— А если допросят секретаршу, которая выдала тебе список колхозников?
— Эту тварь наверняка посадили. А список я уничтожила.
— Хвалю за бдительность. — Федя сунул руки в прорезь ночной рубашки. Тяжелые груди целовали его ладони острыми сосками.
Возбуждение, накал страстей… Все состоялось, они довольны, но не полностью счастливы. Мерзкая резинка трет член и влагалище. Второй ребенок нужен, иначе из Тани вырастет махровая эгоистка. Однако до завершения процесса лучше перестраховаться.
Процесс завершен.
Васильев Иван Васильевич, 1882 г. р., уроженец д. Збыльницы Демянского р-на Лен. обл., русский, член ВКП(б) в 1912–1937 гг., секретарь Красногвардейского райкома ВКП(б), делегат XVII съезда ВКП(б), проживал: г. Красногвардейск Лен. обл., пр. 25 Октября, д. 41, кв. 4. Арестован 5 июля 1937 г. выездной сессией Спецколлегии Леноблсуда в г. Красногвардейск 1 сентября 1937 г. приговорен по ст. ст. 58-7-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 18 сентября 1937 г.
Спецколлегия областного суда при участии прокурора Б. П. Позерна осудила: секретаря райкома И. В. Васильева, председателя райисполкома А. И. Дмитриченко, директора МТС С. А. Семенова, старшего землеустроителя А. И. Портнова и некоторых других районных работников. Им были предъявлены следующие обвинения: развал колхозного производства «в целях вредительства», задолженность местных колхозов государству, крайне низкая оплата труда колхозников. Все это, как утверждалось в обвинительном заключении, делалось для «реставрации капитализма в СССР».
Секретарь райкома Васильев признал факты тяжелого положения районных колхозов, однако решительно отрицал какое-либо сознательное вредительство или участие в антисоветской организации. Остальные подсудимые полностью «признались» в своей контрреволюционной деятельности. Расстреляли всех.
Девятое Ава
Иерусалим в траурном затишье. Согласно Книге пророка Иеремии, разрушение Первого Храма вавилонской армией царя Навуходоносора пришлось на десятое ава, в то время как в Книге Царей говорится о седьмом ава. Мудрецы Талмуда нашли объяснение нестыковке. Вавилоняне вступили в Храм в седьмой день месяца ава и три дня предавались там всяческим бесчинствам. На девятый же день, ближе к сумеркам, они подожгли Храм, и он горел весь десятый день. Так что со времен Мишны именно девятое ава считается днем траура по Первому Храму.
Второй Храм разрушили римляне 10 ава 70-го года. Талмудисты внесли поправку и в эту дату. Поджог, по их мнению, произошел 9-го вечером. А 10-го Второй Храм горел весь день, пока не выгорел дотла.
Мифы-мухлевщики подтасовывают карты.
Вентилятор жужжит во всю мощь, раздувает скомканную простыню.
Анна бормочет: «Васильева душат. Закручивают ремень на шее…».
Арон пытается прижать ее к себе, она отпихивается.
«Стреляй, убери руки…»
— Засни, моя деточка милая, — нашептывает ей на ухо Арон. Что там дальше? Какие-то глазки…
Дыхание выравнивается. «Деточка» засыпает.
Утлое суденышко плывет по простынным волнам, обдуваемым феном. Они с сыном играют в двух капитанов. Кадр из другого кино.
МАДА несет службу и 9 ава. Медбрат в мотоциклетном шлеме и маске берет у обоих мазок из горла и носа, упаковывает палочки с ватой в герметичные пакеты, прилепляет на них наклейки. Ответ — в течение 72 часов.
Арон пробежался взглядом по новостной ленте.
«По состоянию на полдень 9 ава количество подтвержденных случаев составляет 68 769 человек. Прирост за минувшие сутки — 1968 человека. За последние 24 часа было проведено 26 075 тестов».
«Участники протестной акции, начавшейся у дома министра внутренней безопасности Амира Оханы, дошли до 20-го шоссе и перекрыли его сначала в северном, а затем в южном направлении. Поводом для этой акции стало, по словам митингующих, непропорциональное применение силы к участникам протестных акций в Тель-Авиве и Иерусалиме. Одним из организаторов этого пикета стали активисты движения „Черные флаги“».
Только прочел, звонок от старшей сестры:
— Мордехай задержан у дома Амира Оханы. Полицейский искал тебя, я сказала, что ты с ковидом. Короче, куда его девать?
— Мордехая к нам, министра безопасности — в Гиват-Шауль.
— Доктор, хочешь шутить, шути с полицией. Мне отвечай прямо.
— Пусть везет к нам.
— Тогда в «алеф»?
— За что?
— Он снял штаны и показал жопу министру.
— Мы — больница, а не карательный орган. Вкатите ему коктейль. И ни в коем случае не привязывайте к кровати.
— Доктор, мы тебя ждем. Столько навалило тяжелых… Хатиха поправляется?
«Хатиха» — хорошенькая. Так старшая называет Анну.
Арон сказал, что динамика положительная, на днях он выйдет на работу.
«Коктейль» превратит Мордехая в существо с тупым взором и высунутым языком, с которого будет течь слюна. За это он отмстит, как только придет в себя. Побег на свободу закончится плачевно. Его «самость» агрессивна, опасна для общества. Лечить надо болезнь, а не «самость», но как? Агрессивным подавлением.
