для определения новых возрастных стратегий и категорий, знаменуя начало мучительного поиска полноценного языка для описания новых же жизненных реалий.
Масштаб медийных упоминаний, исследований и книг, посвященных вопросам «кидалтизма», «исчезновения детства» (утверждение, что дети слишком рано перестают быть детьми), «продления детства» (утверждение, что дети слишком поздно перестают быть детьми), «второй зрелости» (тенденции начинать жизнь сначала после 50–55 лет) и целого ряда других постоянно появляющихся на свет понятий, заставляет предположить, что проблема лежит в самом методе описания наблюдаемых нами явлений. Мы оказались в сложной позиции, время от времени возникающей в любой области знания: события, в своем динамическом развитии, незаметно или почти незаметно пересекли некую черту, позволявшую нам описывать их в терминах отклонения от уже существующей парадигмы. Уточнение этих отклонений, масштаб их несоответствия, громоздкость описаний, опирающихся на прежние реалии, начинают препятствовать нашему пониманию происходящего. Перечисленные выше термины и описанные выше проблемы видятся мне следствием назревшей необходимости пересмотреть метод описания тех изменений возрастного поведения и жизненных стратегий, которые мы наблюдаем в определенных классах сегодняшнего экономически развитого общества. Для эффективности дальнейшей работы с этими изменениями нам следует признать, что использовавшиеся нами раньше конструкты, описывавшие фазы жизненного цикла, перестали соответствовать нашим задачам. Возможно, мы снова сможем пользоваться словами «детство», «юность», «зрелость», «старость» – без тяжеловесных уточнений, – если посмотрим на развитие человеческой жизни сквозь призму новой реальности. Человеку, кажется, во все века хотелось уделять больше времени игре, позволять себе спонтанные поступки, действовать под влиянием эмоций и поддаваться принципу удовольствия. Наши желания не изменились – просто отчасти легитимизировались иные паттерны поведения.
На аллегорических картинах и офортах, изображающих стадии жизни человека, – от беспомощного младенца до беспомощного старца и, порой, неприглядного скелета, – можно наблюдать от трех до двенадцати значимых фигур. Нередко эти фигуры стоят на лестницах – восходящие ступени ведут к расцвету зрелости, нисходящие – к смерти. «Три возраста человека» часто ставили в аллегорическую связь с утром, днем и вечером, «четыре возраста человека» – с временами года, семь – с планетами, двенадцать – с делениями на циферблате часов и месяцами года; существовали, как мы знаем, и другие варианты, менее очевидные. Изображения «возрастов человека» до позднего Средневековья, а нередко и гораздо позже, подчеркивали атрибутику и роль каждого из поименованных «возрастов». Эти изображения демонстрировали, насколько точным нам хотелось бы видеть соответствие между определенной биологической фазой жизни человека и его поведением, обликом, социальными функциями. Иногда даже сами названия этих формальных периодов жизни подразумевали не так соответствие той или иной стройной аллегории, как социальные роли. Например, у Шекспира в пьесе «Как вам угодно» за «сосуном» и «мальчуганом» следуют «любовник», «солдат» и «судья», и лишь последние два возраста, – такие же, в понимании современников Шекспира, малозначительные, как и первые два, – снова соотносятся с физическим состоянием: «старик» и человек, переживающий «возврат в младенчество»[11].
К середине ХX века лексикон сменился, попытки тем или иным образом разбить цикл развития человека на четко описанные стадии стали касаться не так социальных ролей, как психоэмоционального развития. Влиятельными шкалами такого рода можно, кажется, считать пять стадий психосексуального развития, сформулированных Зигмундом Фрейдом[12], и восемь стадий психосоциального развития, предложенных Эриком Эриксоном[13]. Эриксон сделал крайне значимую поправку к шкале Фрейда: то, что отец психоанализа назвал в 1905 году «генитальной фазой», длящейся от полового созревания и до конца жизни, Эриксон пятьдесят с лишним лет спустя заменил ограниченным периодом «отрочества» (adolescence), добавив к шкале три дополнительных фазы зрелости. Представляется важным, что Эриксон создал свою шкалу в 1958 году, – ровно тогда, когда возникли понятия «тинейджер» и «беби-бумер», – словом, когда реальность поставила перед исследователями задачу описать принципиально новые модели взросления. Кроме того, в 1995 году, то есть еще почти сорок лет спустя, вдова Эриксона и его коллега Джоан Моат Серсон добавила к «шкале Эриксона» девятую стадию – «старость» (old age), возникшую, по ее утверждению, в связи с увеличением продолжительности жизни в западном обществе.
Естественно, модели, предложенные Фрейдом и Эриксоном – Серсон, при всей своей влиятельности, не являлись единственными предложенными за последний век аналогами «лестницы жизни». Но именно приведенная выше история дает нам два ярчайших примера того, как, с одной стороны, велика потребность общества определять формальные стадии взросления и атрибуты зрелости, а с другой стороны – как влияние социокультурных реалий заставляет исследователей, хоть и очень медленно, адаптировать «лестницы жизни» к самой жизни.
