— …Был, вообще-то говоря, один мальчик, и был он очень грустным. Почему? Потому что мечтал путешествовать по свету, а путешествовать было не на чем. Не то чтобы самолета или корабля — у него даже обыкновенного велосипеда не было.
— Алексей Федорович, разве вы не на самоизоляции?
— Я? На полнейшей.
— А у меня справка. Могла бы поддаться искушению и поехать в Тель-Авив. Представилась бы сестре самоубийцы как русская из Израиля, которая пишет, читает и думает.
— Мальчика люди не занимали. Он любил деревья. И отправился в их Страну. Он давно заметил, что деревья ведут себя немного странно. Например, подходит он к знакомому месту в лесу, и кажется ему, что деревья стоят не совсем так, как в прошлый раз.
— А если войти в лес осторожно?
— Да, и тихо-тихонечко посвистеть… Так он и сделал. Вошел в лес на цыпочках, свистнул тихо-тихонечко — и деревья ожили! Клены, дубы и ели со скрипом расправили свои сучья — о-о-о-о-о-х! — и по лесу разнесся протяжный вздох облегчения. Дубы вздыхали потише, частыми вздохами. Потом деревья открыли глаза, которые у них были на листьях — они никогда не открывают их, когда рядом чужой. Для тупых и бесчувственных людей деревья кто? Толпа палок.
Сказка французского писателя Леклезио в вольном пересказе Алексея Федоровича долгая, а на экране уже выстроилась «толпа палок».
1914
«Полки выступают, готовые к бою.
У всех одинаково строгие лица.
Я двери печалью закрою
И буду за них, за ушедших, молиться».
Эти стихи под псевдонимом «Канев» будут опубликованы в 1915 году в футуристическом сборнике «Весеннее контрагентство муз». Владимир Абрамович в хорошей компании — Бурлюк, Каменский, Пастернак, Маяковский, Хлебников.
У войны одинаково строгие лица, а культура разнолика. Стричь ее под одну гребенку будут специально сформированные бригады парикмахеров. Процесс подготовки асинхронен: одни уже острят ножницы, другие еще рассуждают о свободе мысли.
«Великой России — кроме „густо развитой сети железных дорог“ — нужно будет, и сейчас это началось, достаточное количество Культуры, — обращается Булюк «ко всем жрецам искусства, даже к тем безымянным, чье имя „дилетанты“ и чей жертвенник чадит лишь в краткие моменты свободы от каторги жизни».
«Пусть сильный не душит сознательно слабых.
Слабые стаей не загрызают сильного.
В мире эстетических отношений — уважение к чужому мнению (творчеству) единственное, всякого культурного человека достойное, поведение».
Далее Бурлюк обращается к публике, сравнивая ее с «тиглем из огнеупорной глины», и просит ее «любить искусство». А именно — «полную свободу», которую оно дает.
«Не бойся оригинальности!
Бойся пустых полок в книжных шкафах!»
Три года
Держат ли книги в парикмахерских? В Старом Городе в мусульманском квартале есть мужские парикмахерские, где все на виду, и она наблюдает издалека, как падают пряди с ножниц, как машинка катком проходит по черной гриве, оставляя на черепе светлые борозды; за какие-то десять минут от всего волосяного обилия остается один бобрик. Довольный клиент смотрит в зеркало. Голове стало легче. Кажется, там были какие-то журналы, но не книги.
Посыльный в мотоциклетном шлеме принес бандероль из Яд Вашем. «Дневник Отто Вольфа». Письмо с предложением перевести книгу со словацкого на английский. Английский ладно, но откуда она знает словацкий?
Бурлюк бурлит, а тут — тихий лес, где прячется еврейский мальчик Отто с мамой, папой и старшей сестрой. Зимой — в подполе дома некоего Сл. И так — три года. Весной 45-го Отто выследило гестапо, его пытали, но он не выдал свою семью и был убит. Потом нашли и семью.
Язык Отто настолько прост, что не понять нельзя.
Ежедневная сводка погоды. От нее зависела жизнь.
Каждое утро, между четырьмя и пятью часами, — поход по воду, затем кофе, сон, обед, сон, ужин, хлеб и вода. Еда, особенно обед, описана в мельчайших подробностях. Названия продуктов, трав, грибов и ягод — самое сложное для перевода. Но с этим справится словарь.
Разовых событий немного. Несколько раз Отто с сестрой перепугались, заслышав в лесу шаги и чью-то речь. У Отто болела спина (три дня мама его чем-то растирала), маму неделю рвало…
Три года жизни — сто страниц, включая предисловие и послесловие.
Три года идет война, три года поэт, затворившись в своем кабинете, молится за мир, а он все не наступает и не наступает. Остается одно — революция.
И она свершается.
Владимир Абрамович служит ей словом и делом. Как депутат Петроградского совета рабочих и солдат руководит иногородним отделом, как бундовец — шлет своих делегатов на борьбу с антисемитскими выходками, как «политический защитник» — участвует в общественных адвокатских выступлениях, организовывает сбор материалов о еврейских погромах на Украине, редактирует «День» и публикует в нем аналитические статьи. Тем же, да только куда более страстно, занят Давид. Строчит статьи в меньшевистские газеты, разбивает в пух и прах меньшевиков-интернационалистов и большевиков, открыто разоблачает Ленина: немецкий шпион, платный агент германского генерального штаба. Летом 1917-го Ленин взрывается. Обзывает Заславского клеветником и негодяем, а его кампанию — грязной. «Грязная кампания клеветы грязных господ Заславских!» Давид был убежден, что Керенский этого фраера в страну не впустит. Но он ошибся. «Немецкий шпион» прибыл в столицу в запломбированном вагоне.
