На следующий день — комсомольское собрание при участии членов парткома. Те не позволили комсомольцам сказать обо мне хоть одно доброе слово. Всем, кто пытался заступиться, дали отпор. Перепуганные комсомольцы срочно «отмежевались» и, стремясь перещеголять друг друга, стали на меня клеветать. Те самые комсомольцы, которые месяц назад единогласно, тайным голосованием избрали меня секретарем комитета, теперь, по предложению членов парткома, обвиняли меня в «умышленном развале комсомольской работы», в сокрытии моей связи с заграницей на том основании, что мой брат Лев — участник экспедиции «Сибирякова», орденоносец, был, вместе со всей командой корабля несколько дней в Японии, о чем известно всему миру, а тот проклятый Анатолий Канторович, которого я и в лицо не знаю, некогда, как я сама же и сообщила парткому, работал в Советском полпредстве в Китае.
С легкой руки членов парткома меня втоптали в грязь. Комсомольцы приняли решение снять меня с поста секретаря комитета.
Тяжелый, незаслуженный удар. Сижу, как оплеванная, оглушенная ложью. Люди, которые еще вчера голосовали за меня, хвалили, выдвигали, боятся подать мне руку, взглянуть в глаза, сказать правду. Чудовищная несправедливость… В чем я виновата?!
Полетика и Довлатов мостят «Млечный путь» к золотым приискам. Кирка да тачка. Шестнадцатичасовой рабочий день без выходных. Голод. Рваная одежда. Ночевка в шестидесятиградусный мороз в дырявой брезентовой палатке, побои блатарей и конвоя.
— Чертова Лялечка…
— А мне ее жаль.
Анна села к Арону на колени, вжалась спиной в его живот.
— Смотри сюда и представляй себя там, на месте корректоров…
«На встрече с представителями «Дальстроя» в Кремле Сталин вручал премии за перевыполнение плана добычи золота. Он спросил награжденных об условиях работы заключенных на Севере, и те ответили: «Живут в крайне тяжелых условиях, питаются плохо, а трудятся на тяжелейших работах. Многие умирают. Трупы складывают штабелями, как дрова, до весны. Взрывчатки не хватает для рытья могил в вечной мерзлоте».
Анна дрожала, Арон обнял ее руками крест-накрест.
«А знаете, чем больше будет подыхать врагов народа, тем лучше для нас».
Сталин усмехнулся.
Анна отвернулась.
Он читает слова, она в них живет.
— Стрелки обезумливания, — проговорила она, высвобождаясь из крестообразных объятий. У нее горели щеки. И лоб на ощупь был горячим.
Арон заварил чай с имбирем, зазвал Анну на кухню. Ее не только нельзя оставлять одну, ее нельзя оставлять одну со всем этим. Но переводила же она для Яд Вашем, там ужасов не занимать. Наверное, Шуля права насчет Алексея Федоровича. Не будь его в ее жизни, она не принимала бы этот материал так близко к сердцу.
— Если бы стрелки остановить, а потом чуть повернуть вспять… Ляля отнесла бы корректорам свою дурацкую статью позже, те к тому времени обсуждали бы не Ягоду, а погоду… И, вполне вероятно, не оказались бы на Колыме… Если бы Ляля не поспешила сообщить в партком об аресте Анатолия, возможно, все бы обошлось и она родила бы второго ребенка раньше.
— Но тогда он не был бы Алексеем Федоровичем…
— Он им и не стал. Его исковеркали. Он жил вопреки. Делал все наоборот. Они были ответственными — он будет легкомысленным, они были серьезными — он будет шутником, они были целенаправленными — он будет бесцельным… Он никогда не заглядывал в чемоданы, но нашел плацебо — историю Катастрофы. Делился своими открытиями с каким-то ирландцем… Дамы в ситцевых бюстгальтерах рожали ему детей…
Арон успел подхватить Анну на руки, не то она шлепнулась бы головой об пол, отнес в спальню, уложил в постель.
— Уйди, пожалуйста, — попросила она его.
Арон улегся на раскладушку, залез в Телеграм на страницу какого-то анонимного философа, странным образом нумерующего свои умозаключения. Циферки, циферки…
«1132.1
литература (и вообще искусство) абсурда заключает в себе и реализует форму, давно известную античной философии, а именно: своей тканью она создает мыслительное пространство, в котором смыслы не извлекаемы из самой этой ткани, а могут быть только порождены автономно в читателе — при условии, что читатель готов к их порождению, то есть сопричастен созданию этого мыслительного пространства…
…для читателя-зрителя, привыкшего к поиску конечных смыслов, законченных и понимаемых сюжетов, такое искусство вызывает раздражение. Замысел произведения, считает он, должен быть раскрыт в ходе чтения или хотя бы к его завершению. Он не замечает, что в ходе чтения он погружается в мыслительное пространство (отчего интересно читать), не замечает, как мыслительный узел завязывается в начале чтения и развязывается к концу таким образом, что конечный смысл никак не может быть образован, а только осознает, что „ничего не понял“, что „непонятно, что автор хотел сказать“ …
Если считать текстом саму Анну, то он, доктор Варшвер, не имеет права быть «сопричастным» сему «мыслительному пространству». И он потонет, и она не выплывет. Но найти нить понимания он бы не отказался. Ухватиться за нее, распутать клубок и обнаружить в его сердцевине то самое счастье, за которым охотятся ее искатели. Как-то он спросил ее об этом, и она сказала, что файл назван от фонаря, без всякого смысла, его легко переименовать. Скажем, в куклу. «К. укла». К — код. Вместо «укла» — звездочки.
