— Понимаешь, Чижуля, раньше у меня был беднее духовный мир или, вернее, восприятие. А теперь его прибавилось и стало ясным то, что раньше было непонятным.
— И что же прояснилось, Федя?
— То, что драма ближе к жизни. Она более доступна.
Федор Петрович отнес в дом пустые чашки и розетки из-под варенья, и они вышли за калитку. Песчаная дорога, по которой Леле с пузом идти было тяжеловато, вывела на лесную тропу.
— Вот лес… В нем разговаривают два человека, мы с тобой. Это драма. А если бы тут запели поставленными голосами богини, вышла бы опера. Наша с тобой беседа важнее красоты декорации. А музыку я так и не научился понимать и переживать. Но все же рядом с тобой начинаю чувствовать, слышать в музыке подъем и радость.
— Феденька, когда по радио дают «Нибелунгов», у меня заходится сердце. Играют увертюру — и дитя принимается толкаться, бить ногами под дых. Что-то доносится до него из моей взволнованной груди.
— Чижуля, я обязательно буду слушать оперную музыку…
— Да, Феденька, она пробудит в тебе сознание и ко всякой другой. И к поэзии, между прочим.
— Раньше я думал, что до поэзии у меня чутья большого нет… Но вот однажды, в училище, почувствовал Пушкина, как самого себя: его переживания щемили мою грудь, я видел и чувствовал поэзию.
— А я в детстве знала наизусть всего Пушкина. Кроме поэм. Мною даже Корней Чуковский восхищался.
— Сам Корней Чуковский?
— Да. Он же про меня в «Крокодиле» написал!
Они вышли к берегу моря. Осока, дюны, ветерок… И ни души кругом.
Федя снял штиблеты, закатил штанины до колен и вошел в море.
— Сплаваю! — крикнул Ляле, сидящей на обрубке дерева, и, раздевшись до трусов, бухнулся в воду.
Милая девочка Лялечка с живой куклой в животе глядела на плывущего кролем мужа и думала: «Вот оно, счастье».
«Милая Ляля! Расскажу тебе, что я делал после нашего трогательного расставания в Тарховке. Приехал в Ленинград на Советский в первом часу. Дальше меня гуляли лишь Левочка и Капочка. Выкупался, затем, по указанию Полины Абрамовны, готовил себе ужин, затем (по собственной инициативе) постирал белье, затем из вежливости повосхищался Капочкиными достоинствами (молодые к тому времени навеселе прибыли домой) — время двинулось к 3 часам ночи. Что оставалось делать? Последовал твоему совету и проспал до 9.15 утра 13-го числа. Восстав утром (все твои поклоны всем передал, а также поручения) — под конвоем Шейны Леи (соглашательская, прямо скажу, старушка, т. к. добровольно согласилась проводить меня до 1-й Красноармейской с тем, чтобы я зашел домой и поехал на вокзал, а она заберет наши ключи) проследовал до 1-й Кр-ой и забрал шинель и велопринадлежности, забежал в «Союз-молоко» за маслом и в 11.25 отбыл восвояси. У нас полеты, и я застрял до самого вечера. Писать было некогда до настоящего момента. Ты, конечно, поняла и простила.
Погода сегодня у нас хорошая, и я думаю, что ты тоже растешь и крепнешь. Письма от тебя получаю ежедневно, причем почтальон не оставляет их вместе с газетами. Когда я спросил, почему, тот хитро посмотрел и говорит: „Здесь написано ῾лично᾿, так, может быть, и нельзя оставлять дома — мало ли какое письмо!“ Видишь, какая грамотная публика».
Засни, моя деточка милая!
Чижуля ширится и крепнет. Скоро она родит пионерку в красном галстуке с тугими косичками, которая будет радовать семейство примерным поведением, а баловать ее будет Иринья, чье влияние на детей (Алексей Федорович пока не в программе) Полиной Абрамовной будет оценено как пагубное. Безответственная доброта Ириньи «ослабит пружину личного роста Тани, лишит амбиций, приведет к мягкотелости». У Тани это найдет выражение и в работе, и в личной жизни. Не хотела стать химиком — стала, не хотела замуж за полковника МВД — вышла, не хотела рожать по состоянию здоровья, подорванного химией, — родила. Потом, конечно, и сына полюбила, как до того полюбила подружек по химической лаборатории, да и мужа в конце концов, раз уж был такой. В том, что сын вырос оболтусом и махинатором, Иринью винить не следует, хотя она и подзуживала про Артек, мол, «не сдавайте ребенка в лагерь, коли он подворовывает, ему от этого тяжело на душе…» Стрижка бобриком, и вперед, бледнолицый сын, в пионерский лагерь, там тебя отучат по чужим карманам шарить. Сын полковника МВД не станет вором! Куда там! В 90-е скупил весь мрамор в Греции, разбогател, детей настрогал и украсил бы всю Россию дорийскими колоннами, а тут подстава. От секретарши. Она осталась беременной и богатой, а он спился, рыгал и икал в родительском доме, пока не помер. В этом и, как следствие, в смерти Татьяны, полковник МВД винил Ельцина и «его воровскую шайку». Из-за них пышка с редкими зубами и стеснительной улыбкой за какие-то два месяца превратилась в маленькое тельце. Хоронили ее под тихое пение Алексея Федоровича:
Засни, моя деточка милая!
