— Выходи на прогулку!
— Что там за толпа? — спросил Мельников, выходя из камеры.
Надзиратель помолчал, а потом нехотя буркнул: «Директора завода хоронят».
«На прогулке разбились по парам и закружились серым узловатым кольцом на сером фоне каменной крепостной стены под серым питерским небом.
Вереница людей, одетых в длинные серые халаты, понурые лица, ритмичный лязг цепей в своем круговом движении напоминают мне каких-то сказочных насекомых, совершающих свой строжайший ритуал, то сжимаясь, то удлиняясь.
Молодой энтузиаст, рабочий Никитин, говорит своему соседу о возможности революции.
— Ничего особенного, — возразил В. О. Лихтенштадт. — Маленькое недовольство мелкой буржуазии, очередная думская реформа — и все кончится. Мало ли примеров во французской революции!»[149]
Потом, с годами, и очевидцы, и историки отчасти позабыли, отчасти перепутали, как все происходило на самом деле. Освобождение узников Шлиссельбурга — «Красными цветами распускались среди снеговой равнины флаги. Это толпою шли к Шлиссельбургской крепости рабочие Порохового завода!» — изображалось в духе некой стихийной акции.
«Лед на Неве стоял крепкий, — вспоминал, например, рабочий Порохового завода Александр Кузьмич Морозов. — Рабочие с красными флагами, с пением революционных песен направились в город. Там был вторично устроен митинг совместно с рабочими ситценабивной фабрики. На этом митинге было решено всем в крепость не ходить, а отправить туда делегацию из 18–20 человек, в числе которых был и я. Делегация немедленно явилась к начальнику тюрьмы с требованием освободить политических заключенных. Сопротивления никакого не было, и мы в первый же день освободили 67 человек».
Подобные воспоминания интересны еще и тем, что позволяют проследить, как незаметно исчезает из них самое важное: состав делегации.
И непонятно становится, почему, узнав о требовании рабочих, начальник тюрьмы В. И. Зимберг беспрекословно выдал — среди них были В. О. Лихтенштадт, И. П. Жук, И. Е. Пьяных, В. А. Симонович, В. Д. Малашкин — 67 политкаторжан.
Да потому и непонятно, что самое важное тут пропущено.
Ну да, были в делегации и рабочие, но на них-то В. И. Зимберг, наверное, и не обратил бы внимания, а вот другие члены делегации…
Однако предоставим слово непосредственному свидетелю, Ивану Мельникову, который записал свои воспоминания, когда еще не устоялась до конца официальная версия событий.
«Спустя некоторое время, в разных этажах нашего коридора захлопали двери, и слышался топот быстро и беспорядочно идущих ног…
Тюрьма зашевелилась…
Некоторые из нас начали стучать в двери, требуя объяснений насчет увода товарищей. После продолжительного стука в дверь и категорических требований объяснений мы, наконец, добились того, что к нам на коридор пришел старший надзиратель Савченко.
Путаясь в словах, он сообщил нам, что в конторе депутаты Государственной думы, и что туда вызваны наши товарищи»[150].
Выходит, напрасно Владимир Осипович Лихтенштадт ругал Думу! Депутаты специально приехали из Петрограда — это, похоже, Марина Львовна Лихтенштадт подсуетилась! — чтобы политических освободить.
Конечно, зная, как будут развиваться события, можно было и не форсировать события, но 28 февраля все еще могло перемениться, и Мария Львовна опасалась промедления.
Депутации Государственной думы начальник тюрьмы В. И. Зимберг противоречить не осмелился.
А в самой тюрьме после объявления, сделанного надзирателем Савченко, волнение усилилось. С каждой минутой шум возрастал, заключенные начинали буйствовать…
«Так продолжалось довольно порядочно времени… — вспоминает И. С. Мельников. — Но вот открылась форточка двери, через которую подают пищу. Я бросился к ней. У лестницы, ведущей вниз, заложив руку за борт тужурки, стоял бледный, взволнованный помощник начальника тюрьмы Гудима, тот самый Гудима, который прославился своей жестокостью в обращении с заключенными»…
— Ваши товарищи освобождены по распоряжению из Государственной думы! — дрогнувшим голосом сообщил он.
— Почему освободили только их? — крикнул кто-то.
— Пока еще ничего неизвестно, — произнес Гудима и поспешно удалился.
«Мы чувствовали себя, — пишет И. С. Мельников, — вероятно, так же, как чувствуют люди на тонущем корабле, когда последние шлюпки взяли небольшую группу людей, увезли их на берег, предоставив большую часть оставшихся полной неизвестности и тяжелым испытаниям»[151].
Не рассеял тумана неизвестности и вечерний обход камер.
— Скажите, — спросил Мельников у Гудимы, совершавшего обход, — каким все-таки образом наши товарищи освобождены из тюрьмы?
— Они освобождены из тюрьмы по требованию народа… — важно ответил Гудима.
— По требованию народа?! — изумился Мельников…
— Да, — твердо ответил Гудима, держа руку за бортом мундира. — Народ потребовал освобождения, и мы это сделали.
