<…> Я помню, как в третьем классе она висела на парте в ультракороткой форме с черными ажурными колготами». Вопрос о том, насколько самостоятельно десятилетняя девочка принимала решения касательно своего костюма и какие родительские мотивы стояли на самом деле за этим выбором, остается открытым.
При этом важно отметить, что тема «осознания себя» и связанной с этим осознанием демонстративности явно не ограничивается вопросами сексуального поведения или костюмной специфики, но смыкается с темой «зрелости» как одного из факторов «инакости»: зрелости телесной («[Она выглядела] даже не „пионервожатой“, а „представительницей РОНО“, – это пошутил один из папаш одноклассников») и зрелости ментальной, «жизненной»: «Она очень по-взрослому оценивала других детей и их жизненные ситуации. Например, у одного мальчика умерла мама, и она мне описала, какая его ждет горькая сиротская доля, и так все потом и сложилось». «Взрослость» костюма «королевы» тоже рассматривается как выходящая далеко за пределы элементарного подчеркивания собственной сексуальности: «С 14 лет я на шпильке»; «Она также первой начинала надевать взрослые вещи: прозрачные капроновые колготки вместо хб, туфли на каблуке (они были кремового цвета!), в том числе и в школу»; «В повседневной одежде родители ее одевали как маленькую взрослую. То есть „от Шанель“»; «Она начала очень рано краситься»; «У нее были нормальные, капроновые колготки! Это в 6‑м-то классе!». Здесь интересно то, что речь идет не только о ношении вещей, формально принадлежащих к взрослому гардеробу, но и о том, что граница между «детским» и «взрослым» пересекается каждый раз в специфически советском смысле: взрослые вещи было труднее доставать, их берегли, и часто девочки, росшие в позднесоветское время, жалуются на то, что матери и старшие сестры не делились с ними с трудом добытыми капроновыми колготами, дефицитной косметикой и другими подобными предметами, – что усиливало разрыв между миром советского взрослого человека и миром советского подростка с его обедненной материальной культурой: «У нее была тушь Lancome, это 87 год, нам по 13. Она сказала, что путает мамину и свою, я спросила: твоя хуже? Она сказала: нет, в моей уже меньше осталось, я чаще крашусь. Это им папа доставал».
Зрелость, естественно, вообще оказывается огромной темой со множеством граней. Упоминается смена «королев» в процессе взросления – кажется, капризные ангелочки в пятом-шестом классе блекнут на фоне внезапно расцветших красавиц. Постоянно упоминается наличие у этих девочек некоего «тайного знания», реального или вымышленного («Отличительной чертой Вики было внятное указание на некое „тайное знание“. Она казалась нам посвященной в такие сферы, о которых мы и догадываться не можем, – она знала что-то взрослое, до чего мы, несмышленыши, еще не доросли»; «Семья переезжала, и типа Нина видела другие города и типа знает больше нас тут всех»; «Теперь уже понимаю, что мы ей казались детьми – как потом стало понятно, у нее была, в отличие от нас, пигалиц, настоящая взрослая жизнь. Школу она окончила с золотой медалью, без экзаменов поступила в престижный ВУЗ и родила через 6, кажется, месяцев после окончания школы»). В качестве важнейшей составляющей образа лидера и важнейшей причины для выдвижения девочки на эту позицию указываются ее особые, недоступные или невозможные для других отношения с противоположным полом, причем речь может идти и о том, что «королеву» первой стали интересовать мальчики – «как взрослую» («Ее интересовали мальчики (которых мы все считали какими-то дураками), и мальчики этот интерес очень оценили»), так и о том, что мальчики начали проявлять интерес к ней («Мальчики бегали за ней табунами, мужчины ухаживали, дарили дорогие подарки, охапки цветов, подвозили до подъезда»), причем причинно-следственная связь в рассказах респондентов зачастую распадается или не поддается четкому прослеживанию. Особо подчеркивается – и идет рука об руку с темой «тайного знания» – тот факт, что «королева» часто состояла в романтических отношениях с человеком старше ее – причем решающее значение для респондентов имеет сам факт наличия разницы в возрасте: «Она очень рано стала встречаться с мальчиком на класс старше, тоже королем класса. Это впечатляло. Ну и взрослую жизнь, соответственно, начала рано». Эта цитата хорошо иллюстрирует часто повторяющийся рефрен: само появление «взрослого мужчины» в жизни девочки-подростка могло отчасти обеспечить ей «королевский» статус или по крайней мере стать триггером для изменений, ведущих к трону: «А уж когда она, влюбившись (в уже закончившего школу неизвестного мол. человека), еще и похудела – то уж тут не только наш класс, а вся школа, включая учителей и директора, упала к ее ногам». Слышащееся в последней фразе преувеличение, наводящее на мысли о некоторой (возможной) некритичности респондента, заставляет упомянуть еще одну важнейшую составляющую сегодняшних историй о тогдашних «королевах класса»: при описании их жизней упоминаются не только романтические сюжеты, не только высокие драмы, придающие их облику трагическую остроту («Ее родители погибли