«10 ноября 1918 года. В Германии революция!.. Для меня Рубикон перейден — я с большевиками, я — большевик! Надорванный, правда. Ибо нельзя забыть борьбы с большевизмом и нельзя простить…
Скорее к жизни и в жизнь — еще можно жать, можно гореть, можно бороться и погаснуть за великое дело — самое хорошее, что мне осталось.
«Не удалась жизнь»… В самом деле: умеренность и аккуратность в гимназии — заигрывание с политикой и с декадентством, в университете — игра в революцию, игра в любовь, притча о невесте, прозевавшей жениха: хотел связать свою жизнь с рабочим движением и проглядел его, когда оно стало ворочать горами и зажгло мировой пожар… И все-таки: что-то есть, что протестует и выпрямляется, и говорит: мы еще поборемся, еще загорится моя звезда, хоть на миг, хоть в последнюю минуту»[188]…
Надежда Владимира Осиповича сбылась.
Звезда его загорелась-таки и на большевистском небосклоне.
В начале 1919 года он вступил в РКП(б), некоторое время он заведовал издательством Коминтерна, а вскоре стал секретарем самого Григория Евсеевича Зиновьева!
Что и говорить, блистательная карьера для человека, который из ревности к судьбе австрийского гения начал мастерить самодельные бомбы, чтобы взорвать ненавистного прогрессивной интеллигенции Петра Аркадьевича Столыпина.
Теперь, пройдя через Шлиссельбург и революцию, Лихтенштадт был полон сил и оптимизма.
В дневнике от 17 апреля 1919 года он записал:
«Два часа ночи — довольно. Хорошо работается, хорошо мечтается, хорошо ходится по «камере», хочется мне сказать, так переносишься в былое задумчивое хождение по камере. А как хорош Исаакий, как хороша вся площадь, утопающая в полном мраке! И славно гудит ветер в трубе — словно знает, как я любил и люблю его заунывные напевы. Выстрел — другой… да мы живем в военном лагере — много «ненужной» жестокости вокруг (хотя «ненужность» эта весьма относительна) — но и война эта и веселее, и здоровее, и нравственнее — да нравственнее! — чем жалкое прозябание в мещанском болоте, чем вольное и невольное утверждение всех ужасов и подлостей старого мира. Да. Да, об этом я еще напишу — все это так и рвется наружу — даже не верится… Нет — мы еще поборемся — и за мировое, и за личное строительство»[189].
Впрочем, если верить Виктору Сержу, Лихтенштадт ушел на фронт, потому что считал положение катастрофическим, а дело революции проигранным. Лихтенштадт заявил тогда: «Нет никакого смысла в том, чтобы прожить еще несколько месяцев, выполняя к тому же ставшую бессмысленной организационную, издательскую и прочую работу; что в эпоху, когда столько людей бесцельно умирают в глуши, ему противны канцелярии Смольного, комитеты, печатная бумага, гостиница «Астория».
В принципе это совпадает с записью, сделанной самим Владимиром Осиповичем 24 мая 1919 года:
«Красному Питеру грозит опасность. Я рвался в армию полгода назад, когда враг был далек, я подал заявление в таком духе в партию. И вот сейчас, в минуту действительной, близкой опасности, я сижу в спокойной обстановке… Под Гатчиной идет жестокий бой, а тут корректуры, переводы, всякие там корпусы и боргесы, какая чушь, какая чушь!.. Правда, сейчас я уже не просто «солдат большевизма». Я — большевик душой и телом, большевик до могилы. И хочу и могу поэтому не только умереть за большевизм, но и жить для него, жить и бороться, падать и подниматься»…
Хотя акценты, конечно, другие.
В дневниковой записи больше энергетики, больше энтузиазма.
Впрочем, так всегда бывает, когда сталкиваешься с описанием, сделанным непосредственно в тот момент, и воспоминаниями о событии через достаточно большой промежуток времени. Помимо воли автора в воспоминаниях что-то сглаживается, что-то забывается…
Энтузиазм, конечно, был в Лихтендштадте немалый.
Продолжая работать в «Коммунистическом Интернационале», он учится военному делу.
Любопытна запись, сделанная им 17 июня 1919 года:
«Ну вот, я солдат. Во всем казенном, с оружием и всем, что полагается… 15-го я записался в 3-й Коммунистический взвод и сразу попал на суточное дежурство… Винтовка, пулемет — это самое несомненное сейчас, несомненнее слов, — и чище, и свободнее: слова порабощают, — тут остаешься внутренне свободным. Да, должно быть, мне уже суждено остаться «солдатом революции»…
Правда, теперь это по-иному, теперь я весь — в революции и для нее».
Интересно тут про винтовку и пулемет, которые сейчас несомненнее слов…
Состояние это родственно тому, с которым изготавливал Лихтенштадт свои плоские взрывные снаряды для массового убийства на Аптекарском острове. Снаряды тоже были тогда несомненнее слов, более того они равняли петербургского революционера-декадента с австрийским гением-гомосексуалистом…
А вот последняя запись в дневнике.
«Прощай, тетрадь, — еще полгода… — записал Владимир Осипович, уходя на фронт. — Надо рвать цепи и строить новую жизнь».