Кошмарный месяц
Ляля отстранена от работы, оплевана, объявлена врагом. На фотографии, стоящей на ее столе, товарищ Жданов, кажется, вот-вот откроет рот и скажет веское партийное слово в ее защиту. Но пока он молчит, Ляля записывается на прием к секретарю обкома комсомола товарищу Уткину, присланному на подкрепление из Москвы. Оказывается, в ряды ленинградского комсомола проникли оголтелые враги народа. И, как сказано в «Правде», «пользуясь идиотской болезнью политической слепоты ряда руководящих работников из Бюро ЦК ВЛКСМ, они делали свое подлое, грязное дело».
От Уткина она хотела одного: проверки материалов, обвиняющих ее в связях с врагами народа. Увы, Уткин отказал в приеме, видимо, самостраховщики опередили ее и тут.
Самое же жуткое состояло в том, что не одна она несла на себе гнет незаслуженного шельмования. Пошло наступление на Федю. Начальство Пушкинской авиабригады стало относиться с подозрением к старшему политруку РККА, и Ляля сходила с ума от того, что натворила. Но она ничего не натворила и ни в чем не виновата. Сила партии в великой Сталинской правде, и она восторжествует.
«Однако тяжкая моральная травма уже нанесена. И нескоро излечится… Этот кошмарный месяц стоит мне нескольких лет жизни…»
В седле
Мои дни сочтены.
В начале 1937 года пошли аресты международников и журналистов. Надо было прощаться с Володей, и я позвал его в парк Сокольники. Прокатиться верхом напоследок. Поговорить о его красавице Раечке…
Я бы на Володином месте непременно на ней женился.
Володя прямо сидел в седле, этакий английский аристократ. Гордая посадка светловолосой головы, красивый нос, надменный рот. Речь по-петербургски отчетлива, милое грассирование. А я свой русский поистрепал. И в Китае, и в «Известиях». Язык международника.
Арестовали меня через два месяца.
Володя с Раечкой отдыхали в Сочи и получили от моей жены телеграмму: «Анатолий заболел». Болезнь оказалась смертельной.
Аду, мою третью жену, секретаршу наркома иностранных дел Литвинова, того самого, который занимался китайской историей парохода «Памяти Ленина», арестовали и выслали. Литвинов и не пытался ее спасти. Впрочем, все равно не смог бы, ждал ареста. Спал с револьвером под подушкой.
Володя не сомневался, что и с ним это произойдет. Внезапно его перестали печатать. Арестовали его 15 ноября 1937 года, к тому времени я уже был расстрелян.
Откуда я это знаю?
Оттуда же, откуда мы знаем все. Если хотим знать.
Декабристка
Владимиру Яковлевичу дали пять лет лагерей за антисоветскую агитацию и пропаганду: возмущался запретом на аборты. Редкий случай, когда была указана реальная причина.
«Право на аборты дала революция!» — поддерживала его Раечка, а он в ответ хохотал. Смех у него был неожиданно громкий, отрывистый, со знаком восклицания после каждого «ха». «Поразительно! И откуда у вас такое сложившееся мнение на сей счет»?
«Сложившимся мнением» он делился в редакциях и дружеских компаниях. Сколько человек на него стукнуло, неизвестно. Достаточно одного.
Перед арестом он успел съездить на Кавказ на осенние тренировки теннисистов. 13 ноября вернулся, 15-го взяли.
В управлении Печжелдорлага Владимир Яковлевич, юный литератор, почитаемый Горьким, один из очеркистов журнала «Наши достижения» и автор книг о Сахалине и Камчатке, исправно исполнял счетоводческие обязанности. Где бы ни оказался он за эти девятнадцать лет лагерей и ссылок, вокруг него везде образовывался кружок свободомыслящих людей, что, соответственно, и удлиняло срок.
Рая осталась одна. До весны ее никто не трогал. В конце апреля она упала и сломала ногу. Судьбоносный перелом. В ту же ночь в дверь позвонили. С ночными гостями был знакомый дворник. Она извинилась: «Встать не могу». И показала ногу в гипсе. Странная задумчивость охватила гостей. «Ну-ну, поправляйтесь», — сказали они и удалились. Наутро дядя перевез ее на дачу в Удельное, где она благополучно прожила до следующей зимы. Отсидевшись на даче, Рая совершила поступок сродни женам декабристов: она отправилась в лагерь на Печоре, где отбывал срок Владимир. Ей и тут повезло: колонну заключенных вели на лесоповал, и в гаме голосов ей удалось различить голос Владимира. Повидавшись с ним, она уехала в далекое село, куда сослали Аду, отвезла ей продукты и теплые вещи.
К тому времени, как они поженились, Владимиру Яковлевичу было за пятьдесят. После реабилитации они вернулись из Норильска в Москву и зажили той же жизнью, которая, увы, и на воле не обходилась без прослушек и топтунов. Однако дом их был полон друзьями, у них давал прощальный концерт Галич.
Гешвистеры
В конце жизни Владимир Яковлевич писал своей двоюродной сестре:
«Милая Ляля! Твой адрес мне дал Алексей.