В лес дремучий по камушкам Мальчика-с-Пальчика,
Накрепко за руки взявшись и птичек пугая,
Уйдем мы отсюда, уйдем навсегда.
Приветливо нас повстречают красные маки.
Не станет царапать дикая роза в колючках,
Злую судьбу не прокаркает птица-вещунья,
И мимо на ступе промчится косматая ведьма,
Мимо мышиные крылья просвищут,
Мимо просвищет Змей с огненной пастью.
Мимо за медом-малиной Мишка пройдет косолапый…
Они не такие…
Не тронут.
Засни, моя деточка милая!
Убегут далеко-далеко твои быстрые глазки…
Не мороз — это солнышко едет по зорям шелковым,
Скрипят его золотые, большие колеса.
А вот и полночь крадется.
Темная темь залегла по путям и дорогам.
Где-то в трубе и за печкой
Ветер ворчливо мурлычет.
Скоро и ветер уснет,
И деточка милая…
На рассвете
Арон заслонил собой монастырь Креста, из-за взъерошенной гривы проглядывала несуразная колокольня. Рука с трубкой обнимала изящно выгнутую спинку стула, который Анна недавно приволокла с помойки. Артистическая поза, нога за ногу, рука в откиде, и фон, конечно же, знатный. Не исторически дробный, а онтологически цельный, никаких коленопреклоненных красоток и белых лебедей… Логичней было бы обнимать жену, а не спинку стула.
— «Его волосы темны, как темный гиацинт, а губы его красны, как роза, которую он ищет. Страсть сделала его лицо бледным, подобно слоновой кости, и скорбь наложила печать на его лицо».
— Что это?
— Отрывок из юношеской пьесы Владимира Абрамовича Канторовича «Соловей и Роза». Написана под воздействием внезапно нахлынувших чувств к младшей сестре его жены.
Арон кивнул и прижал к уху айфон. Жена. Он слушал ее, не перебивая, довольно долго. Потом сказал:
— Согласен. Мы все видим по-разному. (Теперь его фигура в контражуре, за спиной яркое солнце.) Хорошо, что у тебя есть друг и что сын его принимает. Остальное уладим между собой.
Скорбь так и не наложила печать на его лицо. А уставшим он выглядит всегда.
— Не стер бы ты зрение свое пристальное в порошок! — сказала она, глядя, как Арон крутит кулаками в глазницах.
Не стер, отнял кулаки от лица, уставился на Анну. Глаза что выжигательные стекла.
— Ты когда-нибудь спала в ванной?
— У меня нет жены, которая выносит из дому лишние вещи. Сперва чемоданы, потом тебя. Минимум вещей, максимум порядка.
— Ты не знаешь Йоэль!
— Так написано на странице 128.
— Всякую чушь помнишь.
Арон злился на жену.
— Не чушь тоже помню.
— Что, например?
Ждет. Надеется, что сейчас она расскажет ему про детство, скажем, как научилась складывать слова из букв…
— Помню колыбельную: «Засни, моя деточка милая! Убегут далеко-далеко твои быстрые глазки»…
— Кто пел?
— Голос Алексея Федоровича.
— Тьфу!
Чтобы не злить его еще больше, она ушла в спальню. Сняла с себя джинсы и рубаху, достала из-под подушки LG.
«Реально лишь нереальное, — пел бархатный голос. — Недаром считалось прежде… нереальное вечным…»
Арон подслушивал. Звучит утешительно, в самый раз для дурдома. Правда, слов никто не поймет.
По пути в повседневную реальность Арон выпил кофе с хозяином автозаправки без соблюдения метровой дистанции и, понятно, без маски. Пожилой выходец из Ирана по имени Мардук поделился с Ароном утренними философемами на тему победы жизни над временными обстоятельствами. «Переживем. И пандемию, и экономический спад. Без бензина технику с места не сдвинешь, а без психиатрической службы не оградишь нормальных от безумных. Хотя, — добавил Мардук, подумав, — был бы твой «Эйтаним» резиновым, я бы запихал туда всю страну. И в первую очередь — Кнессет».
Мордехай и Мардук — духовные родственники. Мардо(к)хей означает: «бог Мардук жив» или «бог Мардук живой».
Юбка на резинке
Она блуждает по экрану компьютера, топчет слова босыми ногами, раздвигает ступнями строки, пытаясь навести порядок во всех маршрутах, сваренных из чемоданных конвертов с советскими марками и адресами, в которых так сложно разбираться человеку, никогда не бывшему в Ленинграде.
Анна так и не успела расспросить Леву про ту Анну, которая убежала из его рассказа от мужа в родительский дом, флиртовала с каким-то летчиком в поезде, а когда вернулась, ее мужа убили. Хронологически невозможное допущение, но ей помнится табуретка около окна и близкие, подступающие чуть ли не к самой оконной раме, горы. И юбка… Юбка на резинке, ее можно было подтягивать к груди, тогда она прикрывала колени, или спускать на бедра, чтобы доставала до пола.
Еще ей кажется, что она помнит тетю Розу, аккуратную старушку с выправкой Айседоры Дункан, какой-то шкаф, за которым умещалась узенькая кровать, застеленная клетчатым пледом, узкое окно, батарею, круглый стол. На нем лежала рукопись в серой обложке — диссертация Розы Абрамовны Варшавской, написанная ею на базе преподавательской работы в «Высшей школе художественного движения» при Институте физической культуры им. П.Ф. Лесгафта.