Григорий Евсеевич Зиновьев, желая спасти своего секретаря, назначил Лихтенштадта комиссаром 6-й дивизии, которая преграждала путь Юденичу на Ямбургском фронте.
Но комиссарская должность не спасла его.
15 октября 1919 года в бою под Кипенью дивизия была разбита, красноармейцы в беспорядке разбежались.
Опознать труп Лихтенштадта удалось только по пломбам в зубах.
Виктор Серж, узнавший труп Лихтенштадта по узким ногтям, пишет, что это был «маленький солдат, убитый ударами прикладов (с пробитым черепом)», он «словно пытался еще закрыть лицо негнущейся рукой».
Еще Виктор Серж вспомнил о последнем письме Лихтенштадта, написанном в начале октября.
«Если посылаешь людей на смерть, — писал тот, — следует погибнуть самому».
Эти слова — перефраз предсмертной записки Отто Вейнингера: «Я убиваю себя, чтобы не убить другого».
Ровно шестнадцать лет назад были написаны в Вене эти слова в доме на улице Черных испанцев, в комнате, где умер Бетховен. Шестнадцать лет, убивая других людей, нес эти слова Владимир Осипович Лихтенштадт, чтобы узнать, что чужая смерть ждет и твою собственную.
Похоронили Лихтенштадта на Марсовом поле.
Существует версия, что его убили белые, когда он попал в плен. Дескать, белогвардейцы «замучили его, изуродовали так зверски, что опознать его останки оказалось невозможным».
Но это только предположение…
Более вероятно, что комиссар Лихтенштадт был забит отступающими красноармейцами, когда попытался остановить их.
Непонятно только, почему тело человека, причастного к сожжению Шлиссельбургской крепости, оказалось так сильно обожжено…
Прослеживая судьбы шлиссельбуржцев после сожжения Шлиссельбургской крепости, рассказывая, как разносил ветер революции семена цветов зла по всей России, я не могу пройти мимо рассказа-воспоминания Варлама Шаламова «Эхо в горах»…
«Прибыл спецконвой с Острова — так называли Соловки тогда, просто Остров, как остров Сахалин, — и сдал невысокого пожилого человека на костылях в обязательном соловецком бушлате шинельного сукна, в такой же шапочке-ушанке — соловчанке.
Человек был спокоен и сед, порывист в движениях, и было видно, что он еще только учится искусству ходить на костылях, что он еще недавно стал инвалидом.
В общем бараке с двойными нарами было тесно и душно, несмотря на раскрытые настежь двери с обоих концов дома. Деревянный пол был посыпан опилками, и дежурный, сидевший при входе, разглядывал в свете семилинейной керосиновой лампы прыгающих в опилках блох. Время от времени, послюнив палец, дежурный пускался на поиски стремительных насекомых.
В этом бараке и было отведено место приезжему. Ночной барачный дежурный сделал неопределенный жест рукой, показывая в темный и вонючий угол, где вповалку спали одетые люди и где не было места не только для человека, но и для кошки.
Но приезжий спокойно натянул шапку на уши и, положив свои костыли на длинный обеденный стол, взобрался на спящих людей сверху, лег и закрыл глаза, не делая ни одного движения. Силой собственной тяжести он продавил себе место в других телах, и если его сонные соседи делали движение — тело приезжего немедленно вмещалось в это ничтожное свободное пространство. Нащупав локтем и бедром доски нар, приезжий расслабил мускулы тела и заснул.
На другое утро выяснилось, что приехавший инвалид — тот самый долгожданный старший делопроизводитель, которого так ждет управление лагеря»…
Так начинается повествование о встрече рассказчика с шлиссельбуржцем-соловчанином Михаилом Степановичем Степановым.
В Шлиссельбургскую крепость питерский гимназист Миша Степанов попал прямо с гимназической скамьи, как участник боевки знаменитого эсера-максималиста Михаила Соколова, носившего клички Медведя-Каина. На Соловки же Михаил Степанович угодил за то, что спас товарища по шлиссельбургской каторге…
«Я не узнал бы этой удивительной истории, если б не случайный воскресный разговор в служебном кабинете, — пишет Варлам Шаламов. — Впервые я увидел Степанова без костылей. Удобная палка, давно, очевидно, им заказанная в лагерной столярке, была в его руках. Ручка у палки была больничного типа — она была вогнута, а не горбатилась, как ручка обыкновенной трости.
А. С. Антонов
Я сказал «ого» и поздравил его.
— Поправляюсь, — сказал Степанов. — У меня ведь все цело. Это — цинга.
Он засучил штанину, и я увидел уходящую вверх лилово-черную полосу кожи. Мы помолчали.
— Михаил Степанович, а за что ты сидишь?
— Да как же? — и он улыбнулся. — Я ведь Антонова-то отпустил»…
И дальше следует удивительный рассказ о том, как, будучи комбригом, Михаил Степанович Степанов участвовал в подавлении антоновского восстания.
Однажды ему доложили, что захвачен в плен сам Антонов.
«Степанов велел привести пленника. Антонов вошел и остановился у порога.