В храме великого Рамсеса есть изображения, посвященные теме, которая не раз затрагивалась в его исследованиях последних лет: осада Кадета на Оропте, сильнейшей крепости Сирии, находившейся в то время под властью хеттов. На помощь хеттам пришли из Малой Азии дарданяне и другие союзники. Это произошло незадолго до начала Троянской войны. Но таким же непостоянным, как военное счастье под Троей, было, повествуют древние рельефы, и счастьс фараона под Кадешем. Наконец, Рамсес, понеся жестокие потери, с остатками войска вернулся в Египет, однако повелел художникам увековечить его подвиги и его победу. Увенчать же ее взятием вражеской крепости он не мог — на такую фальсификацию даже у него не хватило духа.
Несмотря на интересные подробности, рельефы не давали ясного представления о дарданянах.
— Придется раскопать Кадеш, — недолго думая, заявляет Шлиман, — если я до этого не умру или не начну раскопок на Крите.
— И если чума не расстроит ваши планы, — добавляет Вирхов. — Насколько мне известно, она сейчас вспыхнула в Месопотамии.
— Повсюду преграды, — вздыхает Шлиман, когда они покидают храм. Их карманы и руки полны кусков штукатурки, которые предназначаются для троянской коллекции в Берлине. — В Александрии меня проклинали мусульмане, на Крите продолжаются волнения, в Месопотамии — чума, в Дельфах — французы, они натворят там такого же беспорядка, как и здесь, в Египте. Словно все ополчилось против того, чтобы я начинал новые раскопки. Может быть, потому, что я все равно не успею довести дела до конца?
Местный сторож ведет иностранцев в некрополь. Иероглифические надписи Шлиман разбирает далеко не полностью, да, очевидно, и не всегда правильно, но при толковании трудностей не возникает, так как по просьбе сторожа один побывавший здесь специалист все необходимое написал ему на бумаге.
Это совсем не тот Египет, который обычно видит путешественник, осматривающий только храмы и гигантские пирамиды. Здесь, как видно по надгробиям, похоронены люди, не принадлежавшие ко двору: мелкие чиновники, купцы, художники, ремесленники. Здесь похоронены люди без рангов и титулов. С огромным вниманием Шлиман и Вирхов осматривают этот город мертвых.
— Но где же похоронены рабы, — тихо и задумчиво говорит Шлиман, — миллионы безымянных людей, которые, трудясь на полях, заставили Нил приносить пользу и создали богатство страны? И те, что, тратя миллиарды рабочих часов, воздвигали колоссальные храмы, дворцы и царские гробницы? Геродот сообщает, что строительство одной лишь вымощенной каменными плитами дороги, по которой тащили камни к месту постройки пирамиды, длилось десять лет, а над сооружением самой пирамиды в течение двадцати лет надрывалось сто тысяч рабов. В ней, как говорил мне Питри Флиндерс, два миллиона триста тысяч каменных блоков весом около 2,5 тонны каждый. История сохранила имена фараонов, многих жрецов и высших сановников, но она не сохранила нам ни одного имени из миллионов людей, составлявших народ. А ведь они, а не фараон при всем его великолепии, — настоящий Египет. Фараон — вершина пирамиды. Но что такое один блок без двух миллионов двухсот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти блоков, на которые он опирается? Я думаю, Вирхов, в историографии начиная со столь любимых мною греческих историков не все благополучно. Гомер был не таков: он сообщает нам о речах и деяниях простых людей. Так же и Гесиод. Но потом об этом забыли, да и мы все еще не научились этому снова.
— Вы это опять сделали, дорогой друг. Вы и здесь остались верны своему Гомеру. В отчетах вы писали и о Николаосе, и о многих других рабочих. Если кто-нибудь из них серьезно заболевал, вы бомбардировали меня телеграммами, пока моя заочная терапия не помогала и больному не становилось лучше.
— Вы так полагаете? Интересно. Честно говоря, такое объяснение не приходило мне на ум. Кто же задумывается над совершенно естественными вещами? Точно так же и с другим вопросом: почему мы вообще занимаемся археологией? Ставя этот вопрос, я думаю не о цели, которую я сам преследовал и преследую. Это известно и вам, и мне. Я говорю в более широком смысле: мне представляется, будто в ходе работы задача изменилась, будто важны уже не сами вещи, которые мы находим и с помощью которых восстанавливаем давно забытую культуру, а куда важней те знания, что мы нащупали лишь с помощью вещей.
— А новые знания приводят к более широкому познанию мира.
Быстро наступают сумерки, когда оба путешественника снова возвращаются к своей лодке. На палубе едят они свой скромный ужин. Торжественно и тихо горит свеча в пузатом фонаре. Вирхов впервые замечает, что у Шлимана немного дрожат руки, что спина его еще больше ссутулилась. Быть может, и вправду у него есть основания опасаться близкой смерти? Но вскоре Вирхов забывает об этом — в пылу спора друг его снова становится прежним Шлиманом.