— Но как же правительство посмотрит на ваши действия?
— Мы обращались к правительству, но оно ничего нам не ответило.
— В таком случае, возможно, что народ потребует освобождения всей тюрьмы?
— Если народ потребует освобождения всей тюрьмы, мы освободим всех!
Легко себе представить состояние Ивана Мельникова.
В Шлиссельбург, как мы уже говорили, он попал, потому что не захотел идти на войну Он объявил тогда, дескать, «считает для себя позором носить мундир солдата царской армии», и за это и был приговорен Петроградским военно-окружным судом к восьми годам каторги. Два с половиной года он уже отсидел, но оставалось еще пять с половиной бесконечно долгих и мучительных каторжных лет.
И вот теперь освобождали политических…
Но ведь и он тоже в каком-то смысле политический!
От тяжелых мыслей Мельникова отвлек звук шагов.
Открылась форточка в двери камеры и в рамке неожиданно появилось возбужденное лицо… Лихтенштадта. Больше всего Мельникова поразило, что Владимир был уже не в привычной тюремной робе, а в черном пиджаке.
— Как вы попали сюда?!
— Нас пропустили.
— Вы ночуете в тюрьме?
— Нет, мы сейчас уезжаем, приехали сообщить вам о событиях. Петербург в руках народа! Царь арестован. Образовалось временное правительство!
— А мы? Нас будут освобождать? Когда?!
— Завтра, завтра… — Лихтенштадт захлопнул форточку и побежал дальше…
Ни один заключенный не сомкнул в эту ночь глаз.
«Камеры нашего коридора больше не закрывались, — вспоминал Мельников. — Мы обсуждали события дня или вернее ночи. Больше того, что сообщили Малашкин[152] и Лихтенштадт, никто не знал. Но это было огромно и важно. С воспаленными глазами от бессонной ночи, в каком-то неестественном возбуждении мы напоминали нервнобольных необыкновенного санатория. Утренний чай, пайки хлеба остались нетронутыми»[153].
Воспоминания Ивана Сергеевича Мельникова существенно проясняют картину последнего в ее истории штурма и взятия Шлиссельбургской крепости…
Ну а дальше действительно все захлестнула революционная стихия.
«В коридоре корпуса царствовал полнейший хаос, — вспоминал В. А. Симонович. — Надзиратель с ключами стоял неподвижно в углу с испуганным лицом, с опущенной вниз головой и оторопелым взглядом, что забытый петух на чужом дворе. Везде валялись сор, комки бумаги, клочья соломы, как после погрома. Двери одиночек открыты, оставшиеся в них плачут, рыдают, а внизу обнимаются, целуются, ликуют».
Около девяти часов утра на невском льду показались первые ряды рабочей демонстрации. Мелькали красные полотнища флагов…
Припав к зарешеченным окнам, смотрели на них заключенные.
— Сколько же их?!
— Их тысячи… Тысячи!
«Все, что охватывал глаз из тюремного окна, было разрезано живой темной лентой движущейся человеческой массы. Полотнища красной материи трепетали над толпой в разных местах. Порывы ветра доносили к нам обрывки революционных песен.
Тюрьма ответно встрепенулась. Но трепет ее был жуток и своеобразно драматичен. Необыкновенно резкий лязг цепей разрезал воздух коридоров. Кто-то из товарищей бегал по коридорам с молотком и зубилом… Торопливо и неверно бьет молот по зубилу. Лихорадочно трясутся руки работающих. Послушно поворачивается закованная нога товарища.
Еще удар молота, заклепка падает, блеснув свеженадрубленным местом, сползает полукольцо кандалов с иссушенной холодной ноги товарища. Но вот свободна и вторая нога. Товарищ улыбается. Делает несколько шагов. Ноги неверно и смешно ступают».[154]
Как из преисподней выходили из ворот Шлиссельбургского каторжного централа эти люди.
Митинг состоялся за воротами, ведущими во двор четвертого корпуса, там толпились освобожденные заключенные, дальше, на площадке напротив конторы, стояли демонстранты с красными знаменами.
В центре толпы стояла лошадь. На санях-розвальнях были нагружены винтовки и другое оружие, отобранное у стражников.
На возу стоял товарищ Жук и произносил пламенную речь.
«Более вдохновенных ораторов я потом никогда не встречал, — вспоминал Иван Мельников. — В его фигуре, глазах и во всем выражении лица чувствовалось огромное напряжение и колоссальная стремительность бойца».
После Жука выступал тюремный врач Евгений Рудольфович Эйхгольц.
Затем слово взял Лихтенштадт…
«Он сообщил, что из тюрьмы не освобождаются палачи и предатели из «сучьих» камер. Голос Лихтенштадта до такой степени охрип, что ему трудно было говорить.
Все эти арестанты передавались в городскую тюрьму. В цепи вооруженных товарищей находились в это время провокаторы и палачи; они взывали о милости и пощаде. Тяжелое смрадное чувство омерзения вызывали эти люди.