При сборе свидетельств для этого материала я разделила респондентов на две группы: тем, кто давал ответы письменно, я предлагала опросник, где просила рассказать, чем костюм «королевы» отличался от костюма остальных детей; тем же, кто отвечал устно, я вдобавок задавала вопрос о том, каким был костюм их «королевы». Так или иначе, большинство опрошенных мной почти сразу начинали говорить о костюме «королевы» как о костюме «иного» – подчеркивать различия, природу этих различий, отношение к ним окружающих. Костюм, таким образом, оказывался важнейшей составляющей роли «иного», четким признаком «инакости». В контексте позднесоветского периода это утверждение, возможно, имеет особенное значение для понимания того, как соотносятся костюм и лидерство. Во-первых, предположительные механизмы конструирования своего костюма «королевами» и механизмы восприятия этого костюма окружающими проявлялись особенно четко на фоне властного школьного уравнивания. Во-вторых же, описываемый нами период был периодом постепенного распада костюмного языка в пространстве СССР[12], и судорожный поиск идентичности, которым были заняты в это время многие взрослые, накладывался на еще более мучительный поиск идентичности, свойственный подростковому возрасту.
Некоторые респонденты утверждали, что костюм «королев» ничем не отличался от костюма остальных, однако зачастую интуитивно инверсировали ситуацию: «обычный» костюм этих девочек оказывался способом подчеркнуть их «королевские» качества вопреки сложившимся стереотипам: «У нас была Марина, которую мама одевала в какие-то вещи от спекулянток, все девчонки капали слюнями, плюс она была симпатичная, – но ничего королевского в ней не было. Она носила простую форму, простой передник, такие даже бедные дети не носили. Но все это было с достоинством, которое украшало любые вещи». Однако большинство моих собеседников говорят о костюме «королевы» не только как об уникальном явлении на общем фоне, но и как об отражении характера девочки, ее персональных свойств; даже те, кто настаивает, что в самих ее вещах не было ничего особенного, зачастую выделяют ее умение носить костюм, двигаться в нем, чувствовать себя свободно даже в школьном платье: «Она казалась единственной девочкой, которую ненавистная форма никогда не кусала под мышками»; «Та, у которой была прическа, носила туфли на небольшом каблуке. Ну, обычные такие. Но она умела, поэтому это было завораживающее зрелище». Некоторые подчеркивают не только и не столько наличие у «королевы» особых вещей, сколько отражение ее характера в одежде: «Ее можно было бы замотать в мешок – и все равно была бы королева»; «Ее костюм сообщал: „Я та девочка“»; «[По ее одежде] все сразу понимали, что она КЛАССНАЯ, что с ней интересно». Некоторые свидетельства очень явно подчеркивают связку костюма и харизмы, так часто возникающую в воспоминаниях о советском периоде, – это особенно интересно применительно к девочке-подростку: на нее проецируются взрослые механизмы советского потребления, что возвращает нас к теме «зрелости» «королев»: «Я думаю, она, как героиня Догилевой в кинофильме „Блондинка за углом“, была той самой женщиной, которая МОЖЕТ ДОСТАТЬ ВСЕ, и была убеждена, что она этого достойна! Собственно, в плане целеустремленности и достоинства девочка была такой же». Можно предположить, что этим и другим похожим свидетельствам особую ценность придает их удаленность во времени от объекта разговора: респонденты, возможно, помнят свои впечатления и проекции, хотя могут не помнить никаких конкретных деталей костюма «королевы» (хотя некоторые, будучи спрошенными, проявляют поразительную памятливость, дающую понять, насколько заметными оказывались на общем фоне те или иные вещи или способы их ношения: «У нее было драповое пальто, как у всех, в клетку, но она сделала ему узкие манжеты буф и черной тканью расклешила подол, это было потрясающе»).
Пальто с перешитыми манжетами и расклешенным подолом – очень характерный пример феномена, постоянно упоминаемого в разговоре о позднесоветских девочках-лидерах. Переделывание и создание одежды – обычная и многократно проговоренная тема применительно к советским вестиментарным практикам, однако здесь хочется отметить две особенности. Первая – переделки или самостоятельный пошив упоминаются уже применительно к 5–6 классам. Даже если учитывать возможные аберрации памяти, мы все равно убеждаемся, что девочки, заинтересованные в том, чтобы выглядеть лучше остальных, начинали пользоваться этой практикой очень рано: «В 11 лет я пошила себе юбку-солнце, красную, как учили на уроках труда, но я ее сделала с запахом, причем неглубоким: от малейшего ветра были только что не трусы видны. Я ее носила все лето, маму это сводило с ума»; «Она первая стала варить колготки и ходила в коричневой форме и в вареных колготках, это было невероятно круто»; «Платья мне всегда шила мама из коричневой ткани. Иногда довольно замысловатые. В девятом классе она вообще сшила мне сарафан. Я в нем отходила в школу два месяца, пока директор школы меня не заприметила и не велела соблюдать форму одежды»; «Все родственники со стороны отца отлично шили и были известными в городе закройщиками, к которым трудно „попасть“. Пока мы ходили в драповых пальто производства местной фабрики, она уже в младших классах носила шубы и кожаные куртки, сделанные папой». Второе – сам факт готовности приложить усилия для того, чтобы хорошо выглядеть, по сей день видится респондентам подтверждением того самого «осознания себя», которое выделяло девочку-лидера из толпы сверстниц: «Дорого мы не могли бы себе позволить. Но на шпильке таки надо учиться ходить, это труд. Особенно в те годы, когда не было удобной обуви, и все натирало»; «Я видела на тренировках, что у нее кровавые волдыри от этих советских туфель, но она заклеивала пластырем чуть не полголени и не сдавалась – вставала и шла». Интересно, что даже если девочка не шила для себя сама, она бывала вовлечена в практики советских модниц благодаря мамам, бабушкам, портнихам[13] – причем не только в практики создания модной и нестандартной одежды, но и в практики отстаивания своего права на ее ношение вопреки советскому общественному уставу: «„Что это за длина? Почему не в форме? – Я из формы выросла, могу прийти в форме, но она будет вот так“, – и показываю на себе, какой длины будет форма. „Не вот такая, и не вот такая, а вот такая, как у меня!“ – торжественно говорит завуч и показывает на свою юбку, которая заканчивается ровно посередине полного колена. Мама решила, что раз нужна форма, мы ее сошьем. И мама сшила мне платье: коричневое, но с искоркой, из тонкой шерсти, юбку сделала колокольчиком – специальный крой, облегающий на бедрах и расширяющийся вниз, длина – ниже колена. Рукава присборенные, с широкими манжетами, воротник с длинными острыми концами на стойке, карманы типа джинсовых, кокетка и рельефные подрезы спереди, но главное – все швы были отстрочены двойной джинсовой строчкой золотисто-коричневой ниткой». Эта готовность к сопротивлению школьным требованиям – в диапазоне от умения незаметно обходить правила до готовности к прямой конфронтации – воспринимается сегодняшними респондентами как одно из самых ярких отличий девочки-лидера от сверстниц и трактуется в первую очередь как харизматическое нонконформистское поведение.