Дни идут за днями, и безмятежный покой сменяется вдруг тревогой. Неясные вначале слухи становятся реальностью: дервиши снова разожгли пламя восстания в Нубии, на берегах Нила. Не раз плывущая вверх по реке лодка подвергается обстрелу. Лишь ловкость команды спасает путешественников. Но однажды дело принимает серьезный оборот. Недалеко от Джебель Алаги почти до середины реки доходят большие песчаные отмели: лодка вынуждена плыть совсем близко у дюн восточного берега. Внезапно — это происходит первого марта — раздается треск выстрелов, и из старого полуразвалившегося укрепления на лодку обрушивается град пуль. Укрывшиеся там повстанцы грозят захватить ее. Мучительные четверть часа проходят в неравном бою, пока не грянул пушечный выстрел, отогнавший повстанцев. Выбрасывая искры, в облаках пара вниз по течению идет канонерская лодка. К счастью, на ней услышали стрельбу и поспешили на помощь.
— Вы ни в коем случае не должны продолжать плавание, — говорит молоденький лейтенант. — По всей Нубии, да и вверх по реке до Хартума, положение не лучше, чем здесь. Как в Асуане?
— Совсем спокойно.
— Ну, так было несколько дней назад. За это время все изменилось. Считайте себя в блокаде. К счастью, на левом берегу совершенно спокойно, и я вам советую стать там на якорь и переждать одну-две недели.
— Тогда придется возвращаться сушей, по левому берегу, — сердито отвечает Вирхов. — У меня нет столько времени.
— Оно должно у вас найтись. Такова непреодолимая сила обстоятельств, сэр. Вернуться сушей не удастся — нет дороги. Остается лишь одно: набраться терпения и переждать… Мне нужно следовать дальше. Счастливо оставаться, господа.
Канонерская лодка, пыхтя, отчаливает.
— Феллахи правы, — ворчливо произносит Шлиман. — В конце концов это их страна; если бы им ее отдали, не было бы, наверное, никаких беспорядков.
— Вот видите! — обрадованно восклицает Вирхов. — Мы снова одного с вами мнения! Именно поэтому я выступал в рейхстаге против колониальных притязаний!
Они пристают к берегу вблизи деревни, белеющей среди пальм и плодовых деревьев. Сколько они здесь пробудут? Неизвестно. Лейтенант с канонерской лодки обещал дать знать, когда можно будет тронуться в обратный путь. Судя по книгам, археологических открытий здесь ждать не приходится. Однако если Шлиман берет лопату и вырывает в песке яму, он обязательно что-нибудь находит. Он действует с уверенностью лунатика, или, лучше сказать, с чутьем охотничьей собаки. Правда, могилы, которые он здесь обнаруживает, подобны сотням других и представляют интерес скорее для антрополога, чем для археолога, жаждущего раскрыть тайны истории; они относятся к далеким доисторическим временам.
Проходит неделя; дневной зной сменяется тихим дуновением ночного ветерка. Давно уже жители деревни, люди сдержанные, стали друзьями и почитателями Шлимана и Вирхова. До сих пор во всей округе был лишь единственный человек, умевший читать, — имам. Но один из двух чужестранцев, тот, что меньше ростом, с жидкими усами, в очках с тонкой оправой, не только читает по-арабски, но и пишет. Словно по волшебству, из-под его быстрого пера появляется множество писем, адресованных уроженцам деревни, что работают в Асыоте, Каире или Александрии. Когда река снова станет свободной, письма поплывут на пароходе вниз по течению и принесут изумленным людям вести с родины.
Чародей этот живет у сельского старосты вместе со своим другом, великим хакимом, который в один миг излечивает немногие существующие здесь болезни.
Когда солнце зашло и в небе, словно прибитый золотыми гвоздями, загорается Южный Крест, мужчины и женщины, трудившиеся целый день на полях или у оросительных каналов, выходят из своих низеньких домов. Дома эти ничем не отличаются от тех, в которых жили их далекие предки, когда великий Рамсес поднимался вверх по Нилу. Вирхов, устроившись на пороге хижины, вслушивается в необыкновенную тишину. А Шлиман сидит, поджав ноги, в кругу местных жителей, сынов реки и пустыни, и по памяти читает им Коран.
Как цветы от дуновенья ветра, склоняются, касаясь лбом земли, седые и черные головы слушателей всякий раз, как произносится имя Аллаха. Через час или два, когда чужеземец замолкает, все молча встают, низко ему кланяются, прижав руку ко лбу и груди, и исчезают в темноте.
Плещется река, и дует ветерок, как это было тысячелетия назад и будет через тысячи лет.
На девятый день пребывания в нубийской деревне раздается, наконец, свисток канонерской лодки. Нил умиротворен, и находившиеся в блокаде путешественники могут продолжать свой путь.
— Как раз вовремя, — сияет Шлиман, — у Агамемнона завтра день рождения. Мальчик очень бы огорчился, не получив поздравления от отца.
Едва лодка прибывает в Вади Хальфа, как он уже строчит на телеграфном бланке: «Я молил Зевса-отца и Афину Палладу, чтобы они были милостивы к тебе и ты еще сто раз отмечал день своего рождения в здоровье и счастье».
Через три недели путешественники снова в Афинах и наслаждаются чудесной весной. Отдых — поездка по Нилу и морское путешествие — сразу же сменяется кипучей деятельностью, без которой нельзя себе представить Шлимана.