Инженер Деряга
«Год назад, когда неожиданно тяжело заболел редактор, я несколько бессонных ночей провела у его постели, читая ему гранки и передавая по телефону в редакцию его правки. На основании этого меня обвинили в подхалимстве и карьеризме».
Иван Никифорович Садиков проживал в коммунальной квартире с отдельно выделенной телефонной линией. Тариф без лимита. Можно диктовать статьи, не покидая комнаты, хотя находиться там Ляле, чувствительной к запахам, было нелегко. Надышавшись камфарой вперемешку с валерьянкой, она отлучалась на лестничную площадку. Между этажами было большое окно, выходящее на Фонтанку — любимый вид, и свежий воздух. В это же время Иван Никифорович посещал места общего пользования. Паузы не мешали, а может быть, даже и способствовали совместной деятельности.
— Ну что, товарищ Канторович, возьмемся за Дерягу. Материал освоен отлично. Авиашкола, яркий характер несгибаемого большевика.
— Эта история должна была случиться раньше! Ведь больной редактор — и есть тот самый Садиков, который замолвил за Лялю слово… Но его никто не поддержал. Как он тут оказался вместе с Лялиной статьей?
Лицо Анны покрылось мелкими бисеринками пота. Взяв Садикова в «карман», она носилась с ним по страницам.
— Так убери его, — посоветовал Арон.
— Как его убрать, если он говорит?! Слышишь?
Арон прислушался.
— Эпиграф на пятерку! А вот за неуказ источника — кол!
— А где эпиграф?
— Да вот же: «За здоровье отважных, способных, талантливых, смелых большевиков, партийных и непартийных!»
— Твоя Ляля второй раз на те же грабли наступает, — заметил Арон.
— Не волнуйся, у нее при себе «Тетрадь умных мыслей». Пожалуйста: «И. В. Сталин. Из выступления на приеме участников первомайского парада. Правда. 4 мая 1935 года».
— Теперь порядок. А тут вот непорядок. Частит.
— Убери руку!
Иван Никифорович держал большой палец на запястье. Лицезреть больного начальника в пижаме было как-то неловко. Хотелось поднять его с постели, обрядить в костюм. Отвернувшись от небритого одутловатого лица с моржовыми усами, — жесткие серо-бурые волоски торчат во все стороны, — Ляля позвонила в редакцию и продиктовала дежурной данные по сталинской цитате.
— Товарищ Канторович, не в службу, а в дружбу: накапай мне 40 капель в мензурку. Я подремлю, а ты просмотри правку.
«Первое поощрение
Работа на авиаскладе Деряге не показалась скучной. Мало того, она увлекла его. Хотелось создать что-то большее, чем обыкновенный порядок. Он мечтал сделать склад нарядным и привлекательным, блестящим, как витрина магазина. Широкоплечий и ловкий, всегда жизнерадостный, он любовно берег каждую мелочь доверенной ему материальной части.
Однажды, обследуя N-скую авиачасть, тов. Ингаунис, помощник командующего войсками Киевского военного округа, заглянул в склад.
— Как фамилия? — спросил тов. Ингаунис смущенного красноармейца-кладовщика.
— Деряга, товарищ начальник.
— В армии давно?
— Второй год.
— Вы крепко любите свой склад, товарищ Деряга?
— Технику люблю, товарищ начальник. По вечерам добровольно посещаю курсы авиамотористов…
Помощник командующего округа приказал немедленно командировать его в Авиашколу им. Ворошилова.
У семейного стола
Еще за дверью он шумно стряхивает с кожанки капли осеннего дождя, чистит сапоги, бережно обтирает свой велосипед. И вот он дома! Трехлетний сынишка уже давно спит. Жалко, что так мимолетны и редки встречи с сыном! На столе дымится вкусный ужин. Жена рассказывает ему о новых шалостях их маленького любимца.
Он разворачивает газету.
В комнате собираются соседки, жены командиров и сверхсрочников части, в которой служит инженер Деряга. Слушают внимательно и напряженно.
Борттехник Клубов пришел посоветоваться советуется с тов. Дерягой о последнем рационализаторском предложении. До глубокой ночи они сидят над чертежами, выкладками и расчетами…
Даже дома, даже в часы досуга Деряга — организатор, чуткий, заботливый руководитель. Вокруг него всегда бьет ключом творческая жизнь…
Блокнот инженера
Отряд инженера Деряги — ведущий в N-ской авиачасти.
Машины уходят в воздух — Деряга уже успел внимательно осмотреть их состояние. Полеты подходят к концу — Деряга сам принимает возвращающиеся самолеты. Случись вынужденная посадка в другом отряде — Деряга уже здесь, он тщательно продумывает причину перебоев и быстро дает заключение. И заключения его безошибочны!
— Михаил Михайлович! Почему у меня сегодня «чихал» мотор? — спрашивает Дерягу командир корабля Захаров во время «перекурки».