Арон в чате: «Ты мне писала в тот самый момент, когда пошла заваруха с утюгом…»
«А ты звонишь в тот момент, когда в столицу прибыл немецкий шпион…»
«Надеюсь, ты не стоишь на Финляндском вокзале с букетом?»
«Так что про другую Магдалину, и при чем утюг?»
«Вторая Магдалина — юная еврейка родом из Ужгорода. Промышляла секс-бизнесом. Ее накрыли. Причина превращения в Марию Магдалину ясна. При себе у нее была глянцевая открытка с изображением кающейся блудницы, и она привела свою внешность в соответствующий картинке вид — прямые распущенные волосы, темные подглазья и тому подобное. Тулузскую Магдалину она признавать не желала. Требовала призвать монахиню Феодосию из монастыря в Абу-Гоше. „Та меня знает и подтвердит, что настоящая — именно я. Ну вот те крест, доктор, не было у Марии Магдалины кудрей барашком!“ Магдалина тулузская сообразила, в чем дело, и попросила у меня утюг. Она распрямит кудри, и сердце ужгородской Магдалины смягчится. Ведь гнев — страшнейший грех, его отмаливать долго».
«И ты дал»?
«Да. тулузская положила курчавую голову на гладильную доску, занесла над ней утюг, а ужгородская — раз, и выхватила утюг из ее руки. Прыжок пантеры — финита ля комедия. Обе рыдали, обнявшись. Чувства-то великие!»
«Она же могла обжечься!»
«Истерия обслуживает себя разумно: как правило, ее жертвами становятся окружающие».
«Клеветник и негодяй» арестованы отрядом латышей по приказу из Смольного.
В редакции «Дня» велено было взять пятерых журналистов, в том числе и Канторовича, но того не оказалось на месте. Попались Заславский с Кливанским и трое случайных, в том числе сотрудник газеты «Раннее утро», который забежал в «День» на перекур. Через двое суток всех отпустили, и Давид разразился в «Грядущем дне» едким фельетоном.
Той же зимой Владимир Абрамович ездил в Дриссу, где ему предложили составить доклад об организации местного контроля Полоцкого района. В тошнотворном расположении духа он сортировал по стопкам отчеты по судопроизводству. Тетрадь, куда он записывал стихи, валялась на столе нетронутой.
После разгрома левоэсеровского мятежа, а случилось это в июле 1918 года, началась облава на «антибольшевистские элементы». Заславские, Канторовичи и Варшавские срочным образом выехали в Ермоловку.
Голод. Дневник Отто Вольфа. Гастрономический трепет.
«Поля ставит на стол невесть из чего испеченный крошечный штрудель, и все, как дикари из племени Тумба-Юмба, начинают плясать вокруг под хоровое экстатическое пение».
В Ермоловке они с Давидом и замыслили «Хронику». В 18-м году казалось важным оставить будущему фактический протокол событий. Все, что случилось, день за днем.
Рояль в ушах
— Я как раз недавно придумал одно чудо — называется Местный Поворот Времени. Например, если заснять на видеокамеру, как кто-то плюет на стенку, а потом прокрутить задом наперед, плевок со стенки соскочит в рот обратно.
— Что вы! По возвращении в собственный рот плевок облепят смертельные вирусы! Если вы где-то есть, обязательно носите маску и не ходите в гости. Вы, душа любой компании, на всех снимках окруженный друзьями и облепленный всяческими детьми, станете разносчиком вируса. На случай острой потребности в общении вот вам секретный код: звездочка, четыре цифры. Хотя зачем он вам? Мы и так вместе.
По немытому стеклу текут струйки. Дождь барабанит по козырьку крыши. В такую погоду одно удовольствие гулять по городу. Моцарт в ушах, никого нет, идешь и несешь в себе целый оркестр. На иврите жизнь имеет множественное число. Хаим — жизни. Так что она идет по той земле, где живут в разных жизнях, по крайней мере, в ней их множество, и ни одна не имеет к ней прямого отношения.
Навстречу — стая инопланетян. Черные мужские фигуры с шарами на головах, целлофановые мешки поверх черных шляп раздуты ветром, женщины обеими руками придерживают парики. Мужья летят по воздуху — жены бегут по земле. Как пробрались в Рехавию эти нарушители карантина?
Рояль в ушах взрывается.
А ты влюбился в девушку, поведением и повадками так похожую на ту, что гуляет под дождем со справкой и рассказывает тебе сказки, которые сочиняла та, что сейчас подымается в гору по улице Газа. Девушка эта запоем читала романы, которые любила та, что теперь спускается к Мамилле, советовалась с той, что уже подходит к Яффским воротам, как воспитывать ребенка, если он все же родится. Эта девушка подбирала бездомных животных, а та, что бежит в темноте по базарным ступенькам с роялем в ушах, подбирала бездомных людей. Чем там дело кончилось, неизвестно.