и носила, потому что никаких специальных правил насчет цвета колготок не существовало (ведь в магазинах того времени продавались только черные и коричневые)»; «Помню, в старших классах стала носить хвост сбоку, директор как-то сделала замечание, но я ее сыгнорировала»; «Ну, и как мелочь: пенальчики, блокнотики, ручки. Мама была фанаткой канцелярских принадлежностей и меня приучала»; «Духи обязательно – из стандартной французской „гаммы“ того времени – Climat, Poison»; «Очень важным элементом считалась сменка. Полина была первой, кто пришел в школу на каблуках (класс 7‑й, наверное), принесла эти туфли в виде сменки». Прическа, сумка, колготы, часы, духи, сменная обувь – фактически эти вещи составляли самостоятельный секулярный костюм внутри униформенного костюма, и «королевы» конструировали его, исходя из демонстративных, лидерских, индивидуальных потребностей и применяя все те практики, которые позволяли секулярной позднесоветской «моднице» отличаться от окружающих. Это ощущается еще острее при описании внешкольного, подлинно секулярного костюма: «Не вдаваясь в полемику о мелких деталях, сводивших на нет уравниловку, замечу: у нас были три легальные возможности появиться среди одноклассников не в форме. Это день лыж раз в неделю в третьей четверти, день субботника пару раз в год и день „огонька“ – вечеринки в классе, которая начиналась вскоре после уроков, и поэтому у нас многие не уходили домой переодеваться. Огонек сам по себе был приятным событием, но даже ненавистные лыжи и не слишком привлекательные работы по уборке класса становились более терпимыми, поскольку позволяли одеться в школу по собственному вкусу и выбору»; «Где гораздо больше „королевили“ по одежке – пионерские лагеря. Вот там – да, королевой отряда, как правило, становилась самая модная девочка, обязательным было наличие джинсов, кроссовок, стрижки, желательны футболки с заграничными надписями и т. п.». Одна из респонденток пишет, что ее одноклассница-«королева» в пионерском лагере прошла по всему отряду и заставила девочек «отдать ей все модное и импортное, чтобы такое было только у нее. Некоторые девочки плакали, ведь больше такое на людях почти нигде не поносишь». Тут специфика советского дефицита и американский стереотип «королевы» как бессердечной стервы, обижающей и унижающей остальных, неожиданно находят общую почву: в остальном, надо заметить, рассказы респондентов о «королевах» в позднем СССР сильно отличаются от стереотипных рассказов их американских сверстников; причины, по которым модели девичьего лидерства так различались между собой, возможно, заслуживают отдельного разговора. Между тем респонденты, описывающие «модных» девочек как «королев» или «самых крутых», в большинстве случаев не задаются вопросом о том, что влияло на что: добавлял ли особый экономический статус семьи уверенности в себе и бравады, часто необходимых девочке-подростку для выхода на лидерские позиции, или наоборот – девочка с лидерскими качествами «украшала» собой модные вещи, заставляла их работать (возможно, этот вопрос актуален для всего обсуждения советской и позднесоветской моды). Последняя версия может оказаться небезынтересной: к ней нас подводит и количество воспоминаний о «королевах», чей костюм был стандартным, но носился «по-особенному», и количество упоминаний того, как плохо или незаметно «крутые» вещи выглядели на девочках, не представлявших собой ничего особенного: «Форма, как у всех, только идеально чистая и отутюженная»; «У ее подружек были вещи, которых не было у других, – джинсы и пр. У нее не было».
