Впрочем, для нас сейчас существенней свидетельство А. С. Пругавина, что Шлиссельбургский чудотворный образ Казанской Божией Матери находился в крепости перед прибытием туда народовольцев…
Шлиссельбургский образ Казанской иконы Божией Матери[109] находился в крепости и тогда, когда привезли в Шлиссельбург нового «вечника» Варфоломея Стояна (Чайкина).
После приговора суда в Казани Варфоломей Стоян отбывал наказание в Мариупольской тюрьме, но вскоре бежал оттуда «посредством подкопа». Считается, что он принимал участие и в революционной смуте, укрывая бунтовщиков и занимаясь вместе с ними грабежами и налетами.
После завершения смуты 1905 года Варфоломей Стоян был схвачен при подстроенном полицией фиктивном ограблении ювелирного магазина в Ярославле. Его снова судили, и теперь он был приговорен к пожизненной каторге и помещен в Шлиссельбургскую крепость.
Столь близкое соседство Шлиссельбургского чудотворного списка Казанской иконы Божией Матери и человека, уничтожившего чудотворный Первообраз Казанской иконы, создает столь сильное драматургическое напряжение, что, перебирая документы, испытываешь ощущение, будто читаешь чью-то пьесу.
Вот, например, допрос Варфоломея Стояна в Шлиссельбургской крепости жандармским подполковником Михаилом Васильевичем Прогнаевским.
Допрос этот состоялся в 1912 году и был продиктован теми сомнениями, которые появились после расследования преступления и суда в Казани.
Повод к сомнениям дал сам преступник.
И. П. Вороницын пишет, что Чайкин по прибытию в Шлиссельбург был посажен в общую камеру, «начальство наше не думало, да и не считало себя вправе выделять его за его «страшное» преступление».
Однако Чайкина это не устраивало, и он решил вступить в новую жутковатоподлую игру.
«Кажется, сам Чайкин, желая добиться воли, написал о том, что подлинную икону он не сжег, как утверждал это сначала и как, несомненно правдиво, рассказывал это потом и нам, а спрятал в одном ему доступном тайнике, откуда он соглашался извлечь ее и дать в руки верующим, если ему будет гарантировано помилование.
Помнится, так это и было.
И вот началось посещение Чайкина разными духовными и светскими начальниками, поведшим с ним торг… Его перевели в одиночку, лишив всякой возможности общения с другими заключенными. Изредка, впрочем, нам давалось переписываться с ним, несмотря на чрезвычайную строгость надзора»[110]
Потом Варфоломей Стоян отказался от своего заявления, объявив, что похищенная икона сожжена, но Михаил Васильевич Прогнаевский просто не мог уразуметь, как это профессиональный церковный вор решился сжечь икону, зная, что староверы (и не только староверы!) заплатят ему за чудотворный образ гораздо больше, чем стоят все содранные с иконы драгоценные камни. Нет! Профессиональный грабитель не мог уничтожать то, что должно было принести самые большие деньги…
Об этом и расспрашивал Михаил Васильевич вечника Стояна (Чайкина).
Варфоломей Стоян подробно поведал жандармскому подполковнику, как он вынул в церкви из киотов иконы Божией Матери и Спасителя и передал икону Спасителя стоявшему настороже у двери Комову, а икону Божией Матери спрятал у себя на животе, под поясом…
Да, он был в пиджаке, и было не видно, что он несет за пазухой…
Да, в дом Шевелягина они шли с Комовым разными путями…
Дома на кухне он выложил принесенный образ на стол и начал сдирать «юбки» с иконы. Он содрал с иконы верхнюю матерчатую ризу с драгоценными камнями, а затем снял и золотую ризу.
Ну а потом он расколол Чудотворный образ и сжег его.
— Зачем? — спросил Прогнаевский. — Ведь вы могли получить огромные деньги за икону!
Ответ прозвучал как будто из романа Ф. М. Достоевского «Бесы».
— Я хотел узнать, господин начальник, действительно ли икона чудотворная, — цепко глядя на полковника, сказал Варфоломей Стоян. — Если Бог есть, он не даст ее уничтожить, а меня разорвет в куски. А если даст, то и Бога нет. Видите, как я сумел доказать небытие Божие!
В этой сцене, достойной пера Федора Михайловича Достоевского, открывается и еще один мистический план.
Исследователи уже обращали внимание, что 28-летний Варфоломей Андреевич Стоян на своих фотографиях чрезвычайно похож на Владимира Ильича Ленина, снявшегося после возвращения из сибирской ссылки.
Такой же высокий лоб, переходящий в лысину, такая же бородка клинышком, такой же овал лица и цепкий взгляд!
Разумеется, в 1912 году Владимир Ильич был слишком малоизвестен, чтобы жандармский подполковник Прогнаевский мог знать его. Но то, что было невозможным в 1912 году, становилось весьма вероятным после Октябрьского переворота. И перед расстрелом в 1918 году Михаил Васильевич Прогнаевский вполне мог задуматься о диковинном сходстве вождя мирового пролетариата с убивцем великой русской святыни, в лицо которого вглядывался он, допрашивая его в Шлиссельбургской крепости шесть лет назад.