Когда мы говорим о «реалиях», заставляющих нас пересматривать формальные взгляды на зрелость, мы должны помнить, что в последние семьдесят лет мы имеем дело не только с качественными изменениями, но и с их повышающимся темпом. Если такие явления, как снижающийся возраст наступления сексуальной зрелости, уменьшение рождаемости и общее старение популяции, можно наблюдать в их плавном и сравнительно поддающемся прогнозированию развитии, то другие крайне значимые тенденции – например, те, которые были спровоцированы специфическим экономическим бумом 1990‑х годов, – требуют немедленного осмысления, немедленных методов описания и немедленной попытки экстраполяции. Общественная мысль и язык нередко не успевают за динамикой реальности. Видится целесообразным предположить, что сейчас мы находимся именно в такой ситуации, требующей остановки и кардинального пересмотра существующего у нас формального подхода в критериям зрелости.
В частности, резонно, кажется, начать с того, что «новая зрелость» – не внезапное преображение паттернов поведения одной возрастной группы, но результат выстраивания нового жизненного цикла, этап в цепочке, начинающейся с «нового детства» и «новой юности» и заканчивающейся «новой старостью». Невозможно описать феномен «новых взрослых», если не задаться вопросом, каков их жизненный опыт и каковы их представления о собственном будущем.
Те, кто пытается описать феномен «новых взрослых», чаще всего, насколько можно судить, обращают внимание на совершение действий, которые принимаются наблюдателем за нежелание «выходить из детства». Однако не менее важной особенностью стиля жизни «новых взрослых» является, напротив, не совершение ими целого ряда действий, которые на протяжении почти всей истории нашей цивилизации готовили человека к тому, чтобы «войти в старость». К таким действиям следует причислять, прежде всего, 1) воспитание детей с учетом того, что им в некоторый момент придется взять на себя заботу о тебе; 2) построение стабильной карьеры, позволяющей в зрелом возрасте, когда динамика и возможности будут снижены, не бояться остаться без куска хлеба; 3) создание такой системы распоряжения свободным заработком, которая позволила бы постоянно откладывать деньги «на старость». Все эти три паттерна поведения соотносятся с одной и той же тревогой, с одним и тем же взглядом на жизненные перспективы: старость будет временем немощи – физической, социальной и финансовой; зрелость – это период обеспечения безопасности и комфорта в подступающей немощи.
Однако благодаря достижениям поколения беби-бумеров поколение «новых взрослых» не испытывает особого страха перед старостью (если говорить о немощи, конечно; старость пугает «новых взрослых», скорее, внешними переменами тела, о чем еще пойдет речь). Во первых, «новые взрослые», находящиеся сейчас в возрасте между 30 и 40 годами, знают, что, возможно, они выйдут на пенсию в столь хорошем физическом состоянии, что им придется изобретать себе «вторую зрелость», новую жизнь, которая продлится еще 20–30 лет, из которых как минимум половина может оказаться очень плодотворной. Во-вторых, «новые взрослые» привыкли к совершенно иному типу производственной и корпоративной динамики – к перескакиванию с должности на должность, к идее дауншифтинга, к перемене мест между хобби и карьерой и к целому ряду других динамических возможностей, вызванных новой структурой развитой экономики (здесь следует напомнить, что «новые взрослые» – по большей части классовый феномен). Идея линейного построения карьеры кажется им не только непривлекательной, но и неосновательной: через несколько лет они, возможно, захотят резко сменить сферу деятельности, и рынок вполне им это позволит. Более того, после выхода на пенсию они, учитывая хорошее физическое состояние, пожелают, вполне возможно, начать вторую карьеру, никак не связанную с первой. В-третьих, в подавляющем большинстве развитых стран существует система социальных служб и государственных пенсий, которые в старости обеспечат «новым взрослым» крышу над головой; вдобавок к этим пенсиям (или взамен их) большинство «новых взрослых» состоят в программах автоматического отчисления части доходов на пенсионный накопительный счет; почти всегда часть таких отчислений (иногда – до 80%) делает работодатель. Таким образом, «старость», как ее понимали раньше, – немощная и бесприютная – оказывается для «нового взрослого» в его тридцать с лишним лет потерявшей актуальность страшилкой. В зависимости от своих предпочтений он ожидает либо активной пенсии с катанием на роликах по Калифорнии и недорогими турами в Европу, либо уютной пенсии в «защищенном жилье» (базовое медицинское обслуживание, уборка и охрана для представителей «золотого возраста») с походами на джазовые концерты во Флориде. Заметим здесь, что именно ребенку свойственно не испытывать особой тревоги в преддверии сколько-нибудь отдаленного грядущего; однако у ребенка эта относительная беспечность вызвана непониманием возможной опасности будущего, а у «новых взрослых» – пониманием относительной его безопасности. Ощущение относительной безопасности будущего – непременное требование для существования всего феномена «новой зрелости».