н уезжает в Киргизию драться с бытовым сифилисом и оспой. А приходится ему драться с басмачами, лютыми врагами товарища Куйбышева. Добрый доктор, самозабвенно лечащий хороших и хладнокровно убивающий плохих, не испытывал жалости даже к пристреленным лошадям врагов. «Безжалостность» — качество настоящего коммуниста. Ей не в чем себя винить.
Хамсин. Ветер пустыни несет в воздухе охристую взвесь, покрывает машины одноцветным налетом, на них это заметней, чем на растительности, выжженной июльским зноем. В жару можно укрыться в Израильском музее. Но он закрыт, а виртуальные туры не остужают.
Супермаркет на улице Агрон еще прохладней музея, но туда она не заходит. На что ей эта выставка еды на месте мусульманского кладбища?
Арабские надгробья, покусанные временем, торчат из сухой колючей травы. За предшествующие девять веков кладбище разрослось и заняло значительную часть города. Прошлись по нему и крестоносцы, и, мамлюки, и турки, и англичане, — никто не тронул. После войны за Независимость за него взялись израильские бульдозеры. Развороченное кладбище превратилось в жилой квартал. В нем находится демократическая школа, где училась Шуля, и огромный супермаркет, где они с Ароном были вместе, и она выронила из рук бутылку с морковным соком. Район стал зеленым, в парке Независимости круглый год цветут розы и гуляет народ, а взгорок, усыпанный обломками камней с арабской вязью, никто, кроме ворон, не посещает. Притом что от парка он не отгорожен ничем. Впрочем, какое-то время был. В начале двухтысячных. Тогда Центр Симона Визенталя планировал возвести на пустыре никому не нужной памяти музей Терпимости. Но в 2011 году, после того как были разрушены последние сто надгробий, муфтии Аль-Аксы подали в суд. Загородку сняли, миллионный проект перекочевал в Мамиллу, постройку обещают завершить в 2021 году. А что будет с останками? На этом месте Анна споткнулась об острие белого камня и свалилась в колючки. Встала, вроде бы все нормально, цела. И до Французской площади осталось пройти совсем немного. Но как-то тяжело идется вверх. Вниз, после перекрестка, немного легче.
К резиденции премьер-министра подкатывают водометы. Готовятся к очередной демонстрации. Полиция начеку.
Дома она села под жужжащий вентилятор, уставилась в экран.
«Один из басмачей, очевидно, раненный, пробирался за камнями выше по склону к небольшой роще кривых и низкорослых деревьев…
Минуту было очень тихо. Где-то отчетливо и резко затрещал кузнечик…
…Только теперь доктор заметил шесть лошадей, привязанных к ветвям этих деревьев. Целясь, он неловко повернул раненое плечо и скрипнул зубами. Он выстрелил пять раз и видел, как басмач упал, потом пополз на животе и, после пятого выстрела, затих неподвижно. Тогда доктор перезарядил маузер и, методически целясь, перестрелял басмаческих лошадей. Он убил наповал пять из них, и только одна, раненная в живот, разорвала повод и проскакала по камням, хрипя и истекая кровью…
В горле пересохло, хотелось пить. Доктор заковылял к речке, с трудом лег на живот и стал жадно пить ледяную воду. Пил до тех пор, пока не стало больно зубам. Он немного отполз от воды и услышал песенку, которую пел его отец, седой, сгорбленный, со старым сапогом в руках и с железными очками на носу. Он всегда пел, и рот его был полон сапожных гвоздей. Доктору показалось, что он сейчас умрет; и он удивился, почему перед смертью не вспоминается вся жизнь, как описано в книгах…»
* * *
В горах Тянь-Шаня — резко континентальный климат. Под солнцем потеешь, под луной околеваешь.
Лялю бросало то в жар, то в холод. Победившая басмача в лице двух корректоров, она вошла в подъезд родительского дома. Пахло котлетами. Тошнотворный дух той самой столовой с поварихами в красных косынках.
Утконосая Иринья открыла дверь, подала Ляле тапочки и унесла сапоги.
— Ить я тебе их и почищу, и погрею!
Выбежала из комнаты Таня. Завела юлу, и та крутилась и жужжала.
Пришел Арон. Весь мокрый. Попал под брандспойты. В таком виде он не может сесть в машину. Ему надо обсохнуть. Разувшись, он ушел в ванную вместе с босоножками.
Под жужжание юлы Ляля хвалила брата за рассказ, за центральную мысль, переданную в образе доктора. Красавец-брат слушал молча, дымил трубкой.
Иринья увела Таню из кухни.
— Надо же, я и не думал про спасателя и убийцу в одном лице.
— Тогда что ты хотел сказать?
— Что мы идем кровавым путем. И ничего, кроме романтической гибели, нас не ждет.
— Если ты так считаешь, тогда почему, состоя на службе погранвойск НКВД, не вступаешь в партию? Будучи ее членом, ты мог бы активнее реагировать на происходящее.
— Лялюшка, я героический пессимист. Посему лучше оставаться в тени и делать то, что люблю и во что верю.
— «Героического пессимиста» закавычь. — И не болтай лишнего. Предупреждаю.
— А что случилось?
— В «Смене» уволили корректоров. За треп. Много курили и много болтали. Кабинет проветрили, взяли новеньких.
— Кто-то стукнул?
Ляля пожала плечами.
