стойкую неприязнь к этому занятию, проходившую далеко не сразу: «Потом я лет 10 не шила ничего, – это так прочно ассоциировалось с бедностью. Теперь вспоминаю – да это же было все так круто! Полет дизайнерской мысли и фантазии. Крутые вещи из ничего буквально». Другим проявлением своего рода травмы могла быть неуверенность в своих портновских навыках и чувство себя не вправе ставить дизайнерские эксперименты ни на чем, кроме старых вещей: «Потом было очень сложно психологически взять и раскроить новую ткань. Как будто раньше я давала вещам новую жизнь, а теперь должна испортить» (этот пример, возможно, хорошо иллюстрирует причину определенной смелости некоторых апсайклеров в «смещенных девяностых»: старую, доживавшую свой век вещь было нестрашно «испортить» переделкой, ее можно было только «улучшить»). Третьим примером тотального апсайклинга как травмирующего опыта была необходимость носить неидеально сшитые, неидеально сидящие вещи: «Был и полет фантазии, и гордость, но в жизни больше не возьмусь: всегда что-то где-то тянуло, мяло, жало, тошно вспоминать, хотя переделать иногда тянет и вещи жалко». Так или иначе, судя по всему, для многих из тех, кто пережил «смещенные девяностые», сколько-нибудь интенсивно занимаясь апсайклингом одежды, процесс этот не прошел бесследно.
Ольга Гурова показывает в своем исследовании «Продолжительность жизни вещей в советском обществе: заметки по социологии нижнего белья»[42], что «в советской культуре вещи функционируют в режиме постоянного, непрекращающегося потребления» и что, в некотором смысле, сама суть «советскости» вещей – «в неизменности и незаменимости, в бесконечной возобновляемости функционирования предметов». В сверхсоветском (по многим параметрам – см. раздел 1) вестиментарном пространстве «смещенных девяностых», в эру тотального апсайклинга это свойство вещей многократно усилилось в силу целого ряда факторов – от экономических до социальных – и стало сходить на нет только по мере того, как стали исчезать специфические обстоятельства, породившие его. Хотелось бы ошибиться, но возникающая в данный момент на фоне новых экономических обстоятельств ситуация может привести к тому, что апсайклинг – хоть и куда менее тотальный – вновь станет относительно распространенной практикой – по крайней мере, более распространенной, чем сегодня, когда в больших городах развитых стран он бытует в первую очередь в качестве хобби или практики, основанной на личных убеждениях. Если это произойдет, то старшим поколениям сегодняшних россиян могут вновь пригодиться их советские технические навыки – но при этом в их распоряжении (как и, разумеется, в распоряжении младших поколений) хотя бы будет, хочется полагать, огромный корпус онлайн-инструкций самого разного рода. Спустя тридцать с лишним лет с момента начала перестройки вестиментарный мир «человека сверхсоветского», видимо, остался в прошлом – по крайней мере, частично.
Старое платье «королевы»: костюм девочки-лидера в позднесоветской подростковой среде
«Дорогие все, примерно в каждом школьном классе есть такая девочка, которая более или менее по умолчанию считается „королевой класса“. Специально ничего не уточняю – мне кажется, интуитивного взаимопонимания будет достаточно. Так вот, я пишу потихоньку статью для „Теории моды“ про то, как эти девочки обычно одевались в советской школе – то есть до 1990 года. И буду благодарна за ответы на некоторое количество вопросов – и если этой девочкой были вы, и если речь идет о вашей однокласснице».
Этим вступлением был предварен небольшой опросник, составленный мной в надежде получить некоторое количество информации о том, как поколение «последних советских детей» реконструирует и описывает с позиций сегодняшнего дня неформальное женское лидерство в позднесоветской и предперестроечной подростковой среде. Сама ключевая формулировка – «королева класса» – была выбрана мной после целого ряда бесед со своими сверстниками: эти беседы помогли мне убедиться, что, за редкими исключениями, такая формулировка оказывается крайне продуктивной, вызывая в памяти однозначные ассоциации с тем или иным типом неформального подросткового лидера. Безусловно, какое-то количество лидерских типов при этом оставалось за бортом, однако сама широта спектра, к которому принадлежали описанные моими собеседниками лидерские модели, показала, что интуитивно формулировка «королева класса» позволяет получить огромное количество бесценной информации по одной из самых сложных – и, кажется, самых малоизученных – тем позднесоветской культуры: культуры подростковой.
Западная гуманитарная мысль уделяла и продолжает уделять огромное значение исследованиям подростковой культуры как самостоятельного феномена[1], начав делать это, насколько я могу судить, уже в конце 1950‑х годов. Не в последнюю очередь изначальным стимулятором этого интереса стали, по всей видимости, возрастающая консьюмеризация этой культуры и рост значения подростков как покупательной силы. Параллельно с исследовательским интересом рос интерес к подросткам как ко все более заметным участникам общественной жизни в целом. Это было, на мой взгляд, связано как со стремительным изменением паттернов взросления в послевоенный период, так и со все той же консьюмеризацией взросления: становясь платежеспособным потребителем, подросток был готов приобретать продукты культуры, рассчитанные на него и описывающие реалии его собственного мира. В СССР же, по понятным причинам, объективные исследования подростковой культуры – как и продукты массовой культуры, рассчитанные на подростков и сколько-нибудь подлинно отражающие их мир, – существовали в исчезающе малом (по сравнению с западными аналогами) количестве. Однако и постсоветское пространство не слишком богато исследованиями позднесоветской подростковой культуры – несмотря на то что обращения к культуре позднесоветского детства заметно учащаются. Особенно остро это чувствуется при попытках поинтересоваться спецификой подросткового костюма в соответствующий период.