Когда на современной фотографии с последнего звонка видишь трех обнимающихся выпускниц в совершенно одинаковых, явно купленных в одном и том же магазине «советских» форменных платьях и в одинаковых, возможно – совместно приобретенных кружевных фартучках, ощущаешь немедленный диссонанс: воспринимать происходящее всерьез тебе не дает как обилие украшений (и их современность), так и идентичность всех элементов костюма. Парадокс советской школьной формы заключался в том, что, вопреки задумке, найти, скажем, в одном классе двух девочек в строго одинаковых платьях и фартуках было, кажется, почти невозможно. В статье «Советская школьная форма: канон и повседневность» исследователь Светлана Леонтьева замечает, что «история школьной формы не может быть написана вне истории повседневного отталкивания от нее», и задается вопросом: «А была ли норма „в форме“? Был ли стандарт? И не является ли он в каком-то отношении плодом коллективной антиавторитарной фантазии?»[14]. Статья Леонтьевой подробно останавливается на фактическом разнообразии школьной формы, которую советская промышленность выпускала в предперестроечный период, опираясь на разработанный в 1970‑х годах перечень республиканских стандартов для пятнадцати советских республик[15]. Леонтьева пишет, что «кокетка, накладные карманы, карманы с клапанами, застроченные складочки на лифе зачастую становились козырной картой при отказе от ношения фартука: раз уж фабрика такое платье пошила, значит неспроста». Тема противостояния рестриктивной униформе, борьбы за привнесение в нее индивидуальных элементов становится интегральной частью любого разговора об униформе (см., например, работы Олега Лысенко, касающиеся армейской униформы в позднем СССР[16]). В воспоминаниях о советском школьном детстве[17] «расшатывание» формы, пассивное или активное, – обязательная часть дискурса. Однако в истории с «королевами» эта практика имеет особое значение – не только потому, что умеренная конфронтация с учительским составом укрепляла лидерские позиции решившихся на нее девочек (здесь, кстати, мы возвращаемся к теме демонстративности), но и потому, что умение, напротив, добиться желаемого облика, избежав при этом конфронтации, подчеркивает лучшую социальную адаптированность «королев», раннее усвоение ими навыков взаимодействия с властями: «Училась я хорошо, был у меня авторитет и в классе, и в школе, поэтому, в какой-то мере, со мной было сложно бороться, если я не придерживалась стандартов в одежде». Одним из самых ярких примеров лавирования между униформой и секулярным платьем без прямого нарушения нормы поделилась респондентка, аттестующая себя как бывшую «королеву»: «Мне брюки сшила мама, и я была первой девочкой в нашей параллели, кто надел брюки в школу. Естественно, под форму, а не вместо». Однако большинство респондентов вспоминают, что их «королевы», в силу обстоятельств или экономического положения семьи, выделялись вполне законной советской униформой, отличие которой от формы одноклассниц было формальным: тут работал именно эффект «инакости», эффект «другого»: «Носила специально купленный в Эстонии прозрачный черный фартук из чего-то вроде органзы»; «Вместо обычной звездочки с Лениным (из жести она была, что ли) носила манерную пластиковую с фотографией того же Ленина внутри»; «Коричневая форма как у всех. Но! Платье со стойкой, потому что именно этот фасон шел ей больше всего. Необыкновенные белые фартуки с красивыми крыльями – и кружевные, и атласные. Очень красивые манжеты из белоснежной пряжи, связанные крючком, купленные в Сочи, великолепно контрастировали с загорелой кожей» (последнее свидетельство отлично показывает, как форма и «королевственность» девочки оказываются в едином пространстве проекций). Кружевные манжеты и воротнички чаще всего указываются среди тех нерегламентированных или плохо регламентированных элементов школьного костюма, которые становились пространством для относительно безопасного самовыражения. «Иногда попадались колготки невообразимых флуоресцентных цветов. Вот их-то я в школу