неуместности из‑за чрезмерной модности – нередкая тема в российских разговорах о костюмной неуместности вообще, особенно в случае с респондентами, работающими в глянцевых изданиях, медиа, индустрии развлечений и тому подобном (зеркальным является формат описания некоторых западных ситуаций российскими туристами – «вид итальянцев в театре, в джинсах и мятых шортах и кроссовках, просто испортил нам вечер»). При желании можно было бы создать целую подборку высказываний, заканчивающихся словами: «…И мне пришлось идти в метро»: эти полушутки – «полуужастики» в соответствующей среде нередки. «Ехала со съемок, сломалась машина… Мне казалось, весь вагон смотрел на меня, как на последнюю шлюху»; «Они, наверное, первый раз видели мужчину в шубе в пол»; «Было впечатление, что он сейчас меня пальцем потрогает, чтобы понять, настоящая я или нет». Эти высказывания являются довольно весомыми свидетельствами социального расслоения в российском обществе – расслоения, часто проявляющегося не только в манере одеваться, но и в тревожном отношении представителей разных социальных страт друг к другу. «Надо было, наверное, в метро тулупчик надеть… – Пуховик, пуховик с блестками, как положено!». Попытка респондентов определить для себя «набор правил для поездок в метро», пусть и в шутку, очень четко демонстрирует желание немедленно формализовать любой полученный костюмный опыт, сделать его менее субъективным – пусть и в игровой форме.
Стратегии, которые выбирает человек, ощущающий неуместность своего костюма, в той или иной ситуации, отличаются вполне впечатляющим разнообразием: от «немедленно спрятаться и при первой возможности уйти» до «вызывающе так и ходить»: «Если у меня плохое настроение – я ухожу или прячусь, а если я на взводе – я, наоборот, делаю вид, что так и надо, могу еще усугубить, хоть цепь от велосипеда себе на шею повесить и быть совсем фриком, всех заводить». Со стратегией «спрятаться» эта крайняя стратегия пересекается в одной важной точке: так или иначе, человек выводит себя из пространства, в котором оценивается его соответствие правилам. Однако подавляющее большинство респондентов предпочитают этим крайним мерам меры менее радикальные, помогающие не выйти за пределы оценочной шкалы, но, так или иначе, скоррелировать свое место на ней, субъективно или (как им кажется) объективно.
Первой и наиболее простой мерой оказываются изменения собственного костюма в пределах моментально возможного: «Чтобы не была видна укладка, повязала на голову шарфик, вышло очень богемно»; «Забрал из гардероба куртку и стал делать вид, что это такой пиджак, пусть и неофициальный»; «Тут же спрятала всю бижутерию в сумку». Здесь – попытка добиться субъективного соответствия, элементарно сделать свой костюм похожим на костюмы/одежду присутствующих. Однако в большинстве случаев этих мер оказывается недостаточно; перед человеком, оказавшимся неуместно одетым, встает крайне важная и постоянно упоминающаяся в обсуждениях дилемма: нужно ли устно коммуницировать данную ситуацию? Нужно ли, иными словами, оправдываться за свой внешний вид – то есть разъяснять свое (на самом деле) умение считывать социальный код и следовать ему, – и если да – то в каких ситуациях? В частности, следует ли самому начинать этот разговор с любым собеседником – или, скажем, включаться в него, только если тебя спрашивают напрямую? Большинство респондентов признаются, что ощущение тревоги у них в этот момент так велико, что удержаться от добровольной коммуникации почти невозможно: «Я считаю нужным всем сказать, что приехала сюда прямо с работы, не успела переодеться… Разговор сразу начинает налаживаться». Здесь опять обостряется конфликт между объективным и субъективным: не имея возможности объективно судить о том, вызывает ли наряд респондентки какие-нибудь негативные чувства, она (пусть всего лишь вербально) выводит себя за пределы шкалы суждений о ее социальных навыках, спасается своего рода бегством. Интересно, что респонденты, которые, по их утверждению, «готовы объясняться, если спросят», не могли привести примеров, когда бы их действительно спрашивали о том, почему они явились на шашлыки в белой рубашке и лакированных ботинках; исключение составляли ситуации, когда комплимент воспринимался как скрытый вопрос или пассивно-агрессивная нападка («Вот какой у нас Саша элегантный»; «Я пришла в платье, то есть не выделялась особо, но наш куратор программы стала мне кричать через десять рядов: „Какая ты сегодня красивая, в платье!“ Мне потом делали комплименты насчет платья, а мне казалось – они издеваются…»). Точно так же респонденты не смогли привести примеров, когда они сами делали бы сознательное замечание «неуместно одетому» человеку, – однако признавались, что бывали рады услышать внятное объяснение; это разряжало обстановку. Впрочем, излишние объяснения или объяснения, для которых собеседник не видел причины, зачастую тоже воспринимались негативно – по схеме «она слишком старается»: «Ненавижу, когда женщина в ответ на комплимент говорит: ой, я надела что попало, вышла вынести мусор и оказалась с вами в ресторане. Я знаю тогда, что она точно три часа провела перед зеркалом».