Возможно, такие лакуны в исследованиях пока что существуют не только по разного рода социологическим и даже психологическим причинам, но и потому, что подростковая культура позднего СССР оказывалась (заметим разительный контраст с западной подростковой культурой того же периода), на первый взгляд, материально бедной. Подросток всегда оказывается, как и положено, двойственной фигурой, одинаково фундированной и в не отпускающем его мире детства, и в мире зрелости, к которому его одновременно толкают социальное давление и собственные чаяния. Однако советский подросток существовал с точки зрения материальной наполненности его мира в еще более сложном положении: выйдя из возраста игрушек, он попадал в мир, где лично ему предназначались в основном учебники. Особенно остро эта материальная опустошенность официального подросткового мира сказывалась в вопросах костюма: подросток оказывался, насколько мне удалось понять, практически слепым пятном для советской легкой промышленности, снабжавшей его либо детской одеждой больших размеров, либо взрослой одеждой размеров сравнительно небольших; доминанта школьной формы только усложняла положение. Можно предположить (хотя этот вопрос и требует отдельного исследования), что очень многие материальные артефакты позднесоветской подростковой культуры были в первую очередь самодельными, адаптированными или присвоенными вещами взрослого мира. В контексте разговора о костюме и лидерстве эта тема приобретает огромное значение: для того чтобы отражать, подчеркивать, доказывать, а порой и моделировать лидерские качества, особенно – в девичьей среде, девочка-лидер зачастую должна была обладать либо особыми навыками, либо уникальными каналами приобретения элементов костюма, либо некими имманентными личностными свойствами, позволявшими костюму быть «другим» на фоне окружающего единообразия: «С косой ходила, но немножко своеобразно ее заплетала, свободно, а не туго, перекинув вперед через одно плечо, и никогда ничем не завязывала и не закрепляла на конце, ни заколкой, ни резинкой, а ходила и весь день доплетала расплетающийся кончик, и все вокруг считали, что это очень красиво выглядело (я пыталась так тоже делать, но у меня сразу все нафиг расплеталось сверху донизу)». Из-за специфики подростковой среды и без того большая смысловая нагрузка, ложившаяся на позднесоветский костюм[2], зачастую делала его, на мой взгляд, едва ли не полем боя позднесоветских подростковых лидеров за популярность в среде сверстников. В то же время костюм становился призмой, гипертрофирующей наиболее значимые элементы спектра женских гендерных ролей, подразумевающих ту или иную форму лидерства – от строго официального до неформального и радикализированного.
Многие из почти трехсот ответов, устных и письменных, полученных мной в результате распространения небольшого опросника о «королевах класса» и их костюме, вполне демонстрируют механизмы, свойственные реконструкции личного прошлого, в том числе – механизмы, значительно влияющие на объективность суждения и точность предоставляемого материала (особенно в этом плане выделяются собственно свидетельства отрефлексированной субъективности: «В университете со мной училась девочка, которая была одноклассницей рыжей Вики в старших классах. Она рассказывала о ней, как об особе крайне забитой, затюканной. Тихой троечнице»). Однако даже это не мешает заметить в первую очередь, сколь широким видится сегодня спектр лидерских гендерных ролей в позднесоветской подростковой среде. На это зачастую указывают информанты, отрицающие, что слово «королева» подходит, пусть и интуитивно, для описания девочки-лидера из их прошлого, – или замечающие, что, напротив, слово «королева» могло применяться иронически: «„Королевой“ дразнили в целом достаточно нелидерскую девочку, потому что она „воображала“ и милостиво улыбалась. А, еще она любила распускать волосы и у нее были сережки. Но вот чтоб у нее была свита поклонниц или поклонников – такого не было, только в детстве воображала. Потом научилась этого не делать и уже внимания не привлекала». Особенно интересен тот факт, что сюда включены многие параметры, которые указываются при описании «подлинной королевы», однако информант подчеркивает, что этих формальных параметров было недостаточно (об этом позже). Отдельной ценностью для понимания того, насколько подростковое лидерство могло не совпадать по форме с часто встречающимся в реконструкциях популярным стереотипом, обладают сообщения тех, кто описывает самих себя в качестве тогдашних лидеров: «Была не то чтобы королевой (меня бы такое звание обидело в то время), но лидером в классе»; «Я была не королевой, но в каком-то смысле неформальным лидером. Т. е. вокруг меня в средних классах все крутилось – и тусовки, и амуры, и какие-то разборки»; «Мы жили, возле города корабелов, приблатненный провинциальный пролетариат, босота. „Королева“ – это как обосрали, были „классные девки“ и „девки-босявки“»; «Не скажу что была королевой – но самой по