— Мой тебе совет: уволься, не мешкая. У Капочкиного отца-адмирала поредел флот. Убрали большевиков старой закваски. Он никого не смог защитить. Всех сдал.
Лялю трясло. Лева приложил руку к ее лбу, принес градусник.
Все ясно. Ее мутит от высокой температуры, Васильев с поварихами ни при чем.
Лева вышел из ванной в розовом банном халате. Посмешище! Волосатые ноги, трубка в зубах…
Арон крутился перед Лялей, махал прямыми руками, как дервиш.
Иринья вынесла босоножки. Жужжала юла.
Перебор.
Часть 5
Параллельная реальность
Раскладушка перекочевала из дурдома на улицу Черниховского.
Резко континентальный климат Тянь-Шаня, ленинградская стужа, иерусалимский хамсин… Анну лихорадило, хотя ледяной воды из речки она не пила.
«Что делать?» — думал Арон, сидя против красной смотровой будки с прибитым к ней перечнем расстрелянных деятелей Еврейского антифашистского комитета. Имени Бородина среди них не было. Надо добавить. Запахи Анна чувствовала, что для ковида нехарактерно. От дыма ее тошнило, и он уходил курить в сад. Друг-терапевт посоветовал в любом случае сделать тест. Но состоит ли Анна в больничной кассе? Арон озаботил этим вопросом старшую сестру из «Эйтаним». Та подняла дело из архива историй болезни. Выяснилось, что Анна приписана к «Меухедет», и ему придется съездить за направлением. Справку и удостоверение опекуна иметь при себе. Но как оставить ее одну?
С ней непросто. Он уговаривал ее на лептоп, тогда бы она смогла заниматься своими искателями в горизонтальном положении, — нет, ей важен большой экран.
«Убедительно прошу сообщить мне, получили ли на имя товарища Жданова мое письмо, отправленное 15/IX 37 г. Это имеет огромное значение для меня, для всей моей жизни. Если мое письмо не получено, я непременно напишу вновь, изложив все обстоятельства моего дела. Еще раз прошу ответить мне. Мой адрес: Ленинград, пр-т. Красных командиров, д. 4, к. 146».
— Когда они успели переехать?! Да еще в такую даль… 25 километров от прежнего места. Может, им дали квартиру, куда можно было забрать Таню с Ириньей?
— Это важно?
— Да. Чтобы вообразить Ленинград. Он больше Иерусалима?
— Намного больше.
Это странное человеческое существо с милым личиком и светлым пушком волос на руках и ногах не могло взяться ниоткуда. В больницу ее доставили без документов, но ведь в страну бы ее без них не впустили, а раз ее родной язык русский, скорее всего, она прибыла из бывшего СНГ. Значит, можно обратиться в МВД и в министерство абсорбции… Переводную работу ей оплачивают через банк — кстати, давно не было никаких поступлений… Каким образом с ней составляют договоры?
Арон нащупал пульс на тонком запястье: частит, хотя час тому назад она пила жаропонижающее.
— Анна, как ты подписываешь свои переводы?
— Энпи. Латинскими буквами.
— Как ты думаешь, сколько тебе было лет, когда ты оказалась в Израиле?
— Понятия не имею. Это нужно для анализа крови?
— Нет. Просто подумал, что твой шерлокхолмсовский дар можно было бы направить в нужное русло.
— Это куда?
— На поиски твоего свидетельства о рождении.
Анну стошнило. Арон отмывал ее в ванной. Она стояла голая, руки по швам. Она его уже не стеснялась: он носил ее, обернутую в мокрую простыню, на руках, поил из бутылочки, а когда она задремывала, укладывал в постель.
Разделывая курицу — бульон укрепляет силы, — Арон думал, не перебраться ли им после теста в пустыню Арава. Там, в кибуце Неот Смадар, выращивают бананы и финики последователи Гурджиева, Успенского и Кастанеды, а в помпезном Храме Искусств, по замыслу архитектора символизирующем женское и мужское начало, — над волнообразной крышей из розовых полушарий торчит трубой детородный член, — кибуцники возрождают древние ремесла, а заодно изучают каббалу, софизм и теорию Кришнамурти. По решению кибуцного совета говорить «просто так» запрещено. На любое словесное взаимодействие следует подать заявку в местный совет; пока рассмотрят, возможно, и говорить расхочется.
Слово — это орудие. Им можно приласкать, а можно и пригвоздить.
Млечный путь
Меня прорабатывают на партсобрании, шельмуют как врага. Ставят мне в вину отца, который до 1917 года был членом Бунда, но этого обстоятельства я никогда ни от кого не скрывала, очевидно, оно было учтено при приеме меня в члены партии… Обнаружили у меня какую-то враждебную практику, припомнили все ошибки, обвинили в болтливости, подхалимстве, отсутствии бдительности и скверной работе.
А когда одна из кандидаток в партию «осмелилась» заявить, что не отказывается от всего хорошего, что говорила про меня на последнем партийном собрании, — ее тотчас осыпали упреками и обвинениями в «либеральном» подходе, отсутствии «остроты», защите «врага».
Лишь один коммунист — редактор Садиков — предложил произвести тщательное расследование, не спешить с выводами. Но большинством голосов его предложение было отвергнуто. Решили: немедленно уволить меня с работы и порекомендовать комсомольцам снять меня с поста секретаря комитета.