[16]. В той же статье один из ассистентов Гальяно замечал, что «русский вкус в моде привел к экспериментам дизайнеров с безобразными, безумно дорогими вещами, лишенными здравого смысла, как красные сапоги из кожи пони и очки в оправе из аллигатора». Оставляя в стороне вопрос о справедливости этих комментариев, можно впредь наблюдать за тем, какое впечатление будет производить возникающее сейчас новое поколение российских покупателей luxury и как это впечатление будет влиять на образы «русскости» в западных коллекциях.
Однако сильнейшим фактором для существования нынешнего образа «русскости» в западном дизайне является, по-видимому, сама доминирующая эстетика сегодняшнего российского общества. «Национальное» до сих пор осмысляется на публичном уровне как «имперское», «монументальное», «роскошное» – и лубочное. И косность нового «большого стиля», демонстрируемого и поддерживаемого властью путинской эпохи, и все чаще попадающие сейчас в поле зрения западных СМИ пресловутые казаки в протоисторических костюмах[17], возможно, свидетельствуют среди прочего о проблемах самоосознания и саморепрезентации современного российского общества. За два с лишним десятка послеперестроечных лет мы не только не выработали и не начали транслировать новые узнаваемые символы «русского» и «российского» – мы продолжаем транслировать и поддерживать старые стереотипы. Осознание и изучение этого факта, в том числе с точки зрения эстетики вообще и костюма в частности, – может в перспективе оказаться полезным при рассмотрении проблем, существующих в восприятии современной России как в ней самой, так и за ее пределами.
«Как интересно он умирает!»: «недуг» как составляющая актуального образа
Мы просим читателя иметь в виду, что речь в этом тексте идет не о поведении и не о публичном образе людей с теми или иными особенностями здоровья, а о том, как болезнь (или «болезнь») становится частью модного, то есть поощряемого, распространяемого, перенимаемого, имитируемого и культивируемого образа, в том числе для здоровых людей. Это помогло бы нам избежать многих огорчительных недоразумений. Там, где слово «болезнь» или наименования тех или иных расстройств или заболеваний употребляются именно в качестве составляющей образа, они будут намеренно окружены кавычками; чаще же будет использоваться менее нагруженное слово «недуг».
Тема «недуга» как интегральной составляющей модного образа требует по большому счету исключительной подкованности в целом ряде дисциплин; на такую подкованность автор этого эссе, безусловно, не может претендовать. Междисциплинарность темы делает ее вполне неохватной: она попадает в область не только теории моды (которая и сама по себе часто оказывается в роли синтетической дисциплины), но и как минимум антропологии, медицинской социологии, культурологии и истории культуры, истории тела, истории медицины (и, кажется, любой другой истории, включая военную), гигиенистики, психологии и клинической психиатрии – и так далее, и так далее. Поэтому автор попытается ограничить свою задачу посильным очерчиванием контуров темы, заслуживающей куда более подробного разговора. Возможно, рассмотрение механизмов, делающих «недуг» или «недужность» закономерными составляющими популярного публичного образа, могло бы расширить наше представление о том, как в рамках индивидуального образа человека выстраивается баланс между публичным и приватным. Нет ничего индивидуальнее недуга – тело и обосновавшаяся в теле личность всегда оказываются с ним наедине. Но в то же время «недуг» – социальная проекция недуга – может не только допускаться, но и поощряться, и даже имитироваться в рамках тех или иных модных образов. Рассмотрение механизмов интеграции «недуга» в модный образ может дать нам ключ к двум вещам: к пониманию того, какими методами частью модного образа может становиться страдание как таковое и как научиться оказывать поддержку носителям подлинных недугов в общественном пространстве, по каким законам делать это пространство более комфортным для них не только с прагматической, но и с перцепционной точки зрения.
Лорду Байрону приписывают фразу изумительной важности, способную, возможно, не только послужить для нас квинтэссенцией байронического романтизма, но и приблизить нас к одной из сложнейших тем, связанных с нашей публичной жизнью внутри собственного тела: «Я хотел бы умереть от чахотки. Дамы говорили бы: „Поглядите на бедняжку Байрона! Как интересно он умирает!“»[1] Даже если Байрон и думал в этот момент о подлинном переживании туберкулеза – о страхе, немощи, боли, – он вряд ли имел в виду, что эти переживания покажутся интересными дамам. Фраза поэта, всегда гордившегося своей интересной бледностью, подразумевала, надо полагать, только некоторые симптомы чахотки: прозрачную белизну кожи, легкий лихорадочный румянец, который так трудно воспроизвести при помощи косметических средств, хрупкость исхудавших рук, блестящий, горячий взгляд, слабый голос и припухшие от частого кашля, чуть слишком розовые, чуть слишком влажные губы. Мокрота, потоотделение, гнойный туберкулезный плеврит и другие сопутствующие болезни крайне неприглядные симптомы исключались из картины «красивой смерти», в свое время сделавшей чахотку не просто модной, а чуть ли не обязательной болезнью для определенного слоя общества; те, кому не повезло ей страдать, часто прилагали немалые усилия для того, чтобы ее имитировать.