А вот Г. К. Орджоникидзе, который вернулся в Россию после VI (Пражской) Всероссийской партийной конференции и которого уже 5 ноября 1912 года в ножных кандалах доставили в Шлиссельбургскую крепость и поместили в четвертый тюремный корпус, где сидел и церковный вор Варфоломей Стоян, мог заметить его сходство с Лениным ив 1912 году.
Как бы то ни было, но политические уважительно относились к уголовнику Стояну.
«Чайкин же отличался несомненным природным умом, укрепленным не малой начитанностью, элементарной арестантской честностью и огромной выдержкой. Это был человек со стальной волей, — пишет в своих воспоминаниях И. П. Вороницын. — Начало его истории покрыто мраком. Что толкнуло этого, несомненно, хорошего человека на уголовную карьеру? Эта загадка всегда меня интересовала. Когда я в одной из записок, которыми мы обменивались, задал ему этот вопрос, он даже не попытался ответить на него. Но несомненно, что и на его совести тяготела не одна невинно загубленная жизнь. Уже не знаю, откуда это взяли надзиратели, но они в один голос утверждали, что на своем веку Чайкин убил двадцать человек. Как бы там ни было, но в этот раз Чайкин был осужден на тридцать лет каторги по совокупности, а он был уже далеко не молодым человеком, — ему было около пятидесяти лет, — и по рассказам о нем и по его собственным немногим словам было видно, что он давний тюремный сиделец, знавший и Сахалин, и Сибирь.
По наружности своей он совсем не походил на преступника-рецидивиста. Это не был тип, излюбленный Ламброзо и его школой. Выше среднего роста, стройный и пропорционально сложенный, с благообразным лицом старообрядца-великоросса, с живыми карими глазами, плавной и связной речью, совсем не уснащенной трехэтажной матерщиной»[111].
Впрочем, уважение это было связано, конечно, не только с внешним обликом Стояна.
И будущий директор института «Советская энциклопедия» Федор Николаевич Петров, и будущий организатор советской власти в Карелии Петр Федорович Анохин, и даже сам Владимир Осипович Лихтенштадт, который изготовил в динамитной мастерской взрывные снаряды для массового убийства на даче П. А. Столыпина, прекрасно понимали, что нанести более страшный удар по России, чем нанес его уголовник Стоян, они не в состоянии.
С нескрываемым восхищением пишет о Варфоломее Стояне в своих воспоминаниях В. А. Симонович[112].
«В третьем корпусе сидел еще один известный уголовный каторжанин, по фамилии Чайкин, имевший в совокупности 43 года каторги. Этот Чайкин по количеству преступлений и смелых побегов, был на особом положении у здешней администрации. До Шлиссельбургской каторги Чайкин долго в тюрьмах не засиживался, а, как говорят на уголовном жаргоне, «нарезал винта» — бежал. Откуда только он не бежал?
Бежал он с Сахалина, из разных губернских тюрем, пуская в ход смелость и ловкость, а, когда нужно было, и хитрость. Один раз бежал он, будучи вызван следователем на допрос. Видя, что надзиратель отвернулся, он снял с вешалки и одел на себя пальто и фуражку следователя и, как ни в чем не бывало, направился к калитке. Привратник, приняв Чайкина за следователя, взял под козырек и выпустил его на свободу.
Много способствовал совершению таких побегов и наружный вид Чайкина. Это был солидный мужчина, лет 42–43, выше среднего роста. Широкоплечий, коренастый, с умным симпатичным лицом. С окладистой рыжей бородой. Походка, манеры, поведение — все было у Чайкина солидно. Глядя на него, невольно возникало недоумение, как мог такой человек совершить столько преступлений и побегов.
Специальностью Чайкина были по преимуществу церковные кражи. Последней была знаменитая кража иконы Казанской «Божьей Матери», с которой он снял все драгоценности, а доску бросил в печку и сжег.
Это дело в свое время вызвало много шума в духовном мире. К Чайкину приезжали митрополит, известная ханжа Воронова и прокурор с увещеванием отказаться от своих показаний на следствии, где он говорил, что сжег икону. У них была цель создать новую такую же икону и объявить населению, что икона Казанской Божией Матери вновь появилась. Чтобы уговорить Чайкина, ему были обещаны все земные блага, вплоть до освобождения. Но Чайкин, как человек твердый, решительный, не верующий ни в Бога, ни в черта, категорически заявил, что он икону разрубил топором, а щепки бросил в печку и сжег.
Сидел он в третьем корпусе изолированно от всех. На дверь его одиночки повесили два замка, ключи от которых хранились в конторе, а ключ от форточки, через которую передавали пищу, находился у старшего надзирателя, присутствовавшего при ее раздаче. На прогулку и в баню Чайкина водили одного и только тогда, когда все уже отгуляют или вымоются, оставляя ему меньше времени. Перестукиваться и общаться с соседними одиночками он не имел никакой возможности, ибо администрация всегда старалась соседние с ним одиночки держать свободными, а если за неимением мест и сажали кого-нибудь рядом с ним, то всегда из «сучьего кутка», с которым Чайкин ничего общего иметь не хотел. И так проходили для него дни, месяцы и долгие годы в совершенном безмолвии и одиночестве.