Естественно, еще более остро, чем вопрос коммуникации с другими, в подобных ситуациях стоит вопрос «коммуникации с собой»: снижения собственной тревоги, избежания еще более нелепой ситуации из‑за скованного или растерянного поведения. Наиболее упоминаемой методикой (хотя о реальной частоте и эффективности ее применения судить невозможно) оказывается обращение к собственному чувству юмора: «Я убедила себя, что все это, в конце концов, не ужасно, а даже смешно»; «В целом было несколько ситуаций, когда следовало бы ощутить некоторое неудобство. То, что его не было, – просто внезапное решение, что это даже весело, а не неудобно». Однако иногда удар по самолюбию оказывается настолько тяжелым, что ироническое остранение не помогает. Тогда зачастую в ход идет своего рода «подмена шкалы»: «проиграв» другим участникам сборища на субъективной шкале «уместное – неуместное», неудачно одетый человек обращается к какой-нибудь объективной шкале, на которой, по его ощущению, может набрать больше очков: «Напоминала себе, что они тут третьи жены, которых могут уволить из постели, стоит им прибавить два кило, а у меня два высших образования»; «Мне было плевать, что на мне винтажное платье из секонд-хенда, – я была одета к р а с и в о»; «Что тут делать? Разве что умное лицо, как у прочих деловых людей, и диктофон наготове, чтобы было видно, что журналист». Разновидностью этой же стратегии оказывается ее инверсия: когда вместо поддержания собственной ценности человек обращается к критике окружающих, – уходя от субъективной темы костюма к каким-нибудь объективным (по его мнению) ценностям: «У этих по-театральному одетых теток зато три раза за отделение звонил телефон»; «Выходят на пляж в купальниках Chanel, а ведут себя как свиньи, прячут шкурки в песок»; «Меня трясет, когда на митинге я вижу двух фиф с макияжем и на шпильках, которые, выворачивая ноги, смотрят на меня, как на гниду, в моих лыжных штанах, – а потом спрашивают у ментов, где тут купить коньяка».
Последняя реплика представляется особенно ценной: собственно, она адресуется к некоторому неуловимому набору правил, который должен бы был относиться к принципиально новой, только возникшей ситуации: к ситуации протестных митингов в России, очень серьезно изменившейся (в том числе в плане современного костюма) за двадцать лет, прошедших с момента предыдущих массовых митингов. Митинги зимы 2011/12 года стали среди прочего новым опытом разрушения костюмных кодов – и попыток формирования кодов новых. Таким же важным опытом оказались массовые протесты, охватившие в 2010–2012 годах значительное число развитых стран. Одним из важных социальных опытов для всех участников антиправительственных митингов стало смешение страт, субкультур, социальных групп в едином пространстве. В России шутки про «норковую революцию» и «митинг испорченных ботинок» перемежались практичными советами по выбору термобелья и страстной риторикой в блогах касательно неуместности дорогих шуб на войне с коррупцией. Эти интуитивные попытки создать «правила одежды для современного протестанта» еще ожидают своего летописца, который, безусловно, должен будет рассматривать 2012 год как крайне значимый не только в жизни России. Скажем, участники движения Occupy Wall Street, израильские протестанты, участники «арабской весны» прямо у нас на глазах решали принципиально новые костюмные задачи в принципиально новой социальной ситуации: ситуации, бесценной с точки зрения потенциального исследователя. Бесценной еще и потому, что вокруг «уместности» и «неуместности» тех или иных решений возникали страстные споры, в которых архаичные системы правил боролись с современными, политические взгляды – с медийными потребностями, вопросы безопасности – с привычкой к индивидуальному самовыражению посредством костюма. На первый взгляд, «правила одежды для революций» – для этих новых, высокомедийных, высококреативных революций – кажутся исключительно инклюзивными: российская ситуация может рассматриваться как особо яркий пример, однако и участники Occupy Wall Street приходили на акции в любой одежде, от маскировочных военных комбинезонов до бальных пачек. Между тем при более пристальном рассмотрении мы заметим, что на самом деле и здесь наблюдалась та же сводящая с ума двойственность, которая так часто вызывает у сегодняшнего обывателя фрустрирующее ощущение неуместности собственного костюма в той или иной ситуации, непонимания, каким этот костюм мог бы быть: с одной стороны, даже в разношерстном движении демонстрантов человек в, скажем, деловом костюме (без явно выраженных элементов иронии), возможно, чувствовал бы себя плохо. С другой стороны – в ответ на вопрос «Что надеть на митинг?» (в Москве, Нью-Йорке, Лондоне, Тель-Авиве) ему непременно сказали бы: «О, что угодно! Главное – чувствуй себя удобно, чувствуй себя самим собой».