в автокатастрофе, а она выжила»), но и остро сексуализированные сценарии личной жизни и «тайного» поведения. Это ставило некоторых «королев класса», особенно тех, которые были далеки от облика «мадонны», в сложную и – зачастую – крайне некомфортную позицию: им сообщалась роль «великой шлюхи»[10], чей образ мог использоваться окружающими для проговаривания собственных сексуальных страхов, проблем и чаяний[11]: «О ней ходили разные слухи, но в возрасте 16–18 лет это только раззадоривало и опьяняло». Важно, что даже сегодня некоторые респонденты сохраняют в своих нарративах детали, выглядящие, возможно, вполне мифическими: «Все знали, что ее изнасиловал человек, который угрожал ей, и она никому не могла отказать, и были те, кто этим пользовался, но ее жалели и уважали»; «[Ее единственной книгой] было пособие по сексу для молодой семьи – и, серьезно, больше ничего. На потолке, прямо над кроватью, висел плакат с Рокки, в одних трусах)». Другие детали из сегодняшних рассказов – чрезмерная сексуальная расторможенность, снабжение одноклассников порнографическими открытками, постоянные разговоры на сексуальные темы по поводу и без повода – наводят на мысли о сексуальном насилии в семье или со стороны иных взрослых; сегодня, возможно, эти вещи могли бы служить индикаторами того, что девочка находится в опасной ситуации. Вдобавок респонденты, увы, нередко описывают механизмы, в рамках которых такое восприятие «королевы» как сексуального объекта и «проговаривание» собственных переживаний за ее счет сами по себе легитимизируют те или иные формы насилия в адрес девочки: «А один мальчик – это было уже в классе восьмом – не по годам развитой, гордился тем, что чуть не „завалил“ ее вечером в классе, когда они вдвоем мыли там полы (было их дежурство). Его рассказ было слушать и увлекательно, и гадко». Еще одна респондентка рассказывает, что она и ее подруги в какой-то момент за спиной у «королевы класса» обсуждали с мальчиками форму ее сосков, увиденных в школьной раздевалке: «Вроде как по ним можно было узнать девственницу, если как козьи – девственница, если как коровьи – нет. Когда она узнала, она рыдала, много дней не ходила в школу. Мы любили ее и хотели на нее походить, но как будто не могли остановиться». Здесь острее всего видно, что девочка-лидер, даже если ее лидерство принималось окружающими охотно, часто оказывалась в полной мере «иной» – то есть тем, с кем при всем желании невозможно было построить взаимодействие без остранения.
Еще одним фактором «инакости» были особые навыки и умения девочки-лидера, лежащие за пределами обычной школьной учебы, – и тут, как ни странно, советская школа оказывалась скорее агентом поддержки, нежели подавления лидерских качеств. Гонка за рекордами, благодаря которой дети-спортсмены, дети-музыканты, дети-танцоры получали в школе особые поблажки, а зачастую и особый публичный статус, способствовала тому, что девочки, занимавшиеся танцами или спортом, имели шансы занять лидерскую позицию не только в силу характера, но и в силу поддержки со стороны взрослых. Сами же подростки, естественно, высоко котировали именно те навыки, которые положительно сказывались на владении телом: например, художественная гимнастика или балет давали девочке больше шансов на лидерство (при прочих равных), чем, скажем, занятия музыкой или даже артистические способности (которые школа старалась держать в узде, маргинализируя тех, кто заходил в проявлении этих способностей слишком далеко). Кроме того, дети-спортсмены нередко получали поблажки в ношении школьной формы (о важности отличий в форме для повышения статуса речь пойдет ниже): «Аня, спортсменка, высокая, осанка, королевский поворот головы, свитер из спортивного снаряжения под школьным фартуком, на школьном платье»; «Обе были в республиканской сборной по гимнастике и могли вместо пионерской формы надеть юбку прямо на гимнастический купальник, им разрешали. И сумки у них были, предмет общей зависти».
Наконец, одним из важных факторов «инакости» был социальный статус семьи, к которой принадлежала девочка. Здесь респонденты четко показывают, что позднесоветские подростки, в отличие от многих советских взрослых, могли попадать под обаяние не только «советских элит», но и романтизированных групповым сознанием советских драм: «Жила в доме, давно предназначенном „под снос“: маленькая хатка с проваливающимся потолком, печка; там она жила с бабушкой и дедушкой (колхозница и шахтер, страстный футбольный болельщик; он худенький и „шпана“, а она – полная и сурово-добрая). Этот дом как-то подчеркивал, какая она Королева». Вообще нарративы драмы, выстраиваемые респондентами при реконструкции своего подросткового опыта, заслуживают отдельного и очень основательного разговора, и тема «королев класса» может, кажется, служить для этого разговора прекрасной канвой; многие из этих нарративов адаптированы и к сегодняшним расхожим сценариям, и к сегодняшним практикам говорения о них, и в значительной мере, на мой взгляд, иллюстрируют то, как «последние советские дети» формулируют для себя причинно-следственные связи различных жизненных событий.