Возможно, хорошим способом понять, как были устроены определенные модели девичьего подросткового лидерства в позднесоветском обществе, может оказаться попытка анализа воспоминаний, которые касаются темы подражания. Я задавала респондентам вопрос о том, что произошло бы, если бы в соответствующий период им предоставили вещи из гардероба «королевы». Анализировать ответы на поставленный таким образом конкретный вопрос стоило бы, скорее всего, за пределами этого эссе – они служат богатым материалом для разговора о реконструкции собственного подросткового восприятия: «Ее манера одеваться на долгие годы повлияла на мою. Но в то время я ни за что не смогла бы носить ее вещи, так как комплексов из‑за внешности была масса. И мне понадобились годы, чтобы начать носить что-то вроде тех платьев, сильно облегающих и коротких, в которых я помню ее на вечеринках». Однако этот вопрос послужил естественным триггером для воспоминаний о том, кто и как подражал «королевам» – как в плане костюма, так и в плане поведения. Некоторые замечания респондентов вполне ложатся в русло привычного разговора о подражании лидеру вообще и подражании лидеру в подростковой среде – в частности: например, к таким замечаниям следует отнести часто повторяющиеся заявления о том, что пытаться подражать «королеве» было невозможно или нелепо по причинам, связанным со свойствами ее личности: «Стрижка у обеих – модная тогда „Аврора“ (длинные волосы, стриженные лесенкой). Все подражали этому! Почему-то красиво смотрелось только у этих двоих»; «Шляпы – нам всем казалось, что слишком взросло и экстравагантно, их еще надо уметь носить. Нужна походка особая, чтоб не казаться приземленным грибом»; «Те, кто мог себе это позволить, старались ей подражать и в одежде и в поведении. Но даже те, у кого был доступ и физические данные, не вели себя так раскрепощенно»; «Другие не делали, потому что не по статусу – было бы комично»; «Причем были еще девочки с такими же финансовыми возможностями (спецшкола), но почему-то так ярко никто, кроме них, не одевался». Повторяются сообщения о том, что даже подруги девочки-лидера могли пытаться носить похожие вещи, но получалось у них неубедительно: «Над ее подружками, когда они приходили с кружевом на голове, только смеялись – им это было не по статусу». Однако в некоторых аспектах разговор о подражании «королеве» причудливо пересекается с позднесоветской спецификой. В ряде случаев, например когда одежда девочки-лидера отличалась благодаря социальному статусу и возможностям семьи, о подражании как таковом для большинства ее одноклассниц речь не шла – или им пришлось бы прилагать усилия, граничащие с комичным: так, упомянув, что «королева» носила в школу моднейшие тогда легинсы, респондентка замечает: «Ну, ближайшие подруги уж старались как могли. Например, отрезали у советских колготок ступни, да?» Но в других случаях, когда девочка-лидер и сама добивалась «инакости» в своем костюме благодаря собственным усилиям (о них см. выше), тот, кто хотел ей подражать, должен был приготовиться к аналогичной нелегкой работе: «Я за полгода научилась вязать крючком, чтобы делать себе такие воротнички, и пропорола себе машинкой палец, но воротник на форме кое-как переделала, как у нее». Иными словами – в позднесоветском мире подражание лидеру в костюме означало приобретение тех же навыков, которыми обладает сама «королева» (или ее близкие), то есть обретение с ней куда большего сходства, чем просто сходство в одежде. В других случаях подражание «королеве» в костюме означало приобретение таких же, как у нее, социальных навыков – в частности, умения балансировать между внешним давлением и собственными желаниями: «В школу девчонки вслед за мной стали надевать брюки под платье и аргументировали тем, что на улице холодно, а брюки не хуже трикотажных рейтуз»; «В десятом, когда мы смогли преодолеть прессинг мам, считающих это вульгарным и невозможным, [ее манере сильно укорачивать форму] последовали буквально все»; «Потом она купила в магазине „Рабочая одежда“ на Сретенке комбинезон сантехника, распорола его штанины внизу, перешила на бананы. И это внезапно стало моднейшими штанами-комбинезоном стиля хаки. Мальчишки смеялись и дразнили нас отрядом сантехников, а мы носили это все! Нам нравилось выглядеть как в униформе». В-третьих, редких, ситуациях подражание лидеру требовало от позднесоветских девочек-подростков почти немыслимого – отказа от одного из главных статусных символов тогдашнего времени, импортных вещей: «Она была из очень бедной семьи в нашей мажорной школе, и вот она придумала завязывать тюрбан из павловопосадского платка, на которые мы смотреть не хотели. И девочки в нашем классе стали вместо своих „петушков“, которые родители выцарапывали у каких-то командировочных, наматывать на голову зимой дешевые посадские платки». Иными словами, можно предположить, что в силу специфики позднесоветского быта желание и потребность следовать за девочкой-лидером хотя бы в костюме требовали куда большего сближения с образом такой девочки, чем может представить себе современный подросток.
Исследователя, решившего заняться темой позднесоветской подростковой культуры, ждет в первую очередь работа с устной историей и частными нарративами. Если учитывать, что даже современная подростковая культура остается в России малоизучаемой областью (Сергей Борисов замечает, что «неинституциализированные локусы детско-подростковой коммуникации остаются „слепым пятном“ на глазном яблоке социогуманитарных наук»[18]), то можно представить себе, насколько сложной оказывается задача обращения к той же теме в пространстве позднего СССР. Между тем сам факт отсутствия большого числа таких исследований поразителен, если учесть, что речь идет о формативном периоде системообразующего поколения нынешней России. Есть впечатление, что понимание подростковых социальных механизмов и их временной специфики могло бы дать нам немало информации о том, что сегодня происходит в сознании этого поколения, – и в том числе о механизмах выдвижения и поддержки общественных лидеров нынешнего дня.