Почти через двести лет после появления «Часов досуга» и «Чайльд-Гарольда», в 1990‑х годах, «героиновый шик» имел так же мало отношения к подлинной героиновой аддикции, как прогрессирующий туберкулез – к красивой салонной «чахотке». Здесь подразумевался образ неприкаянной юности, готовой на любой риск ради нескольких моментов наслаждения; юности с бледной кожей, юности с электрогитарой в руках и отчаянием в глазах; юности, готовой жить быстро и умирать молодой. Этот образ не включал в себя инфекционного флебита от грязных игл, разорения, риска заболевания СПИДом и гепатитом, расстройств координации, судорожных состояний и крайне неаппетитных подробностей, наступающих уже через восемь часов после начала абстиненции, включая, например, сильнейшую ринорею или острый понос. Эти особенности болезни оставались за кадром; то ли дело – расширенные зрачки и, что, возможно, еще важнее, входящий в «героиновый шик» привкус бунта, тайны, драмы, непременно имитировавшийся мальчиками и девочками из хороших семей, никогда не прикасавшихся даже к сигаретам.
Интересная бледность, интересное безумие, интересная слабость, интересная травма, интересная депрессия, интересная боль часто становятся составляющими актуальных образов – популярных или относительно маргинальных, удерживающихся на плаву десятилетиями или существующих в публичном пространстве не больше одного сезона. Однако при этом совершенно очевидно, что в спектр «интересных болезней» не попадают ни дизентерия, ни флюс, ни болезнь Паркинсона, ни по большому счету подлинные проявления хоть какой-нибудь болезни или хоть какого-нибудь расстройства, даже если сама болезнь считается «модной» в рамках той или иной социальной группы.
С точки зрения нашего восприятия человек с недугом, человек страдающий – фигура в высшей степени двойственная. Недуг делает человека исключительным, но в то же время включает его в категорию «недужных»; недуг непригляден, но некоторые его аспекты могут казаться крайне привлекательными; недуг является для носителя негативным опытом, но в то же время опытом уникальным, способным вызывать у общества острый интерес. Недуг может делать жизнь короче, но ее восприятие – острее. То, что написано в первой части этих фраз, делает недуг абсолютно и однозначно «немодным», непригодным для общественного применения; то, что стоит после «но», делает его идеальным кандидатом в один из компонентов модного образа (иногда – широко распространенного, иногда – исключительно субкультурного, но так или иначе всегда присутствующего в общественном пространстве). Как устроен фильтр, пропускающий в модный образ одни проявления недуга и отбрасывающий другие? Кто создает и настраивает этот фильтр – общество, не желающее видеть подлинного смысла недуга, или страдающий недугом, желающий оставаться членом общества? Какие смыслы этот пропущенный через фильтры «недуг» привносит в индивидуальный имидж человека? Какие правила демонстрации «модного недуга» существуют в обществе, чем карается нарушение этих правил и как поощряется их соблюдение? И наконец, как следует подходить к этим вопросам с учетом всех тех сложностей, которые вообще связаны в обществе с самими определениями «нарушения» или «болезни», особенно сейчас, когда тема здоровья, здорового образа жизни и здорового образа per se, казалось бы, усложняется с каждым днем? Как искать ответы, когда границы приемлемости в публичном бытовании недуга смещаются, когда может показаться, что мы становимся гораздо терпимее к немощи, в то время как на самом деле мы все жестче задаем рамки, в пределах которых мы готовы терпеть эту немощь у себя перед глазами?
Положим, перед нами стоят два совершенно идентичной внешности человека в двух совершенно идентичных костюмах, но у одного из них правый глаз закрыт черной повязкой. Эта повязка – не просто бросающаяся в глаза индивидуальная черта (о роли «болезни» в индивидуализации образа еще будет сказано), это черта, немедленно привносящая в образ человека персональную историю (что с ним произошло и как это произошло?) и связанные с ней вопросы: об идиоматике его тела (как эта история с глазом сказывается на его поведении?), о его характере (как он справляется с этой историей?), о том, как мы сами должны вести себя с ним, если возникнут щекотливые ситуации (например, должны ли мы думать, с какой стороны от него вежливо сидеть?). Мы еще ничего не знаем об этом человеке, но его появление перед нами уже поставило нас в нестандартную ситуацию и требует от нас иного поведения, чем в случае с его здоровым двойником.