
— Ляля, если про любовь, я пойму, — сказал Шура, и все рассмеялись.
— Про молодого товарища «Икс», высокоодаренного юношу, который мечется из одной любовной истории в другую…
— Подумать только, Ленин и про меня все знает!
— Да, Шура! И даже то, что ничего путного из тебя не выйдет. Переплетение случайных романов с политической борьбой к революции не ведут.
Арону почудилось, что Йоэль говорит по-русски. Та же жесткая интонация в голосе.
В большой комнате горел свет. Анна, глядя на экран, стучала по клавишам.
«Я не ручаюсь также за надежность и стойкость в борьбе тех женщин, у которых личный роман переплетается с политикой, и за мужчин, которые бегают за всякой юбкой и дают себя опутать каждой молодой бабенке. Нет, нет, это не вяжется с революцией…»
Тарховка
С одобрения товарища Васильева, члена партии с 1912 года, Ляля подала документы на вступление в ВКП (б). В 1912-м она еще только зародилась во чреве Полины Абрамовны. Теперь и в ней образовался новый человек.
— Если будет девочка, назовем Партией.
— Чижуля, такое имя будет выделять ребенка из коллектива, мы же отказались от Эльги!
— Мы — да. Я — нет. Ольга Петрова — невзрачно для журналиста.
— Вышла бы тогда за Перепетуева!
Чижуля смеялась, и ребенок резвился внутри нее.
Незабвенная Тарховка.
Федор Петрович нагрянул сюрпризом. Ляля еще спала, и он, не желая будить ее, бродил по округе. Сосновый бор, роса на траве, щебетание птиц, залив, сквозящий в проемах дерев, спокойное счастье мирной жизни… У него есть все, что нужно человеку: служба, семья, любовь, посеявшая семя в правильной женщине.
В дневнике, который он забросил, просматривается путь становления его личности. Крестьянский сын, не одаренный особыми талантами, не только пел в опере, но и научился отделять ее от драмы!
— Во мне сама душа поет, — шептал Федя, положив руки на огромный Лялин живот.
Потом они, отмахиваясь от ос, налетевших на клубничное варенье, пили чай на веранде.